Мальчика не раз пытались забить до смерти, ломали ему ребра, сокрушили руку, которую мать теперь держала в ладонях… Он выжил. Упорно разыскивал старика с куцей бородкой, считая его своим дедом. Не знал, что верховный жрец, который предложил остаться в горном селенье озаренных, и есть тот самый человек. Став жрецом, бывший лекарь армии гилэтов Арагор взял себе другое имя: Ньика – Кающийся…
Слепая горячо возблагодарила верховного в мыслях. Он воспитал и обучил лекарской науке ее горемычное дитя. Посвятил в озаренные, открыл Имя Бога. Отрок получил имя Санда – Такой-же-как-все. Перед смертью Ньика благословил молодого жреца в далекий путь. Жаль, что ничего не рассказал питомцу. Должно быть, стыдился. Было чего стыдиться Арагору-Ньике, замаливать что…
Годы спустя Санда принял имя Сандал – Лучезарный. Почти в одно время с Эмчитой сын явился в Элен.
Как же долго живет ребенок в мужчине!.. Зрячие пальцы матери ласкали и гладили худую, жилистую руку своего старого мальчика. Зрячее сердце принимало в себя обиды его и вину. Незрячие глаза кровью плакали о бедной на любовь и нежность, изломанной жизни сына.
Кто-то коснулся плеча. Голос Нивани мягко сказал:
– Не опоздать бы, Эмчита.
– Не опоздаем, – разомкнула она уста и подскочила внезапно, словно земля возгорелась под нею. Воскликнула радостно: – Так вот почему я живу до сих пор – чтобы сыну продлить дыхание!
Люди затаенно молчали. Их огорошили кровавые слезы слепой. Не все тотчас же осмыслили то, что она молвила.
– Нет времени объяснять, – заторопилась знахарка, то укладывая поудобнее руки Сандала, то хватаясь за поводок Берё. – Нести далеко, к Матери Листвени… Я вложила в пращу почти все силы, нужна подмога… Скорее, скорее, солнце движется к вечеру!
Она чуть помедлила:
– И не смотрите на меня так, я все чувствую. Сандал – мой сын. Я только что поняла это.
Эмчита не помнила, как пересекли поле и вошли в ворота. Шагала рядом с носилками, держась за безвольную руку сына. Не слышала, как меняются носильщики, отрешенно отвечала на чьи-то вопросы. Подтверждала бездумно:
– Да, Сандал – мой сын.
– Мой сын.
– Да…
Хорсун спросил приглушенно:
– Его отец – гилэт?
Эмчита очнулась и опешила:
– С чего ты взял?
Старейшина стушевался:
– Носатый человек, когда они дрались, назвал Сандала гилэтом. Разговор был чужой, но я понял…
– Ты убил носатого Валаха.
– Откуда знаешь?
Слово цеплялось за слово, весна за весну. Весь остальной путь Эмчита с безмерным облегчением вспоминала вслух то, что было ее жизнью. Будто тяжкие камни – целая гора молчания – спадали с измаянных плеч: молчание Кюннэйи, жены знаменитого шамана Сарэла; Кюннэйи – похищенной гилэтами и родившей сына в стране мандров; Кюннэйи – ослепленной Дэлликом и превратившейся в лечею Эмчиту. Потом она рассказывала отрывки истории Сандала, выловленные из его памяти вещими пальцами.
– У твоего сына большой джогур, – сказал Нивани. – Он написал великую Книгу.
– Еще не всю, – звонко подхватила Айана, – но обязательно допишет!
Лишь тут знахарка поняла, что позади и рядом с нею идут, кроме Хорсуна, другие.
…Она протянула к ветвям зовущие руки.
– О, животворная листвень! – запела зыбким от усталости голосом. – Под моховым одеялом спят детки твои – семена. Баюкаешь их корнями, поешь им нежные песни, прочь отгоняешь грозу… Я принесла к тебе сына. Дитя мое умирает… Молю, спаси-сохрани!
Волны смолистого запаха окутали старую женщину. Наплывы корней выступили на земле под Сандалом, дрогнули и засветились.
– Слаба я, исчахло тело, души мои истомились, без помощи не вдохнуть мне в сына любви и жизни, Богом дарованной силы – Сюра небесный огонь!
Ветви чуть скрипнули в повороте и, увлекаемые воздушным течением, с тихим шелестом поплыли к открытым ладоням. В мудрые пальцы и ветхие вены, к утомленному сердцу хлынул мощный вал древесного Сюра. Упругий ток жизни затанцевал в каждой кровинке, каждой частице плоти. Эмчита чувствовала себя весенней завязью, гудящим колоколом, полнокровной рекой… Дышалось легко и вольно, словно в душу дул ласковый ветер. Сквозь просвеченные солнцем ладони к Сандалу устремился горячий материнский Сюр, подкрепленный силой Матери Листвени.
Сноровистые пальцы поймали над головой жреца незримые лучи и завязали узел-туомтуу в том месте, где витье их расплелось и померкло. Остатки тонких волн истекли наружу, растворились в воздухе пляшущей солнечной пылью. Руки слепой убедились, что небесные поводья сына восстановлены и струятся непрерывной нитью, как расплавленное серебро.
Эмчита погладила теплую лиственничную кору и прислонилась к стволу. Тихо скользнула по нему вниз. Лицо Сандала порозовело, грудь вздымалась спокойно и ровно.
– Спи, мой мальчик, – шепнула Эмчита. – Когда ты проснешься, меня уже не будет на Орто. Но ты узнаешь, что я тебя нашла. Теперь ты все узнаешь…
Берё ткнулся в ее ладонь. Четырехглазая морда пса горестно вытянулась.
– Не вздумай выть, – предупредила хозяйка и подозвала Нивани.
Шаман присел рядом, нагнулся.
– На холме-близнеце, что у кузнечного выселка, прежде росли злато-корни, – проговорила она. – В последние весны их не было. А все-таки иногда проверяй – вдруг да появятся. Это единственное растение, которое убивает семя Ёлю. Злато-корень излечивает Сковывающую болезнь. Времени нет объяснять, как готовят снадобье. Сам потом разберешься, если посчастливится найти чудесный куст… У меня дома на верхней полке поищи горшочек с готовым противоядием. Чую – нынче оно должно пригодиться… И возьми к себе старого Берё.
Нивани смотрел замершими глазами. Понял, что капля жизни женщины остывает. Люди кругом притихли.
– Благодарю Тебя, Белый Творец, – сказала Эмчита, чуть дрогнув лепестками век. – Я счастлива.
На губах ее блуждающим светцем мелькнула нежная улыбка, и воздушная душа выпорхнула из тела, как голубка из ладони.
Домм четвертого вечераВсегда побеждает любовь
Над заскорузлым от крови полем кружили черные птицы. Не всех своих мертвых подобрали враги. Лучи прихотливого лунного света взблескивали на ущербных лысинах, застывших оскалах, в сырой ржави глазниц. Было чем поживиться воронам. Звеня от боли, расправлялась по краям перелесков затоптанная сапогами трава. Окровавленное оперенье дротиков и стрел высовывалось из нее, как лапы гусей.
В Элен пахло соленым потом и каленой медью. На восьмигранной поляне у великого древа разгорелись большие костры. Матери, жены, сестры промывали раны воинов в целительных водах Горячего Ручья. Присыпа́ли порезы тонкой золой, перекладывали подорожником и обвязывали берестяными лентами. Колотые увечья затыкали березовой губкой, что останавливает кровь. Женщины постарше готовили мертвых к уходу по Кругу. Умывали, причесывали слипшиеся волосы, облачали в чистую одежду. Свежими сливками смягчали, разглаживали маски гнева и страданий, оттиснутые на лицах.
Горючая прозрачная живица текла по стволу Матери Листвени. Нижние ветви ее поникли. Повяла и осыпалась зеленая хвоя-листва в тех местах, где погибшие подвесили крохотное жертвенное оружие в свое последнее утро. Голосами осиротевших кричало-плакало горное эхо.
Уймы родичей недостало в аймаках. Тесными кругами собрались кровные и близкие. В последний раз называли имена уходящих. Торопились сказать друг другу то хорошее, о чем веснами стеснялись изречь. Прощали обиды, померкшие в общей беде. Время сузилось и, вороно́й вечерней лошадкой скача в неизвестное завтра, открывало секреты и развязывало языки. Бдительная смерть стерегла лишь молчание усопших. Ёлю станет оберегать их тайны долго. До передачи еще лучшему сторожу – забвению.
Вокруг тела плавильщика Кирика безутешно покачивались матушка, сестры и черноглазая Дяба. Волосы у всех были распущены. Казалось, одинаковые темные плащи покрывают плечи скорбящих женщин. Муж Дябы, молотобоец Бытык, порошил землею свою лохматую голову и приговаривал:
– Кирика… убили! Лучшего плавильщика!..
– Убили… лучшего… э-э! Да… э-э-э… Кирика! – вторил старый коваль Балтысыт. С обеих сторон утирали слезы старику плачущие жены.
Старейшина Хорсун обходил поляну, прощаясь с каждым погибшим. Остановился он и возле семьи ясновидца Билэра. Мать шила-вышивала красивую доху и торбаза в подарок к будущей свадьбе сына, а наряд пригодился ему к встрече с Элбисой, невестой всей занебесной рати.
Приметив среди плачущих родственников старца Кытанаха, Хорсун наклонился к нему:
– Мы же отослали тебя в горы. Зачем вернулся?
– Зажился я на Орто, – встрепенулся Кытанах, и лицо его скривилось в коротком рыдании. – Хочу быть похороненным вместе со всеми. Скоро вслед за Билэром отправлюсь к другим высотам, где, верно, вовсю бранят меня, ожидаючи, жена и напарник мой Мохсогол. Доставлю им радость своим явленьем, и станем вечность надоедать друг другу… Но перед тем, как подать согласную руку Ёлю, я увижу небесный огонь. «Завтра ты увидишь в Элен небесный огонь», – сказал мне утром Билэр, когда еще был живой и здоровый. Я спросил его, что это значит. «Любовь всегда побеждает», – только и добавил к загадке упрямый мальчишка… Молча ушел на войну. Говорят, в самом начале битвы погасли его драгоценные глаза, бывшие и моими глазами… Теперь я думаю: неужто омертвелые очи мои действительно что-то сумеют увидеть на Орто? Не верится, хотя Билэр не умел лгать. Он всегда говорил правду, даже глядя внутрь времени назад и вперед и рассказывая о несбыточных чудесах. А чудеса, Хорсун, уже начали происходить со мною! Я забыл, что такое слезы, а нынче – плачу, смотри!
Старик оттопырил на груди влажную рубаху.
– Плачет мой нос, и не думай, что это сопли. Они у меня тоже давно высохли… Это самые настоящие слезы, Хорсун! Дряхлая душа не выдержала наводнения и просочилась сукровицей в пустые колодцы. Слезы идут, идут без конца… и мне становится легче.
– Небесный огонь… Что это такое?