– Раз грянет с неба, значит, он – огонь Белого Творца. Билэр не сказал бы мне плохого, зная, что уходит на вечную войну. А он, конечно, знал… Верь: чистое пламя сожжет все зло на Срединной. Но мы увидим величайший из дней завтра, а сегодня – время плакать о людях, оставивших Орто. Плачь, старейшина Элен. Освободи колодцы души, чтобы она не взорвалась от горя…
Кытанах отвернулся и вытер подолом рубахи мокрый подбородок. Сдвинув брови в раздумье, Хорсун поднял голову к небу. Рогатая луна кралась, как в недавнем сне, и чудилась хищным зверем. Беспорядочное, но различимое глазом и, несомненно, угрожающее движение звезд заставило старейшину вздрогнуть. Демоница Чолбона не потускнела ввечеру, сладострастно изогнулась и почти вплотную приблизилась к семилучистому Юргэлу. Завтра их поцелуй прозвучит во Вселенной, затмив щелчок пальцами… Возможно, последний для Орто звездный щелчок.
В смятении подошел Хорсун к телам Отосута и Абрыра. Дотронулся ладонью до их скрещенных на груди холодных рук. Смиренный травник и брюзгливый костоправ лежали на траве во всем белом, равно спокойные и похожие, словно братья. Лица младших озаренных были осияны светом мира и счастья перед дорогой к Творцу. А еще – нераздельной отныне, без обид и соперничества, любовью к учителю, приведшему на эту дорогу.
Хорсун перевел взгляд на Сандала. Он безмятежно спал. Главного жреца уложили лицом на восток на белую конскую шкуру, умыли лицо и руки, а он и не проснулся. На такой же белой шкуре головою к северу покоилось тело Эмчиты, легкое, как вздох…
В лиственничном колке за поляной шаялы вполголоса пели веселые песни. Уважая чужие обычаи, великаны старались не радоваться громко. В их представлении проводы на Срединной плавно перетекают в праздник. Вечная обитель встречает новичков пиршественным столом. Слезы оставшихся могут испортить ушедшим запредельное торжество…
Время от времени раздавалась заунывная песнь барлоров, полная волчьей тоски. Барро отпевали бойцов, чьи души улетели с ветром-отцом к изначальной матери – Златоглазой волчице. Кочевники тонготы, ньгамендри, одуллары и луорабе, погрузив покойников на священных оленей, окуривали их дымом смертных костров. Воины с черным узором на лицах втирали в кожу мертвых героев красную охру. В красном цвете племя хориту видит жизнь и любовь. Кровь завершивших бег в этом Круге остыла – пусть же разогреется и побежит в следующем, – таково значение погребального обряда «красных».
Жрецы о чем-то тревожно переговаривались, поглядывая на звезды. К утру озаренные проведут обряд освобождения душ. Под Пятнистой горой вырастет открытый восьми ветрам могильный курган. Две двадцатки дней призраки голосов будут витать над высокой насыпью, шепчась на разных языках племен Великого леса.
За спиною речистый Кытанах наставлял Модун:
– Плачь, воительница. Слезы размягчат путь к Кругу Воителя твоим погибшим ребятам. Видишь, и я плачу – носом. Это не то, о чем ты, наверное, подумала, это – взаправдашние слезы, в них подлинная горечь и соль. Умные соки души нашли лазейки и бегут из носа, потому что, сама понимаешь, неоткуда им бежать…
Издалека доносились лошадиные стоны. Горные кобылицы оплакивали сраженного чужаками пегого мужа. Чуть позже настойчивый ветер жизни принес гортанный крик молодого жеребца. «Я не оставлю вас, – кричал будущий вожак вдовому косяку, – я о вас позабочусь!»
Барлор с собакой-волком и парнишкой тонготом, пройдя вниз по ручью, нашли Олджуну. Она одиноко сидела на влажной траве у одного из порожков и разглядывала кровавый хвост рыбы-луны.
Выкупанный пес встряхнулся и обдал тучей брызг. Он запомнил запах незнакомки, которая взволновала хозяина в передышке между боями, но снова ревниво обнюхал протянутые к нему руки. Почуяв в женщине лесное родство, успокоился и разлегся рядом.
Пуча в стыде и робости узкие глазки, тонгот с ходу перевел слова барлора:
– Я люблю тебя.
– Не к месту признание, Барро.
Хвост луны плескался в красной воде. Толмач старательно изобразил опечаленный вздох:
– Времени может не случиться. Я, Янгвард Упрямый из гнезда барро Хокколидел, старший внук Халлердаха Веселого, первенец Умихана Бестрепетного, прошу тебя стать моей женой… Если мы останемся живы.
Олджуна задумчиво произнесла:
– Вот как… Ты – Янгвард. А я считала, что твое имя – Барро.
Вскинув к тонготу безучастное лицо, молвила ровным голосом:
– Ты опоздал. Я любила тебя давно. Теперь – не люблю. У меня есть муж.
Прилежный парнишка скроил за Янгварда упрямую мину:
– Я увезу тебя в Хокколидел, пусть даже ты – чужая и не любишь меня… Я видел: его ты тоже не любишь.
– Придется кое-что объяснить, – усмехнулась Олджуна. – Мой нелюбимый и нелюбящий муж-кузнец не ведает, что я не пуста. Я в бремени от сына кузнеца, о существовании которого он не подозревает… А я не знаю: может, сын его – предатель… Враг. Но все эти незнания неважны. Важно то, что никто, кроме ребенка, мне не нужен.
Тонгот с глубокомысленным видом приставил палец ко лбу:
– Ничего не понял.
Пожав плечом, женщина безмолвно уставилась в ручей.
– Я готов ждать, – мастерски передал парнишка отчаяние Янгварда. – Не имеет значения, кто кому кто. Главное – чтобы ты согласилась. Я обещаю любить дитя так же сильно, как ты. Со временем ты забудешь, что не я – его отец. Ребенок вырастет счастливым отражением моих лучших весен. Я научу его всему, что умею сам. А я, мужчина и воин, много чего умею.
– Настырный барлор, – засмеялась Олджуна. – А если это не мальчик, а девочка?
– Я буду любить ее еще сильнее, – сказал толмач и от избытка восторга, захлестнувшего его юное сердце, пылко добавил от себя: – Если она родится такой же красивой, как мать!
Сердитый рассвет, не успев воспламениться, измаялся, выбираясь из-под грузных туч. Раскормленные дождем и ветром, они тяжело навалились на кромку восточного неба, и хилый костерок отсыревшего солнца еле разгорелся. В свинце и кислых ржавцах занялось неверное утро.
Дозорные на вершине Пятнистой горы заметили за болотистой марью окутанное дымом пятнышко. Оно двигалось стремительными рывками. У озера Аймачного закричали враги, кидая ввысь шапки. Едва караул отправил в Горячий Ручей гонцов с сообщением, как пятнышко возросло до размера кулака… головы… и, наконец, превратилось в трехгорбый змеистый холм, исходящий клубами злобного пара.
Посыльные не добрались еще до первых юрт, а наслышанные о Бесовском Котле люди от края до края Элен уже поняли, что за страшилище неотвратимо надвигается на долину.
Стража ворот в бессилии наблюдала за самодвижущейся тройной горой. Железная гряда мчалась по вчерашнему полю боя с диким ревом и сокрушительной мощью. Воины едва отпрыгнули кто куда, и ворота, которые вчера казались неприступными, разлетелись, как щепки. Между утесами образовалась дыра.
Враги издали победный клич. Спешно седлая коней, поскакали по обочинам новой, проделанной Котлом, дымной дороги… На откосе торопливых пришельцев встретил град стрел, заставил охолонуть и отступить покуда.
…А Котел несся по Элен.
Ни одно создание в Великом лесу не имело таких страшных огненных лап. Ни в одном существе, что радовалось бесхитростной жизни, не могло зародиться такое убийственное превосходство над чьими бы то ни было душами и самим бытием. Нежная земля долины иссыхала и лопалась под тяжкими зубцами железных полозьев. Жестокое бремя, чуждое всякому естеству, вытягивало из почвы соки, оставляя за собою скорбь, прах и тлен.
– Неф-ф-фть, небть, небыть, не быть! – пыхтели-стучали колеса.
В корнях Матери Листвени трепетала пуповина Орто. Живые тропы-пути поднялись дыбом вокруг могучего подножия. Храбрые дороги лепились друг к другу кольцо за кольцом и оцепляли великую лиственницу. В мгновение ока выстроилась высокая земляная крепость.
За Котлом загорались рощи. Люди бежали за ним с оружием наперевес, понимая малость свою и немочь перед грудой взбесившегося железа, перед безумным, вне человеческого понимания, творением.
Пыхая зловонным дыханием, Бесовский Котел миновал лиственничный колок, Горячий Ручей, Крылатую Лощину и затрубил дальше к «своему» месту, хорошо знакомому по Долине Смерти, – к холму у Диринга. Там он остановился. Всадники осадили поодаль взмыленных коней. Ледяной страх сковал тела имеющих кровь. Глаза в глаза вперились друг в друга люди и Самодвига… если можно назвать глазами узкие пробоины в стенах, решетчатые, как стрекозьи зеницы.
На трехгорбой хребтине тяжело вздымались округлые покрышки с множеством витиеватых труб, увитых проволочной паутиной. Поводя подвижным носом, Котел выдыхал шипучий пар из труб и ноздрей. Пар был вязкий и едкий, точно прокисшая рыбья уха, забытая хозяйкой в горшке и найденная ею через седмицу. По стенам стекали дегтярные капли маслянистой желчи. Земля рядом с Самодвигой стала жирной, зернистой и вытравилась ямками, как вскипевший черный творог.
Быгдай и Тимир осадили коней. Позади, на усеченном хвосте Котла, топорщилось прорванное белесое брюхо… которое вдруг встряхнулось. И, взметя грязные лохмотья дыры, из нее выпрыгнул человек!
– Болот! – воскликнул отрядник, прянув назад в изумлении.
Парень оглянулся, махнул рукой:
– Скорее, там близнецы Чиргэл и Чэбдик! Чэбдик ранен… Помогите им выбраться!
Сам же побежал к передней части Самодвиги. Те, кто стоял там, видели, как воин, ветром вылетев из-за угла, сильно стукнул кулаком в дремучую стену и позвал:
– Атын!
В плотной броне приоткрылся клыкастый зев и с визгом выплюнул железную лестницу. Воин взвихрился по ступеням и скрылся в таинственной утробе. Тотчас клыки, войдя паз в паз, снова сомкнулись так плотно, что щель в латах Котла исчезла.
Все произошло очень быстро. Никто из опешивших людей ни вскричать, ни сдвинуться не успел.
Еще до того, как в Котел взлетел воин, во второй домовине отворилась и захлопнулась внутренняя дверь. Вперед скакнула нахохленная ворона. Косолапо переваливаясь с ноги на ногу, вошел карлик и протянул к костру розовые ладошки. Блеклый огонь горел натужно, как в призрачном сосуде, языки вялого пламени словно примерзли к невидимым стенкам. Человечек рассмеялся и убрал руки за спину.