Стала она думать, как выбираться. Дело в том, что они с мужем эту дачу когда‑то достраивали: был маленький домик, а они его расширили. Поэтому была в ней некая нелепость: например, в этой уборной было окно, но открывалось оно в предбанник котельной. Однако вылезти так просто из него в этот предбанник было не так уж просто, ибо там, под самым окном, как раз шла лестница в подвал. Прыгающий из окна, если бы таковой и отыскался, рисковал провалиться на три метра вниз, да и то не на ровную поверхность, а на какую‑то из ступенек. Можно было бы какому‑нибудь экстремалу, вылезающему отсюда, попытаться пройти над этой лестницей по узкому бордюру, который окантовывал предбанник, но так ведь на то он и экстремал!
А Ирина Львовна, почтенная вдова члена — корреспондента, дама, к тому же округлых форм… Посидела — посидела она в месте своего заточения, да делать нечего — открыла окно и полезла. Прилепилась к стене и так, осторожненько, осторожненько, шажок за шажком, да с молитвой на устах, стала продвигаться над черной бездной, пока не добралась до входа в котельную, где ровная поверхность и откуда начинается спуск.
Ну, хорошо. Вот она здесь. Но котельная‑то заперта снаружи! А ключ от нее — дома в ключнице, возле вешалки… Так что и это — одна видимость освобождения, а на самом деле — ловушка. А кроме того — январь на улице, стужа, крещенские морозы! Котельная там, под домом, топится, а здесь, в предбаннике — холодрыга. К тому же бедная Ирина Львовна в одной ночной рубашке и босиком (шлепанцы скинула, когда по бордюру лезла). Увидела узел какой‑то в углу и вспомнила: она сюда кое-какие вещи покойного мужа когда‑то снесла, тряпье старое здесь хранила — занавески, полотенца. Все хотела бомжам отдать, да руки не дошли. Она это тряпье тут же разворошила и подобрала себе кое‑какую одежонку: халат мужнин полосатый, махровый, линялый, тапочки. На голову полотенце повязала. Занавеску как шаль на плечи накинула для тепла. Стала пытаться открыть дверь котельной, да сразу поняла, что бесполезно. А около этой двери окно без створок, глухое. Она кирпичом в него, оно и разбилось.
Вынула Ирина Львовна стекла, едва не порезалась, вылезла на снег, направилась было ко входу в дом, да тут и сообразила, что все — заперто. Она же сама задвинула надежный засов, закупорила окна… Что делать?
И побрела она, горемычная, в тапках сорок четвертого размера, в халате и занавеске через весь дачный поселок прямиком ко мне. Стала стучать в двери, потом увидела горящее окно, принялась кидать снежки.
А я была в доме одна. Из светлой комнаты мне было ничего не видно, что там творилось под моими окнами. Тогда я выключила свет и присмотрелась. На сугробе стояло странное человеческое существо, замотанное в тряпье. Я испугалась и хотела было найти шокер, который мне подарили в прошлом году и который лежал у меня где — то незаряженный. Но тут раздался надрывный крик — существо звало меня по имени, и голос показался мне знакомым.
Я осторожно открыла дверь, и Ирина Львовна, голоногая, в весьма причудливом, даже экзотическом виде, вся в снегу, ввалилась ко мне.
— Ирина Львовна! — в изумленье пролепетала я. — Да вы — настоящая ряженая! Это что же вы — Святки празднуете? Я и не ожидала от вас… Смотрю — гунька на вас кабацкая!
И — расхохоталась!
— Да не смейтесь вы! — резко произнесла она, прежде чем объяснить причину своего столь безумного обличья и позднего визита. — Я вон посмеялась, и что из этого вышло!
Ее всю трясло, и теперь, в тепле и при свете, выглядела она очень жалко: и следа не осталось от ее высокой самооценки…
Я усадила ее на диван и, пока она пила чай с малиной, слушала ее сбивчивый рассказ. Наконец, худо-бедно согревшись, она произнесла:
— Я во все это не верила, что вы тут говорили, мол, как аукнется, так и откликнется. А ведь все так и есть! Бог‑то все‑таки присматривает за мной! Как проучил!
— Конечно, — дипломатично отозвалась я, — Он заботится обо всех!
— Вовсе не обо всех! — вдруг капризно отпарировала она, — Вы просто не знаете! Я эту дверь в уборную много лет закрывала и даже запирала, и она всегда исправно открывалась! А сейчас — это все специально было сделано! Вы понимаете? Специально, для меня! Один к одному! Возмездие! Чтобы — научить!
И она улеглась на подушку, натянула на себя плед и заснула.
— А как поживает ваш испанец? — спросила я ее через несколько дней.
— Звонил мне вчера. Сказал: вы слышали новость? Я спросила: какую именно? А он ответил: да посла этого латиноамериканского отозвали в срочном порядке. Скоро пришлют другого. Так что в обозримом будущем в резиденции ожидается большой прием — «на новенького».
Прельщенный
В православной аскетике есть такое понятие — духовная «прелесть». Это когда человек начинает чрезвычайно высоко мнить о себе и воображает, что уже, по Божьему мановению, «превысил естества чин». В наше время невежества, духовной всеядности, бесчинства и самомнения такие «прельщенные» расплодились в огромном количестве. Это и понятно, ибо человек после грехопадения сделался горд и разные ищет способы удовлетворить свою гордыню, а «если долго заглядывать в бездну, то бездна и сама заглянет тебе в глаза».
У меня, например, была знакомая, которая «подогревала водичку»: стряхивала над стаканом с водой что‑то такое с рук и давала пить эту, действительно, тепленькую воду, утверждая, что она — целебная. В конце концов у нее обнаружили какую‑то болезнь, от которой она буквально высохла и стала похожа на хрестоматийную Бабу — ягу.
Другая моя знакомая увлеклась спиритизмом и дошла до того, что духи стали являться и говорить с ней наяву, без посредства лукавого блюдца. Они внушили ей идею, что она — Матерь мира и потому может не только пророчествовать, но и взглядом зажигать огни. Мне рассказывали, что она ходила по дачному поселку и погружала его во тьму, гася свет в одном доме за другим. А потом на ее собственной даче произошло самопроизвольное возгорание, и все сгорело дотла…
Или я знала мальчика, у которого были феноменальные способности — он умел читать буквально тем местом, на котором сидел: клали на стул газет)', он на нее садился и читал передовицы. Но — слава Богу — потом его покрестили, и этот сомнительный дар его покинул.
Да, бывает такое, что лукавые духи тут же отступают от своей жертвы, как только человек примет святое крещение и «отречется от сатаны».
Но случается, что они препятствуют, а то и не пускают человека к крещению. Так, мой друг возил своего прельщенного брата к священнику с просьбой его покрестить. Договорились, что это произойдет на следующий день. Но в ту же ночь этот брат сел у себя в комнате в позу лотоса и увидел, что к нему с иконы «сошел Иисус Христос, Который сказал: «Тебе креститься не надо, ты и так уже достиг высот»». И крещение так и не состоялось, потому что этот прельщенный брат сказал: зачем?
Но случается, что демоны прельщают и крещеных, и воцерковленных людей, которые причащаются Телу и Крови Господней… И таких — без сугубого вмешательства Божьего — образумить практически невозможно.
Был у меня знакомый по имени Борис, которого я когда‑то, только — только покрестившись сама, почитала едва ли не за святого. Во — первых, постник, аскет. Во — вторых, если что‑то и говорит, то лишь «да, да; нет, нет», как заповедано в Евангелии. В третьих, — никогда не смотрит в упор, считая это признаком дерзости, а всегда — чуть снизу и искоса, то и дело потупляя глаза. Смирные руки, на одной из которых намотаны длинные четки, кладет перед собой: никакой в них суеты, никаких развязных жестов. Намекает — и то очень прикровенно, смиренно, что‑де вышел он на пятисотницу. То есть кладет по 500 поклонов в день! Спит, тоже из каких‑то намеков, недомолвок выяснилось, — на голом полу. И что поразительно — в палатке. Но палатка эта не где‑нибудь там установлена, а в его собственной квартире, поскольку приходилось ему жить в одной комнате с бабушкой. Так что он еще и отшельник, и затворник. И, в своем роде, столпник: палатка полтора метра на два! И так он в ней сидит целыми днями и ночами и только изредка по особо важным духовным делам выползает.
Никогда не смехотворствует, ибо, как сказано, «ад всесмехливый». Дружит только с духовным братом, который тоже — без пяти минут преподобный: работает в Москве, а каждую пятницу уезжает за тридевять земель к православному старцу и там у него алтарничает, пономарит, помогает отвечать на письма: едва ли не сотаинник…
Ну и приводил их обоих ко мне один добрый человек, который помог мне креститься. Чтобы они меня напитали духовным хлебом. Чтобы я увидела наконец отблеск вечной жизни на лице смертных и сама бы устремилась по их стопам… И я очень, очень с большим благоговением и почтением их принимала, задавала им вопросы о вере и Церкви. Но, видимо, эти вопросы были настолько для них элементарные и столь невысок был мой духовный полет, что они, несколько натужно покашливая или даже «перекашливаясь» между собой: «кхе — кхе!», отвечали, явно снисходя к моему невежеству, всего несколькими тщательно и неторопливо подобранными словами и опять замолкали, опустив очи долу и беззвучно шевеля губами — наверное, молились.
В общем, наши богословские журфиксы не удались — к тому же прозвучало что‑то насчет женщины — сосуда немощного и греховного, и, дескать, что ценного можно в такой сосуд вливать? Ну и мы на какое‑то время потеряли друг друга из вида.
Однако через несколько лет мы встретились с Борисом на богослужении в монастыре и вместе возвращались в Москву. Ехали в одном купе целую ночь, и меня поразили явные изменения, которые в нем произошли. Теперь он был открыт миру — словоохотлив, воодушевлен и улыбчив. На третьем часу нашего разговора он поведал мне, что поднялся на высшую ступень Лествицы преподобного Иоанна Лествичника и достиг абсолютного бесстрастия, так что теперь ему нечего скрываться от мира: мир его все равно не поймает, на пятом часу — что стяжал в сердце непрестанную Иисусову молитву, а под утро признался, что ему явился Сам Господь, возвел его на седьмые небеса, где были все — и Матерь Божия, и Иоанн Креститель, и апостол Павел.