олбы перекинули, перекат за покатом, стрекозы, пчелы, шмели да бабочки…
– Заблудились мы с тобой, может, бабушка?
– Земля круглая, Федь, иди да иди, не заблудишь.
Из тетради Фединой: о том, во что никто теперь не поверит
В уголке за сараем под стружками могилка.
Все воскреснем, сказала бабушка. Вот и жду я, когда же воскреснет гусеница моя?!
Не нарочно убил я ее, нечаянно. Просто люблю, когда гусеницы мохнатые, не зеленые, как с крыжовника, а шоколадные, полосатые, как на Пуню нашу немножко похожие. Проползала она от беседки к флоксам по плитке, я хотел показать ее только бабушке, а гусеница, как увидела, что ее стяпали, прямо на руках моих обомлела от ужаса насмерть.
Мы и так и сяк ее с бабушкой веточкой куркаверкали, а она только запятой скрюкоженной шлепает, лапки в брюшко свела, да и все.
Положили мы ее на лопух, в канавку, проверить. Потому что многие для врагов только вид делают, что уже умерли, а отвернись враг, а они в стрекача.
Только вечером гусенице хуже стало. Заплесневела как будто она, паутиной какой-то склеилась, обмоталась. К листику прикрепла.
Отрывать пришлось ее вместе с листиком. Взял у бабушки коробок пустой спичечный, понес хоронить.
Закопал неглубоко ее, только так, для виду, немножко норку ей выкопал, временную, коробок приоткрыл на щелочку, чтобы не задохлась она сразу же, как воскреснет, стружками немножко присыпал. Потому что, по моим наблюдениям, из земли, если глубоко закопать, одни только червяки и жуки-могильщики в живых выбираются…
Воскреснет гусеница моя, осмотрится, поймет, что бояться ей больше некого, что жить можно. Поест клевера, что я положил, наберется сил потихонечку, выздоровеет, тут я ее и выпущу.
Сразу завтра достал коробок, а она совсем что-то мертвая стала, сухим внутри стукает. Перекатывается. Умоталась, как кошки мумия, что мы с папой в музее Пушкинском видели, не бывает мертвее.
Совсем умерла она, беспросветно… Как воскреснешь, когда тебя крепко-накрепко тряпками какими-то деревянными смерть задушила?..
Показал я бабушке, во что гусеница превратилась моя, чтобы убедилась она глазами собственными, что из мертвого живым не поползаешь.
А бабушка хоть бы что. Никаким опытом глупостей из нее не вытрясешь! Ей в коробке на глаза показываешь, перекатываешь: УМЕРЛА! А она…
Три дня, говорит, ждать, Федя, нужно. На третий день воскресают. А ты ее зря только мучаешь. Потерпи.
Воскресают так воскресают, ладно, думаю, потерплю. А на третий день, если не воскреснет гусеница, будет у меня против всякой религии неопровержимое доказательство.
Целый день и всю ночь протерпел я по-честному не проверял, не заглядывал. Перед завтраком открыл ее только, а она…
– Ну и где же, Федя, гусеница твоя?
– Вон туда она, бабушка, полетела…
Из тетради Фединой: про грехи наши тяжкие
– О-хо-хо… грехи мои тяжкие…
– Дай мне, бабушка, я понесу!
– Ты свою корзинку, Федь, донеси.
– У меня она легкая!
– Долго к дому, Федь, через поле идти, наберешь еще, затяжелит…
Мечется по стенам, бьется стуком сухим в ковер пыльный мотылек, серое ночное чудище. Скользит за ним тень огромная. Без единого цвета, пятнышка, мертвая бабочка, грешница была страшная в жизни она, наверное, как только крылья носят по горнице такое страшилище?!
Притворилось маленьким сереньким, а душа-то черная-черная!
– Смотри, бабушка, мотылек от души летает…
– Не душа, а тень это, Федя, о-хо-хо, грехи наши тяжкие…
Вот они какие, грехи! Потому так страшно мотылька этого. Не кусается он, ничего плохого вроде не делает, на свет летит просто, у лампадки плещется… Хоть бы вспыхнул, сгорел!
А сколько на летней веранде грехов наших тяжких вечером под абажуром в кисточках кружится! Хороводом…
Тоже мухи, жабы, пиявки, жуки, пауки, сороконожки – грехи наши, наверное, тяжкие…
– Грехи наши тяжкие, бабушка, сороконожки?
Лежит мертвый в земле, а грехи, которые в теле спрятались, из него под землей расползаются… землеройками, червяками дождливыми, всякими-прочими подземельными… Вот оно что… Нужно скорее грехи из себя повыдоховать…
– Бабушка!
– Что ты, Федя?
– Я, бабушка, днем шланг старый в сарае случайно гвоздем проткнул.
– Ну и бог с ним, со шлангом, Федя, давно пора его выбросить. Спи…
Вот он, мамочки мои родные, вылетел! А какой страшенный!
Запрыгал по стене вверх-вниз, заплясал на тонких ногах огромный крылатый паук, заскакал на невидимых ниточках грех, кошмар малярийный. Застрекотал прозрачными крыльями…
О шести ногах, о двух крылах такой грех малюсенький! Это какой же тогда грех смертный?! Через рот не пролезет, наверное…
– Бабушка! Вставай, вставай скорей, смахни газеткой его! Я при нем не усну…
Трясет ветер антоновку. Листья летят. Один прилип ладошкой к окну, и вот уже нет его, промелькнул…
– Вот она, жизнь-то, бабушка, как листок оборвать…
– Спи ты, бога ради, философ!
Эхма! Глянул лист из дождя сквозь стекло в теплую горницу и сорвался, бедненький, проглотила, съела, слизнула, понесла его в себя темнота…
Неужели полетит и душа моя из-под одеяла теплого во тьму такую?
Смотрит Царь-Заяц в потолок глазами стеклянными, черными пуговицами, как угольки, в глазах его пляшут лампадные язычки, раздвоились…
Не к добру…
– Бабушка!
– А? Что ты, Федя, опять?
– Как-то странно смотрит Царь-Заяц, бабушка… Ты возьми его в шкаф запри, от греха. Утром лучше мы его с тобой выпустим…
Ох, кусаются же ночью грехи! Понавыдышали мы с бабушкой… и чужие в горнице есть, через дырочку в марлечке повлетали…
Капает, шлепает, топает, хлюпает темнота, лес качает, ни звездочки! Вот как варятся в небе тучи…
Шуршит, шебуршит, стукает, гудит в печке, уууууу… потрескивают угольки, за чугунной заслонкой огонек скачет…
Вот усну, душа-то моя и вылетит. Через дырочку в марлечке, а там эти?! Эти серые, эти черные, многолапые, шестикрылые…
Не летай сегодня, душа, хоть разочек меня послушайся! Куда полетишь ты в такую темь?! Дождь идет, холодина! До утра же за тебя глаз не сомкну, не летай…
– Бабушка… спишь ты уже?
– Уже не сплю…
– И не спи тогда пока, бабушка! Сюда иди, сядь на краешек. Покарауль немножко душу мою, я тебя завтра, бабушка, как проснусь, сменю…
Из тетради Фединой: про Душегуба
Ходит Душегуб по участкам, оброк собирает, в карман свой кладет. Вон какой дом на последние наши с бабушкой копейки отгрохал! Колодец общественный от народа забором огородил. На канал картофельным полем заехал…
Прошел уже первую линию Душегуб, 31-й участок прошел, к нашему подбирается…
– Бабушка, Душегуб!!!
– Тише, Федя…
– Здравствуйте, дяденька Душегуб!
– Здравствуй, мальчик…
Зло по имени нужно называть, бабушка! Не подставлю я левое ухо, когда правое только что ни за что оттрепали! Сама душегубом Душегуба называла она…
Две недели у нас с бабушкой копейка рубль берегла, и ту себе в карман положил. Душегуб!
– Не тонет, Федя, жир-то в бульоне…
– Зато не спрячешь, бабушка, его в колбасе! Временная власть душегубов на земле, вот увидишь! Один раз уже свергли мы их и еще раз не побоимся.
– Временная, Федь. На все времена…
Так и сделалось, как говорил я. Проголосовали против Душегуба общим дачным собранием. Свергли! Хватит кровь народную пить. Выбрали другого человека, хорошего. Петра Андреевича. Он мне в прошлом году петушка на палочке просто так подарил. В тельняшке ходит! Не будет такой человек отбирать у нас с бабушкой последнее! Может, наоборот, мне еще петушка принес?..
– Доброго денечка, Тамара Лесеевна…
– Доброго, Петр Андреевич.
– Как дела у вас, Тамара Лесеевна?
– Вашими молитвами, Петр Андреевич…
– А я вот, сами видите, по ваши души…
Из тетради Фединой: про правду и кучу песочную
Мне вот нравится у любимого (кроме папы) поэта маминого, Высоцкого, песня про Правду. Песня правдивая. Как она в красивых одеждах ходила, а Ложь ее на ночлег заманила и, пока та спокойно спала себе, всю ограбила, перемазала, перепачкала и сбежала. И потом уже Правде не верил никто, потому что все принимали за нищую ее и сумасшедшую. А все только Лжи верили. Потому что ей верить всегда приятнее. Потому что Правда вообще на правду никогда не похожа. Неестественно выглядит. Одни глупости говорит. Вещи обидные. Потому что нечем людей привлечь, нечего хорошего им сказать этой Правде. Потому что кому нужна она? Грязная такая и некрасивая…
– Смотри, бабушка! Вон беременный дядя на лавочке пиво пьет!
А вот ты говорила, бабушка, что пиво нельзя и дети только из теть…
– Так и есть.
– А кто тогда в животе?!
– А аквариум, Федь. Пиво – вобла.
Я такие видел на рынке птичьем аквариумы круглые. Дорогие уж очень. Мы с бабушкой для Мухтара нашего тогда такой не осилили.
– Ну и тяжело же, наверно, с таким аквариумом…
– Тяжело. Только он уж привык к нему, Федь.
– Страшное дело привычка, бабушка! Вот я тоже к тебе боюсь привыкать…
– Это что же, Федя, ко мне привыкать боишься?
– А весь день потом в саду знаешь каково приходится отвыкать…
Смотри! Он еще подливает, бабушка… Я скажу ему сейчас!..
– Федя!!! Стой!
– Здравствуй, дяденька!
– Здравствуй, мальчик.
– Ты вот, дядя, это пиво больше лучше не пей, плохая привычка. Потому что или лопнешь ты от нее, или выльешься…
– Что мне, Федя, рот тебе, что ли, как Пятачку, завязывать, чтобы ты к людям не приставал, не позорил бабушку? Обидел вон человека…
– А еще как лиса Алиса с котом Базилио, бабушка…
– Что лиса Алиса с Базилио?
– Рот так салфеткой завязывали человеку…
– Почитаешь сегодня мне на ночь, пожалуйста, «Кошкин дом»?
– Ты уже, Федя, сам прекрасно читаешь.