Глава 40
– В ЗАГС? В наш, советский? – удивился Петя.
– Да какая разница, если мы тут расписываемся, я могу получить разрешение на выезд.
– Но ты же его никогда не получишь! Нам с тобой заграница по жизни не светит, у нас допуск.
– Да я и не хочу.
В жизни Киры произошел крутой поворот. Все вроде шло гладко, они с его француженкой особо над будущем не задумывались, казалось, так будет всегда. А потом вдруг она написала репортаж.
С Кириным отцом Мишель давно нашла общий язык. Тот после смерти матери стал чудить, выпивал, все никак не мог прийти в себя. На кухне между ними обычно разгорались развернутые политические дебаты, Кире не давали даже слово вставить. Однажды вечером отец долго не мог успокоиться, погиб космонавт Комаров, и он в деталях рассказал о том, что привело к этому трагическому результату. Новый «Союз-1» был совсем сырой, до этого было всего два запуска, и оба неудачные, корабль то взрывался, то горел. Тем не менее руководство приняло волевое решение – запускать. Близился Первомай, День солидарности трудящихся всей земли. Выбрали Владимира Комарова, у него единственного было высшее техническое образование, рассчитывали, что ему удастся справиться со всеми проблемами, которые могут возникнуть в полете. Сам Комаров трезво оценивал ситуацию и ясно представлял свои шансы. Перед стартом к спускаемому аппарату с ним поднялся Гагарин и был рядом, пока не задраили люк. В полете, когда стало уже понятно, что дело плохо, с Комаровым на связь вышел сам Косыгин. Разговора не получилось, космонавт лишь сказал напоследок: «Позаботьтесь о семье».
На следующий день Мишель написала резкую статью, где подробно все это описала. Во всем случившемся она винила перемены, происходящие в СССР, предупреждала, что наступают новые времена, которые ее очень разочаровывают, и она хорошо представляет, чем все это может кончиться.
Статью не напечатали. Ей тут же позвонил редактор из Парижа и предупредил: если все и дальше пойдет в таком ключе, ее отзовут назад. Ее точка зрения слишком радикальная и не совпадает с редакционной линией.
Кира был растерян и нервничал. Поделиться всем этим он мог только с одним человеком.
– Ну и ладно, – пожал плечами Петя. – Пусть теперь помягче пишет.
– Она врать не сможет, все эти игры не для нее. Короче, у нее выбор: уехать или остаться. Потерять меня или потерять себя как человека и профессионала.
– Да… Не очень весело.
– Ну вот, поэтому она считает, что единственный выход – увезти меня в Париж. Работу новую она себе быстро найдет, там у нее квартира, и для меня все постарается устроить. Если я согласен, тогда идем в ЗАГС и расписываемся. Нужно все очень быстро решать.
– Настойчивая. Хочет тебя в норку свою утащить.
– Просто она слишком меня любит.
– А ты ее?
– Я ее тоже люблю. Не знаю, может быть, не так сильно, но я очень хочу быть с ней. От таких женщин не отказываются.
– И что ты собираешься делать?
– Даже если на секунду забыть, где я работаю и то, что у меня допуск, мне всё равно до конца не ясно… С одной стороны, я хочу уволиться и не заниматься больше теми вещами, которые приходится делать последние два года. Это я твердо и давно решил. Да, мне нравится Франция, мне нравится Париж, мне хотелось бы там пожить. Но с другой стороны, мне не очень понятно, кому я там нужен и чем мне заниматься. Я ведь уже встретил Лотмана, я прекрасно понимаю, что для меня теперь в жизни самое важное. Для филолога-слависта Тарту сейчас – это мировая столица. Никакой не Париж.
– А почему ты ей сразу не сказал, что тебе отсюда не уехать? Что ты в конторе работаешь?
– Не знаю. Надеюсь на что-то. У меня всё в жизни как-то устраивается в нужном направлении.
В мае перетряхнуло на работе. Семичастного сняли стремительно, в обед приехали из ЦК, зачитали постановление, и все. До двух часов ночи он паковал вещи в кабинете. В курилках говорили, что поводом для его увольнения стало невозвращение дочки Сталина Светланы Аллилуевой, та уехала в Индию хоронить мужа и не вернулась. Вот-вот в Америке должны были опубликовать ее воспоминания. Но это был всего лишь повод.
Эра «комсомольцев» в органах закончилась.
Пришел Андропов, Петя о нем уже кое-что слышал. Говорили, что умный, интеллигентный, джаз любит, стихи сочиняет. Говорили уважительно, но настороженно. Повидали за последнее время всяких.
Вскоре состоялось большое совещание, Андропов выступил с докладом, в котором определял свою позицию. Некоторые вещи Пете очень понравились, и он готов был подписаться под каждым его словом.
Например, вот что он говорил о вере в чело века:
…Что значит быть на высоте требований? Это значит… уметь воспитать в себе и пронести через всю жизнь такие высокие качества, как честность, чуткость к окружающим, умение видеть в людях не только плохое, но и хорошее. Об этом важно помнить, так как в нашей работе часто приходится сталкиваться с изнанкой жизни, самыми неприглядными ее чертами. Все это у людей нестойких может породить известный перекос в мировоззрении, в характере и в отношении к человеку. Для нашей работы такой перекос – дело недопустимое. Чекист без веры в человека, видящий во всем одно только плохое, – это плохой чекист.
Запомнились Пете и его слова о скромности:
Эта работа дает нам немалые полномочия и в то же время она в определенной мере закрыта от публичной критики, довольно легко зазнаться, утратить трезвое, критическое отношение к себе. Вот почему надо быть особенно бдительным. Вот почему скромность есть и всегда будет у нас одним из важных критериев оценки работников.
Позорную операцию «Хрущев» тут же свернули, кто-то сказал, что тему с реабилитацией Сталина тормознули на самом верху, после того как европейские компартии предупредили, что очередного зигзага они не выдержат. Делать было нечего.
В конце мая зашевелились и сами отделы, началась реструктуризация. Андропов вызвал Филиппыча, поговорил с ним и поручил разработать концепцию, а потом и сформировать новое управление по защите существующего строя – от внутренних противников и их внешних управляющих. Название у управления было громоздкое и маловразумительное: «Пятое управление по борьбе с идеологическими диверсиями». Филиппыча он сделал заместителем начальника.
Филиппыч тут же стал набирать людей, встречался с кандидатами, с каждым подолгу беседовал, причем для него особой роли не играло, был ли это оперативник со стажем или вчерашний студент. Он собирал таланты, безошибочно определял в людях их способности и перспективу, учитывал характер и интересы, а потом умело использовал каждого как составную часть своего пазла.
Сначала он поговорил с Кирой. Ему он предложил поработать в первом отделе, который должен был заниматься творческой интеллигенцией. Нужно было изучать настроения людей, причем задача ставилась амбициозная – превзойти открытые социологические центры в ценности информации. Метод добывания ее на социологическом языке назывался включенным наблюдением, на языке чекистском – агентурным проникновением. Информация должна была быть более точной, более объемной, она должна была предвидеть развитие любой негативной ситуации. Общение с творческими людьми на их же языке, умение вызывать доверие, располагать, знать все их проблемы, вплоть до финансовых и бытовых. Ориентироваться в эффективности поощрений, как моральных, так и материальных. И главное – делать это увлеченно и с удовольствием, чувствуя свою глубинную правоту и важность задачи. Иначе какой тут резонанс может возникнуть с творческими личностями: когда ты сам не увлечен, как ты сможешь увлечь других?
Кира подходил идеально. Интеллигентен, образован, умен, располагал любого свой улыбкой. Его все любили.
Думал он недолго. Вернее, он совсем не думал, просто взял тактическую паузу до конца недели.
Потом Филиппыч встретился с Петей:
– Ну что, не протух там за два года?
– Если честно, еле держусь.
– Да я вижу все. Весь ваш блеск исчез… былой. У меня для тебя особое место. Я вообще давно тебя выгуливаю, из всей вашей троицы ты для меня самый понятный и важный. Если дураком не будешь, сделаю из тебя человека. Вот я сейчас строю «пятерку». Как ты думаешь, что это?
Петя не нашелся что ответить, и так все ясно по названию.
– Это инструмент влияния на социально активных людей, Петя. В первую очередь. Мне нужно влиять на тех, кто хочет раскачать страну. Мне инструмент нужен, социальный инструмент, который предупреждал бы обо всех возможных опасностях для государства. А потом бы их нейтрализовывал. Слышал такое имя – Тард?
– Нет, не слышал.
– Социолог французский. Он придумал такую штуку – «социальный контроль масс». Контроль поведения людей в рамках определенных общественных институтов. Подчинение человека определенной социальной группе. У американцев все строже, они дальше пошли: ввели понятие санкций, физических или идеологических, для тех, кто нарушает групповые или общественные нормы. Мы тоже как-то должны найти свои принципы, у нас ведь социализм, будем действовать в рамках здравого смысла.
– Пока мне не очень понятна задача, – честно признался Петя.
– Наше управление – это управление социального контроля. Мониторить настроения, выявлять лидеров-организаторов антисоветских акций. Влиять. На них самих, на то поле, которое они создают вокруг себя. Разрушать оппозицию и лечить раненых – того, кого с пути успели сбить. Смотри, что я придумал.
Филиппыч взял лист и начал рисовать.
– Чтобы изучать настроение интеллигенции, нам нужно понять, чем дышат лидеры общественного мнения. Нам нужно определить некий круг, в две тысячи человек, в который войдут все самые мощные и авторитетные – в искусстве, в литературе, в образовании, в науке… Которые влияют на всю интеллигентскую среду. Петя, ты мне нужен как аналитик, не удивляйся. Я оценил ход твоих мыслей и с КВН, и с битлсами. Будешь сидеть на потоках, анализировать, изучать процессы и выявлять тенденции. Будешь в самом что ни на есть солнечном сплетении страны понимать любой ее вздох. Мы должны их понимать, Петя. Просто понимать. Нет в этом ничего зазорного, наоборот. Это же наша закваска, это эссенция для страны. Власть должна понимать, что владеет ее лучшими умами. И делать выводы. Будет глупо обходиться без всего этого. Ты знаешь, как хорошо, что мы всю эту чертовщину последних лет пережили в комитете. Пришел умный человек. Честный. Петя, ты нам подходишь.
Пирожковая давно закрылась, Петя сидел с Кирой на скамейке напротив цирка. Кончилось представление, мимо уже прошли взволнованные и веселые люди, а они все сидели и молчали.
В первый раз им нечего было друг другу сказать.
Днем Кира пошел отказываться, его задача была повернуть все так, чтобы Филиппыч сам понял – Кира не про это. В Комитете шло большое сокращение, и он всерьез рассчитывал под него попасть. Но вышло все по-другому.
Филиппыч сначала покивал, да, мол, насильно мил не будешь, ему нужны только увлеченные сотрудники, а потом вдруг сделал ход конем:
– Ну тогда езжай во Францию.
Кира лихорадочно соображал, что к чему.
– Ну что ты испугался, я давно про твой лямур все знаю. Пока мне это не мешало, наоборот, пригодилось бы. – Он весело посмотрел на Киру. – Столько ты людей интересных узнал. Ну раз так, давай собирай вещи. Девка она хорошая, бойкая, за ней там будешь как за каменной стеной. Поможем тебе устроиться, работу найдем. Сам понимаешь, иногда придется выполнять для нас деликатные поручения. А тут мы тебя вроде как уволим, попадешь под сокращение. Все сделаем быстро, раз у тебя там горит.
Кира был в ужасе. Он вдруг понял, насколько все теперь серьезно.
Филиппыч положил перед ним лист бумаги:
– Пиши заявление. С понедельника ты свободен. – Филиппыч вздохнул. – Или наоборот.
Кира тут же набрал Мишель, через час они встретились в кафе. Кира пока сам не понимал, что делать, и с ходу сказал:
– Мишель, я работаю в КГБ.
– Шутишь.
Кира достал удостоверение.
Она побледнела:
– Почему ты это от меня скрывал? – Ей стало тяжело дышать. – Зачем? А сейчас, когда мы обсуждали наш отъезд, почему ты молчал? Ведь все же ясно… Зачем ты играл со мной в кошки-мышки?
– Я не мог тебе этого сказать. И сейчас не могу. Но говорю.
Она молча встала и ушла.
– Мы больше с ней не увидимся. – Кира смотрел в одну точку.
– Откуда ты знаешь?
– Я ее знаю.
Они еще долго сидели под звездами, как два лунатика.
– Позвони ей. Хочешь, я с ней поговорю? Все ей объясню. В конце концов, если она тебя любит, женитесь и живите здесь.
Кира наконец вышел из оцепенения:
– Мне что, в отдел кадров в понедельник идти, просить назад зачислить? Бред. Меня уволили. В связи с сокращением штатов. Все. Я никому ничего не должен. Невеста моя сбежала. Завтра уеду к Лотману.
К ним наклонился проходящий мужчина:
– Ребята, папироской не богаты?
– Мы не курим, – покачал головой Петя.
И тут же узнал клоуна, которого когда-то встретил на кухне у Гарина. Тот его тоже узнал, оглянулся по сторонам, состроил свою знаменитую ухмылку и рассказал анекдот:
– Один мужик стоит на трамвайной остановке и хохочет.
Его спрашивают: «Чего вы смеетесь?» – «Да я кондуктора обманул, взял билет и не поехал».
Клоун подмигнул и зашагал по бульвару.
Глава 41
Кончалось лето, Кира вернулся в Москву. Никто его не тревожил и не искал, он немного успокоился и решил устроить запоздалую отходную в пирожковой. Можно было, конечно, и нормально куда-нибудь пойти посидеть. Но он уперся, сказал, что место должно быть не чужое, такое, где они за эти пять лет что-то успели сделать и почувствовать.
Он даже пригласил Мухина как талисман и в какой-то степени соучастника их творческих исканий. Еще он позвонил Белке, просто захотел ее видеть.
Пирожковые феи их узнали, заулыбались и с пониманием отнеслись к водке, разливаемой под столом. Казалось, они совсем не менялись, все те же движения, все те же загадочные слова на языке восточных сказок.
Гуляли пока втроем, Мухин играл концерт, Белка просто опаздывала.
Антон стал расспрашивать про «пятерку», Петя подробно рассказал про разговор с Филиппычем, про солнечное сплетение, про круг в две тысячи человек, про то, что ему предстоит теперь сидеть на потоках, изучать настроения и мысли, анализировать, а потом готовить справки наверх.
– Старик, да тебе повезло несказанно! – Кира разволновался. – Перед тобой будет великий цитатник дня. От самых светлых умов. Ну где ты еще так время ощутишь, на вкус попробуешь? В какой программе новостей тебе это скажут? Ты же другим станешь, они тебя вытянут! Может, не до своего уровня, но все равно вырвешься из того, в чем пока буксуешь, и дальше пойдешь. И вообще, я не вижу ничего плохого в том, что мнение этих двух тысяч будет услышано, изучено и взято на вооружение сильными мира сего. Ты хоть понимаешь, что на тебя серьезная миссия возложена?
– Какая миссия?
– Если власть и интеллигенция не могут сами договориться, значит, им должен кто-то помочь. А то ведь в какой-то момент ее вообще перестанут слышать. И слушать.
– Ну а ты сам, что тогда свалил? – поинтересовался Антон.
– Мне другое предложили. Всю эту руду для Пети добывать. С агентурой работать, взращивать, холить и лелеять. Поливать, как нежные цветы. Присматриваться, выявлять взгляды, помогать, практически другом становиться. А потом – рапорт Филиппычу, разрешение на агентурную работу, вербовка, и вперед. Присвоение псевдонима, с кем-то без доку ментального оформления, с кем-то вообще только устно. Встречаться пару раз в месяц на конспиративной квартире, а если условия не будут позволять – на улице, в туалетах… Представляете меня в этой роли?
– Ты был бы в этой области гений, Кира, уж извини, – сказал Антон.
– Страна меня потеряла.
Выпили за потерю.
– Ну а что Мишель? – не выдержал Петя. – Ты ей звонил?
– Когда вернулся, попытался ее найти. Бесполезно. Уехала. Позвонил в корпункт, выпросил у них ее парижский телефон.
– И что?
– Не стала со мной разговаривать.
Кира держался легко, как будто ничего не случилось.
– Переживу как-нибудь. Накрывает иногда, но сейчас уже реже. Тарту помог.
– А что вернулся-то?
– Жду место, Лотман обещал за год все решить. Сейчас пока устроюсь к себе на кафедру.
Появилась Белка. Именно появилась, как тень, взгляд застывший, бледная, под глазами круги. Руины, а не Белка. Подошла и встала, ни на кого не глядя.
– Что? – испугался Антон.
Она только глотнула воздух.
Антон обнял ее, она тут же расплакалась.
– Ну что ты?.. Что случилось?
Белка замотала головой:
– Фильм…
– Что фильм?
– Закрыли.
Налили полстакана водки, заставили ее выпить.
– Почему закрыли? Рассказывай.
Белка стала понемногу приходит в себя.
– Окуджава.
– Что Окуджава?
– Не нравится им теперь.
– Кому?
– Начальству нашему. Стал вызывать сомнения… Сволочи. Вызвали Севу, надавили. А он всё сдал. Всё. И фильм, и команду. Я не понимаю, он же не такой, он борец, как он мог?
– Значит, такой. – Антон был суров. – Говно, а не мужик. Видно было сразу, слабак и пьянь. Влюбилась в него как дура и любовью все глаза свои залила.
Белка опять зарыдала.
– Хватит сопли разводить. Снимешь еще сто фильмов. С кем-нибудь другим.
Она замотала головой. Наконец опять понемногу стала успокаиваться.
– Бросили ему кость. Теперь будет снимать заказную документалку про черепах.
– Бабки всё. Куда без них, – вздохнул Антон. – Тебе самой нужно сейчас впрячься как следует, вон как Кира. Только это поможет. Что там у вас в индустрии?
– С французами подписали соглашение, будем совместные фильмы делать. – Тут Белка заметила Киру: – А где… Брижит Бардо?
– Уехала.
– Ну и дурак.
– Я в курсе. – Кира улыбнулся. – Зато оставила нам анекдот в копилку. Французский.
К: Мужчина делает предложение:
– Дорогая, выходи за меня замуж.
– О, любимый, я так счастлива!
– Только у меня будет три условия.
– Конечно, милый.
– Во-первых, у нас в доме всегда должна быть еда. Днем – обед, вечером – ужин, не важно, когда я приду, с кем, голодный или нет, все должно быть на столе.
– Я согласна, милый.
– Во-вторых, в любой момент ты сама должна быть готова к выходу – за десять минут собраться, нарядиться, накраситься и быть самой красивой.
– Конечно, дорогой.
– Ну и в-третьих, не спрашивай меня ни о чем. Когда бы я ни пришел, сколько бы ни отсутствовал, дело есть дело, ты понимаешь.
– Мой милый, я тебя так люблю, конечно! Но у меня тоже будет одно маленькое условие.
– Я слушаю тебя, дорогая.
– При любых обстоятельствах, что бы ни произошло, что бы ни случилось, в десять часов вечера у меня секс.
– У нас началась борьба с фестивальными фильмами. – Белку понемногу отпустило.
– Это как?
– Начальство решило, что это очередное зло и вредительство. Что мы этими фильмами угождаем Западу. Не для народа своего снимаем, а стараемся им понравиться, мол, мы хорошие, похвалите нас.
– Так оно и есть. – Антон решил немного пошебуршить кочергой в Белкиной топке.
– Подумай головой. Мы эти призы запросто берем, уже к ним привыкли. Канны, Венеция. Это что, для страны не важно?
– Так, может, они специально там программу поддержки открыли, – высказал свою версию Антон, – чуть что в нашем фильме не так, чуть он вразрез со всеми нашими нормами идет, они ему раз – «Золотого Льва».
– Было собрание, так на нем Тарковскому оправдываться пришлось за «Иваново детство». Мол, «Золотого Льва» не просил, сами дали. Дурдом. А сейчас его новую картину потихоньку гробят.
– «Страсти по Андерю»? – кивнул Кира. – Я читал сценарий в «Искусстве кино».
– Фильм уже Госкино принят. А сейчас муть началась. Говорят, что слишком все безысходно: грязно, уродливо, – короче, приговор вынесли: фильм антирусский, порочит Россию. Досними, говорят, Куликовскую битву.
– Мы с Верой по Золотому кольцу тут недавно ездили, в Суздале были. Интересно, – оживился Антон. – По плану у нас следующим летом Соловецкий монастырь, его как раз восстанавливают. Слышали, Общество охраны памятников открыли? Наконец-то все храмы-монастыри в порядок приведут.
– Я с ним в троллейбусе ездила, – задумчиво сказала Белка.
– С кем на этот раз? – вздохнул Антон.
– С Тарковским. Когда училась, у нас был троллейбус, мы его вгиковским называли. Через всю Москву ходил, от Поклонной до ВДНХ. Пока едешь, всех встретишь, всё узнаешь. Как нулевая пара. Он уже заканчивал тогда, на дипломе был. А один раз сажусь в троллейбус, а по нему крылатая фраза гуляет: «Вася, смени облик!» Какой такой Вася? Оказалось, накануне в институте партийное собрание было, разбирали Шукшина за пьянку и драку в общежитии. Герасимов ему говорит: «Вася, тебе надо сменить все, начиная с облика. Ты не парень в кожанке и в сапогах, ты должен стать интеллигентом, Вася. И брось ты актерские эти свои упражнения, это дешевый хлеб и дешевая слава».
Решили тоже сменить облик. Действительно, хватит уже всех этих интеллигентских замашек, разлили по полной «губастого», как сказал Антон, все стаканы доверху. Белке – треть.
– Я так и не могу привыкнуть, что теперь в субботу на работу не надо ходить, – признался Петя. – Так что имеем полное право потерять человеческое лицо.
В начале весны вдруг объявили в новостях, что страна отныне переходит на пятидневку и будет отдыхать два дня в неделю.
– Давайте за субботу! – предложил Кира. – Будет теперь у нас свой советский шабат.
– Евреи что творят! – Антон крякнул и смачно закинул в рот кусочек пирожка с капустой. – Прут и прут. Быстро они египтян перемололи. Нет теперь для нас государства Израиль.
– А ты переживаешь, – не глядя на него, сказала Белка.
– А что мне переживать-то?
– Ну как же. Дочь родил, Василисой назвал, а оказалось, что она еврейка.
Антон переменился в лице. Постоял, пожевал, взял свой портфель и вышел вон. Повисла пауза.
– А почему она еврейкой оказалась? – не понял Петя. – Антон что, не отец?
– Да отец, отец. – Белка уже переживала, что не то ляпнула. – Мне Вера просто как-то рассказала, что мать у нее еврейка наполовину, по бабке. Сначала она просто Антону не говорила об этом, дел-то… Не в Третьем рейхе живем. А потом, когда его пунктик узнала, язычок прикусила. Недавно что-то там у них случилось, ну, то ли в гости кто-то из родственников приехал, какие-то фотографии смотрели за столом. Ну и получил братец для себя откровение. Искала его Вера всю ночь, из дому ушел. Но наутро явился. Теперь ему есть о чем подумать.
Петя хотел было пойти за Антоном, но тот вдруг сам вернулся, как ни в чем не бывало. Встал рядом, стараясь не смотреть на Белку. Взял еще пирожок.
Пришлось налить еще.
Закуска заканчивалась, тянули последние, с курагой, откусывая по маленькому кусочку.
– Ты прости меня, Антоша. Я тебя очень люблю. – Белка опять куда-то стала проваливаться.
– Ты чего прощаешься-то? – Антон еще не отошел. – Помирать собралась?
– В каком-то смысле я уже померла. – Белка посмотрела в окно. – Давайте за Шпаликова? – предложила вдруг она.
– Он, что ли, помер?
– Жив. Только страдает очень.
– Пьет, наверное, не просыхая, а потом страдает.
– Он в Ленинграде фильм свой показал – «Долгая счастливая жизнь». Снял в первый раз как режиссер. Освистали.
– Зрители?
– Киношники.
– Фигню, значит, снял.
– За фигню ему бы не дали первую премию в Бергамо. Тут все ему – порежь финал, порежь… Ну сколько можно, ну плывет эта баржа бесконечно, и сидит там девка, на гармошке играет… А Антониони за этот финал стоя ему аплодировал. Нет, дело не в фильме, просто не могут ему простить… «Я шагаю по Москве».
– Почему? – удивился Петя. – Классный фильм.
– Посчитали, что после «Заставы» на компромиссы пошел. Мол, скурвился Шпаликов.
– Гадюшник у вас там, – усмехнулся Антон.
Белка подняла стакан, они уже перестали стесняться и пили в открытую.
– Тост у меня. – Она посмотрела на Киру. – В этом фильме мужик сбегает от неслучившейся любви, едет в автобусе. В сценарии примерно так было написано: «Он не знал еще в эту минуту, что самое важное в его жизни уже произошло». Вот я хочу выпить за то, чтобы никто из нас никогда про себя не мог это сказать!
В это момент появился Мухин:
– Ну что вы тут за детский сад устроили, елки-палки! Дочки-матери в пивной! Воспитательница уже на ногах еле стоит. Водку пьете, не таясь. Хоть бы бутылку под стол убрали.
Бутылку убрали, потому как сразу ее разлили, Мухина нужно было срочно спасать, он был трезвый и злой. Достали новую, Белка сходила еще за пирожками, а потом села на подоконник и заснула. Налили штрафную. Наконец Мухин отодвинул от себя тарелку:
– Я теперь цыган.
Он, видимо, хотел произвести впечатление и ожидал какой-то иной реакции, но все стояли тихо и с пониманием смотрели на него.
– Я вам серьезно говорю. Я цыган. Теперь с ними играю.
– Ну это ты брось. – Кира улыбнулся и почему-то погрозил ему пальцем. – Цыгане только с цыганами играют. Это даже я знаю.
– Я им тоже говорю: «Я не цыган, я Мухин!» А они мне: «Ты сам ничего не понимаешь. Ты белый цыган. Иди к нам».
Мухин налил сам себе еще, выпил и теперь смог подробно рассказать свою историю:
– Играю я как-то в ВТО концерт с Кобзоном, вдруг ко мне за кулисами подходит Коля Волшенинов, вы его не знаете – великий музыкант. Цыган, естественно. Поет со своей женой Радой песни в дуэте. А у меня с Кобзоном номер есть, я цыганочку венгерскую играю, ну как на новоселье, помните? В общем, Коля подходит и говорит: «Иди ко мне работать. Мне одному трудновато». Пришел я к нему домой знакомиться. Дом новый, на проспекте Калинина, квартира шикарная. В серванте за стеклом бутылка коньяка стоит – «КВ». Я ему: «Коля Волшенинов?» А он: «Мне ее космонавт Комаров подарил, сказал: „Вернусь – выпьем“. Вот погиб, а бутылка стоит». Ну мы с ним коньячку попроще за знакомство приняли, потом Волшенинов говорит: «Сыграй мне, Мухин». Я стал играть ему романсы, но не кобзоновские, а те, из детства, которым меня воры во дворе учили. Волшенинову понравилось, он взял свою гитару, а она у него старинная, краснощековская. Два грифа, на одном, как полагается, семь струн, на другом – четыре басовых, звучат, как арфа. Стали играть вместе, он говорит – ты пока свои штучки пижонские убери, играй просто аккомпанемент. И тут – бац! Верите – у нас все совпало! В мгновение. Он кричит: «Рада, иди сюда, послушай!» А сами играем, остановиться не можем. И романсы его совсем другими становятся, я же на шестиструнке, а цыгане на них не играют, поэтому по-другому все складывается! Так весь вечер за гитарами и просидели, он вел, я ловил. Показал мне секретную ноту. Цыганскую.
– Их всего семь. Какая из них? – спросил Антон. – Конкретно.
– Конкретно это между нот.
– Антон, неужели ты еще не понял? Твоя математика не может описать бесконечность. А музыка может! – Кира уже сам, похоже, готов был ее описать.
– Заболел я. Не могу без нее.
– Без кого, Мухин?
– Без музыки цыганской. Понимаешь, Петя, она, как джаз, только древняя. У меня уже стало получаться. Одна цыганка тут про меня сказала, а я язык-то их понимаю немного: «Он играет, как мой брат». Ко мне уже молодые приходят, перенимают, я им показываю свои штучки, а то же они варятся в своем котле. Я, главное, что понял – это про тишину.
– Это как?
– У них тишина в музыке звучит. Древний все-таки народ! А настоящий музыкант не должен бояться на сцене тишины, понимаешь? Она у него звучать должна!
Не очень Петя это пока понимал.
– Настоящая музыка между нот, между звуков. Эти зависания, паузы едва уловимые. В них все раскрывается. Ноты – это так, пограничные столбы, которые просто умело расставляешь.
– Бесконечность, – повторял свое Кира. – Смерть Кощея на кончике иглы.
– Говорят, что цыганская манера – это играть «по певцу». Он делает паузу – ты молчишь. А в этих паузах весь смысл. И либо ты чувствуешь, либо пошел… – Мухин выругался.
– Я ведь тоже цыганом становлюсь, Мухин, – задумчиво сказал Кира. – Уезжаю в цыганские края. В Тарту.
Глава 42
Пошли смотреть праздничную иллюминацию, все говорили, будет что-то особенное. Петя с Настей давно вместе не гуляли, чтобы вот просто так пройтись по Москве рука за руку. Поехали на проспект Калинина, его только что официально открыли, и он, конечно, впечатлял сразу – такой Москвы Петя еще не видел. Слева стояли дома-книжки, которые построил архитектор Посохин, вдохновившись передовым шведским опытом. Все они стояли без света, горела только часть окон, образуя огромную надпись вдоль всего проспекта: СССР. Дома эти в какой-то момент отдали под министерства, которых становилось все больше, и их нужно было куда-то пристраивать. Поэтому от двухэтажных квартир быстро отказались, все срочно перепланировали, сделав на этих этажах кабинеты министров и их заместителей с высоченными потолками. Многочисленные кафе на первых двух этажах закрывались в обед для обычных посетителей, и кормили исключительно министерских работников.
Петя прочитал, что под Калининским проспектом есть еще один, подземный, по нему к магазинам и кафе на грузовиках подвозят продукты, чтобы по ночам не тревожить местных жителей. Во всех домах были скоростные лифты, передовая система вентиляции и кондиционирования. Еще Петя узнал, что в прошлом году парижский центр архитектурных исследований присудил создателям «Нового Арбата» Гран-при, несмотря на то что в Стокгольме уже существовал подобный комплекс – Hötorget buildings.
Все последнее время вокруг 50-летия Революции стояло сплошное жужжание, в какой-то момент Пете даже плохо стало. Юбилею Октября посвящали всё: конфеты, передачи, фильмы, стихи, улицы, победы в спорте и запуски в космос. Дошло до того, что странным казалось то немногое, что никак не было связано с Великим Октябрем. Тут же по этому поводу появились бесчисленные анекдоты, через которые легко угадывалось отношение людей к происходящему.
По Калининскому гуляла толпа, не сказать что плотная, но все радовались, ощущая себя как на экскурсии в каком-то городе будущего. Ждали салют, из невидимых репродукторов звучала музыка. Это Петю вывело из себя окончательно.
– Вот скажи, Настя, хоть кому-то нужны все эти марши и песни, спетые идиотскими голосами, где нет ни музыки, ни смысла, один пафос? Где один сплошной Ленин, превращенный в языческое божество. Будь он жив, каково было бы ему слушать всю эту белиберду? Причем в этих песнях врут все: и те, кто их пишет, и те, кто делает вид, что их слушает, врут даже те, кто их утверждает, для них это как рецепт комбикорма утвердить для поросят – есть-то все равно не им. Театр! Начинается театр, Настька, государство-театр! Все с радостью расхватали роли, и вперед. Не живут, а спектакль играют, как только из дому выходят.
– Петька, ну что ты злишься, все это схлынет, вот увидишь. Ну перегнули немного, просто перестарались от радости. Ну посмотри, красота-то какая!
Петя подумал, как могло бы это быть лет пять назад. Тогда молодежь бы шла с гитарами, что-то свое пела, наверное, и лица были бы другие, и улыбки. А какие – другие? Петя задумался и никак не мог себе этого разъяснить.
Рядом гуляли люди, улыбались, но не было ощущения, что они празднуют что-то свое.
Вот на Новый год – другое дело, там свое. И тогда, на 9 мая, когда у них с Настей свадьба была, там тоже у людей свое было, такое свое-свое – сокровенное и с болью. А тут… Пришли посмотреть, праздник вроде общий, но в душу не заходит. Как на экскурсию или на аттракцион – ой, здорово, смотрите! Вроде есть чем гордиться, но до конца не получается, потому что с тобой на другом языке говорят – все эти лозунги, песни чудовищные. С теми, кого любят и кому доверяют, так не разговаривают. Ну и в ответ – да, улыбаемся и даже «ура!» кричим, но наше «ура!» примерно такое же, как ваши марши.
Перешли на другую сторону по подземному переходу, вчера торжественно открыли кинотеатр «Октябрь» – самый большой в Москве. По всему его фасаду шла мозаика, очень красивая, цвета, фактура… Но опять же рабочие с винтовками и красноармейцы, все тот же бред.
В голове всплыла почему-то лекция Лука, когда он говорил об опасности «жать на одни и те же педали». Он предостерегал от передозировки смешного, приводил в пример сборники блестящих острот из мировой литературы, читать их было абсолютно невозможно, они тут же надоедали и вызывали отторжение. Лук ссылался на четырнадцатую лекцию академика Павлова, где речь шла об опытах с длительно подкрепляемыми условными раздражителями. Если тюкать непрерывно, и тюкать в одну точку, очень быстро к этому привыкаешь и перестаешь замечать.
Страна была явно в передозировке. От революционной тематики началось несварение. Интересно, читал кто-нибудь из тех, кто все это устроил, академика Павлова? Или хотя бы Лука позвали на консультацию.
В кино попасть не рассчитывали, шла премьера «Анны Карениной», но они удачно подошли, в этот момент сняли бронь, а они как раз оказались у кассы.
Оставалось еще минут пятнадцать, вышли еще раз на Калининский, и тут начался салют. Детей вокруг взяли на руки, все стали кричать и махать руками, было красиво – небо разноцветное, гирлянды вдоль проспекта и дома эти современные, такой отдельно взятый Стокгольм в центре Москвы. По крайней мере, таким его Петя и представлял. Но голова от всего этого шла кругом, что-то не складывалось, и от этого Пете в какой-то момент даже стало стыдно. Тут Настя дернула его за руку:
– Петя, смотри, наш Паскаль!
В светлом пальто, высокий и красивый, неподалеку стоял их африканский знакомый и тоже радовался, кричал, как ребенок. В руке у него был красный флажок.
Почему-то захотелось его обнять, даже непонятно почему, родной он был какой-то, из прошлой жизни. Он им тоже обрадовался, по-русски уже говорил прилично, правда, с акцентом.
– Может быть, и у нас когда-нибудь так будет… – Он был очень взволнован происходящим.
Тут выяснилось, что Паскаль тоже пришел в кино, они поднялись по лестнице, и, перед тем как войти в зал, Петя не выдержал и спросил:
– А ты тоже хочешь Анну Каренину поставить? Там у себя?
– Почему ты так решил? – удивился Паскаль.
Но когда начался фильм, Петя долго не мог сосредоточится на том, что происходило на экране. Все герои, все сцены почему-то представлялись ему именно такими, какими они были бы в фильме Паскаля, снятом в далекой Африке.
Абсурд на улице порождал абсурд, в какой-то момент Пете показалось, что в темноте вокруг него тоже сидят африканцы, и он даже осторожно посмотрел на Настю.
Когда они ехали на метро домой, Настя вздохнула и сказала:
– Скучный ты стал, Петя.
В первый раз так сказала.
Под Новый год к Кате приехал ее грузин. Неожиданно, как снег на голову. Сказал, что не может без нее, погибает, что поставил родителям ультиматум: либо она переезжает к нему в Тбилиси, либо он к ней в Москву. Подождал ровно сутки, сел на самолет и прилетел. С одним портфелем. Родители нашли его быстро, позвонили, сказали, чтобы забирал ее и возвращался назад, они согласны.
Катя быстро улаживала все дела, увольнялась с работы, собирала какие-то вещи. Звонила всем, чтобы не искали.
Петя приехал, чтобы попрощаться и забрать Кирины журналы. Она была одна, в квартире появился незнакомый запах – то ли с кухни пахло какими-то специями, то ли еще чем. На кровати стояли два больших открытых чемодана – сборы шли полным ходом.
– Послезавтра утром летим.
– Не страшно?
– Теперь уже нет.
– А почему?
Катя взяла со стола журналы:
– Тут нашла. Она открыла заложенную страницу и протянула Пете.
«Все будет правильно, на этом построен мир».
Проводила его до двери:
– Позвони Вере, расскажи все. Я вас всех на свадьбу приглашу.
– А сама что? Это же твоя подруга!
Она лишь улыбнулась:
– Погоди.
И вынесла ему зубную щетку.