Небесный Стокгольм — страница 11 из 26

Глава 44

К концу 1967 года всю структуру Комитета наконец реорганизовали, многих уволили, говорили, что всего сократили шесть тысяч человек. Андропов потребовал от «пятерки» первых результатов уже через три месяца, поэтому времени на раскачку не было.

На потоках было дико интересно. Круг из двух тысяч лидеров мнений практически был определен, и сам по себе этот круг впечатлял. Многих Петя знал – артисты, писатели, о некоторых немного слышал, – были и те, чьи фамилии Пете ни о чем не говорили, в основном эти люди входили в сферу науки и образования.

Работа захватила, и ее было очень много. Существовал, конечно, нюанс, с которым Петя до конца не мог смириться. Это метод сбора информации, которая к нему приходила.

Одно дело, когда общаешься с человеком напрямую и он тебе говорит открыто то, что думает. А тут ведь было «агентурное проникновение», вокруг каждого из уважаемых и авторитетных людей формировался тайный круг агентов-информаторов, которые ловили каждое его слово и передавали куда надо.

Петя, конечно, старался об этом не думать – работа есть работа, да, такие вот реалии. Цель – важная, а средства… Такие, какие есть. Он часто вспоминал разговор с Кирой по поводу своей миссии, и это сильно его подбадривало.

Конечно, чтобы видеть настроения и процессы в стране, работали и с другими источниками: научными институтами, социологическими центрами, изучали прессу, теле– и радиоэфир – все это Пете было давно знакомо, только задача теперь ставилась иная.

В какой-то момент даже вспомнили про анекдоты – как индикатор настроений это было далеко не лишним.

Осенью заработал новейший телецентр в Останкино, наконец включили телебашню, самую высокую в мире. Через какое-то время появилась еще одна, четвертая, программа. Передачи и фильмы там были очень интересные, начался негласный эксперимент, который они не раз обсуждали у себя в отделе: «телевидение повышенного интеллектуального уровня». Иными словами, элитное телевидение, нужно было влиять и пропагандировать, но делать это тонко, на ином уровне, для иной аудитории. Это тебе не «армянское радио».

Вскоре появился и анекдот по этому поводу.

Ввели четвертую программу телевидения. В первый же день гражданин сел к телевизору, включил первую программу и увидел, что по ней выступает Брежнев. Переключил на вторую – снова Брежнев. На третью – опять Брежнев. Переключил на четвертую. Там сидит полковник КГБ и грозит пальцем: «Допереключаешься!»

* * *

Первого января в эфир вышла новая передача – информационная программа «Время». В начале красивая заставка, музыка запоминающаяся, современная студия, репортажи. Форма была хороша, вот только к содержанию сразу возникли вопросы. Петя сразу вспомнил неживые марши на проспекте Калинина, тут тоже повеяло мертвечиной, картина жизни в стране давалась какая-то перекошенная, как будто всех нужно было немедленно в чем-то убедить, но с аргументами явно были проблемы. Язык – неживой. Информация – необязательная, высосанная из пальца. Непонятно, кто говорит непонятно с кем. В своем «солнечном сплетении» он видел: совсем по-другому живет страна и о другом говорит.

* * *

Пете попался на глаза материал в газете, который его взволновал и встревожил. Он был про КВН, вернее, про его скорую гибель.

Петя заказал подборку статей на эту тему. Она его тоже мало порадовала.

«Сегодня в КВН сталкивают профессиональную оперетту со студенческим капустником. В КВН возникло два трудно совместимых стиля – „богатый“ и „бедный“, эстрадный и самодеятельный… Всё неуклонно стремится к хорошо подготовленной эстраде, где сама борьба команд становится составной частью программы», – писали «Известия».

«За прошедшее время изменилась сама атмосфера вокруг КВН – она стала нервознее и многозначительнее. Неизмеримо выросла важность победы, ее теперь не только добиваются в борьбе, ее тщательно готовят», – рассуждала «Литературка».

Еще больше взволновала его статья самого Акселя, там были написаны вещи, которые тот предвидел еще давно:

«Мне кажется, что произошла подмена основной задачи: теперь Клуб – прежде всего добротная развлекательная передача… Театрализация возводит заново ту стену, которая отделяет сцену от зала и которую мы так активно начали ломать почти 10 лет назад. Чем больше КВН становится театром, тем меньше в нем признаков Клуба.

Что потерял КВН? Скорее же потерял не КВН, а зрители: они потеряли на экране живого и веселого, знающего, умного, находчивого, современного парня, утратили атмосферу непринужденного веселья в Клубе, где все друзья».

Пора было идти в Телетеатр.

* * *

Команда МИСИ ему сразу понравилась, еще на приветствии, они вышли под звуки полонеза в потертых фраках – видимо, одолжились в театральных костюмерных – и стали поднимать тосты за «старый стиль»: все происходило в канун Старого Нового года. Они выпили за жюри, чтоб судило «по старому стилю» – то есть справедливо; за строителей, чтоб строили «по старому стилю» – качественно и красиво; наконец, за КВН «по старому стилю» – чтобы он оставался живым.

Следующим был конкурс «домашнее задание», нужно было подготовить устные выпуски стенгазет.

Капитан МИСИ многозначительно объявил:

– Рапортуют наши ударники!

Появились двое – дылда и коротышка. Один встал к микрофону, другой рядом, с большим турецким барабаном, колотушкой и медной тарелкой.

– К Старому Новому году наш коллектив… – начал рапортовать дылда.

Коротышка ударил в барабан:

– Бух!

– Мы вдвое…

– Бух-бух!

– И даже… втрое…

– Бух-бух-бух!

– Конечно, были у нас кое-где отдельные…

– Тук-тук-тук… – Коротышка тихо постучал палочкой.

– Но, воодушевленные успехами, мы обязательно…

– Бух-бух-бух-бух! – Тут коротышка принялся что есть силы лупить в барабан.

– А если постараться, то мы…

– Бух-бух-бух-бух-бух-бух!.. – Казалось, еще чуть-чуть – и барабану придет конец.

– И вот тогда наступит окончательный…

– Бздынь! – Все накрылось медной тарелкой.

Петя уловил какое-то движение среди камер, брюнет с седой прядью, стоящий позади жюри, заволновался и куда-то исчез.

Петя повеселел, передача пока еще жила, может быть, не благодаря, а вопреки. После игры он наудачу зашел за кулисы – захотелось познакомиться с ребятами. Команда МИСИ не могла еще отойти от победы. Рядом стояло телевизионное начальство: тот самый брюнет, беспокойная женщина и мужчина интеллигентного вида.

– Что же вы творите? – волновалась женщина. – Этого же не было на репетиции.

– У нас и барабана не было, подвезли в последний момент, – оправдывались победители. – А что, не смешно, Бэлла Исидоровна?

– Завтра нам всем будет смешно, – мрачно сказал мужчина. – Получим по шапке за ваше вольнодумие.

– «Дело ударников» – как звучит? – подмигнул ему брюнет. – Ну всё, теперь в обязательном порядке будете прогонять все сценки с полным реквизитом.

Начальство явно не производило впечатление душителей.

Петя познакомился с капитаном, рассказал ему про свои встречи с Акселем и «бригадой создателей», тот, в свою очередь, пригласил как-нибудь зайти к ним в гости, в клуб на Спартаковской, где они готовятся к играм.

В гримерную вошел коротышка с барабаном. Он никак не мог успокоиться, чувствовал, наверное, что инструмент скоро отберут, поэтому ходил по кругу и периодически продолжал в него бить, пугая окружающих.

Потом он зачем-то увязался провожать Петю, стараясь идти с ним в ногу. Они так и шли по пустым коридорам и лестницам под гулкое барабанное эхо.

* * *

Наконец состоялась премьера. «Спартак», музыка Хачатуряна. Это была уже третья версия балета, впервые его поставили в Большом лет десять назад. Современную постановку с нетерпением ждали, и она действительно поражала своей новизной и размахом.

Изначально Насте обещали главную партию, Фригию, и она долго ее репетировала. Но в какой-то момент вывесили приказ – кто на какую роль утвержден. Насти в первом составе не было. Вернее, она была, но только среди «пастушек». А еще через месяц режиссер почему-то решил перебросить ее в «куртизанки». Фригию танцевала ее подружка, Наташа.

Для Насти это был удар. Долгое время она даже ничего не говорила Пете, переживала все сама. Обмол вилась об этом лишь накануне, перед премьерой.

Она выделывала свои па в прозрачной тунике, соблазняя императора Красса, а Петя смотрел на нее и думал – его ли это Настя? Сегодня ночью он обнимал ее, когда ей не спалось. А теперь она на сцене. Крутит, крутит свои фуэте, а потом, глядишь, сорвется – и улетит в космическое пространство…

После спектакля пошел к служебному входу, дорожка знакомая. Там он встретил Наташу, та выходила счастливая, с целой охапкой цветов. Поздравил, она ему улыбнулась и почему-то застеснялась.

Появилась Настя, она шла вместе с каким-то мужчиной средних лет в строгом костюме и распахнутом финском пальто, держа огромный букет роз.

– Познакомься, это Анатолий Петрович. – Она была возбужденная, не отошла еще от спектакля. – А это мой муж, Петр.

Рука у мужчины была крепкая. «Русский лес» – Петя сразу определил одеколон. Как у отца. Взгляд спокойный, пронизывал насквозь.

– Ну, я пойду, не буду мешать. Примите еще раз мои поздравления, Анастасия Ивановна.

Он поцеловал ей руку, кивнул Пете и был таков.

* * *

Петя столкнулся с Мухиным в дверях. Сам он уже уходил, а тот только приехал к Гарину, который по-прежнему снабжал их самой новой музыкой.

Мухин почему-то вывел Петю на лестничную клетку:

– Я тут твою видел. На одной цековской даче.

Петя не понял:

– Кого?

– Настю. Мы там играли с Волшениновыми.

– Она там танцевала?

– Наверное, танцевала. Только, когда я играть вышел, она за столом сидела. Рядом с одним типом. У меня глаз наметанный на эти дела. Загуляла баба.

Петя куда-то провалился.

– Ну ладно. – Мухин хлопнул его по плечу. – Будь мужиком. Не ты первый.

* * *

Настя его вопросу не удивилась:

– Ну и что? Ты не забыл, я ведь танцую в Большом. Или думаешь, все самотеком придет? И гастроли – Америка, Англия – и новые партии? Петя, таковы условия моего успеха. Я в пастушках до старости не хочу ходить.

– В куртизанках.

– Пойми, сейчас у нас балет – не просто балет. Это и валюта, и пропаганда, и дипломатия, к нам всех высоких гостей на спектакли возят, чтобы потом сговорчивей были. Мы – важная часть успехов и достижений страны. Но мы же, Петечка, как солдаты на службе. Чуть что – под ружье. Ты посмотри, «Лебединого озера» в репертуаре на ближайшие два месяца нет, а как только кто-нибудь важный из-за рубежа пожалует, всех, кто в спектакле задействован, немедленно из-под земли в Москву, на сцену. В отпуске ты, беда у тебя или праздник – никого не волнует. Ты думаешь, мне все эти кремлевские мероприятия нравятся? Приезжаешь к одиннадцати, ждешь, сидишь в комнате, лишний раз, прости, в туалет не выйти, потом куда-то ведут, в руке пропуск, выходишь танцевать, так эту бумажку в пачку прячешь, не дай бог потеряешь.

– Это мне все понятно. Я про другое. Что ты там еще в пачку прячешь. Про закрытые дачи.

– Глупый ты. Ты даже представить себе не можешь, как у нас там все работает. Банка с пауками.

– А мне что делать? Смотреть на это?

Настя замолчала.

– Помнишь, меня после «Геологов» к руководству вызвали? Сказали, что решили сделать ставку, спросили еще раз, готова ли я. Ты хоть знаешь, что это такое?

– Сейчас уже нет.

– До тридцати восьми не рожать. Либо семья, либо карьера. А ты мне накануне предложение сделал.

– Сказала бы сразу.

– Не смогла.

– А откуда этот взялся? «Русский лес»?

– Это потом уже, когда в КДС заниматься стала, с ним познакомилась. Вернее, он приходил, разговаривал, а я так, улыбалась просто.

– А кто он?

– Служба протокола, на нем все иностранные делегации, приемы, кого как рассадить в театре… Ходил и ходил. А я улыбалась и улыбалась. Пока не вывесили приказ. Он меня застал тогда в слезах, спросил, чем может помочь. Я все рассказала.

– Ему рассказала… А мне ничего. Ну все, хватит. Забираю тебя из этого гадюшника.

Настя покачала головой. Была она сейчас далеко-далеко.

– У каждого есть выбор. Я свой сделала. Через неделю она улетела в Америку.

Глава 45

Май вселял надежду. Казалось, мир немного сошел с ума. В Америке все шло к тому, что победит Роберт Кеннеди, младший брат убитого президента. Его называли «голливудским Бобби», так он умел располагать, толпы по всей стране скандировали: «Бобби, поцелуй меня». В своих выступлениях он выступал единым фронтом с Сахаровым, вряд ли зная о его существовании:

«Мы не считаем простое продолжение экономического развития и бесконечное накопление собственности ни тем, что должно быть целью всей нации, ни тем, что может удовлетворить отдельную личность. Мы не можем измерить национальный дух с помощью „среднего показателя Доу-Джонса“, а национальные достижения – с помощью валового национального продукта. Ибо за ним стоит загрязнение атмосферы, он складывается из уничтожения лесов, где растут секвойи, он растет вместе с производством напалма и ядерных боеголовок… Он повышается в результате выхода на радио и на телевидение программ, которые прославляют насилие, чтобы продавать товары нашим детям.

И коль скоро валовый национальный продукт включает в себя все это, есть и многое такое, что в него не входит. Он не учитывает здоровье наших семей и наших детей, уровень образования, который они получают, ту радость, которую они испытывают во время игр. Ему также безразличен уровень порядочности и безопасности на улицах. Он не учитывает ни красоты нашей поэзии, ни прочности заключаемых браков, ни честности чиновников… В валовом национальном продукте не измерить ни остроты нашего ума, ни смелости, ни мудрости, ни учености, ни жалости, ни нашей преданности родине. Короче говоря, он служит мерой всего – кроме того, ради чего стоит жить…»

Мир хотел меняться. Все те, кто хотел протестовать, видели, как это нужно делать, включая телевизор. Телевидение вдруг тоже стало другим, появилась спутниковая трансляция, и теперь материалы для эфира не нужно было везти самолетом с одного континента на другой. Весь мир видел происходящее в прямом эфире. Еще одним поворотным пунктом стала многоразовая видеопленка. До этого репортажи снимались на 16-миллиметровую кинокамеру, которая обычно стояла на треноге, много не наснимаешь, лимит. А тут можно было разгуляться, и в эфир стало попадать все больше и больше живых кадров. И самое важное, телевидение стало играть роль не только в распространении информации, но и в формировании представления о ней.

По всему миру шли демонстрации. Складывалось даже впечатление, что они проводились ради съемок – отличная фактура, динамика, эмоции, даже если протестовать выходило пятьдесят человек, главное, чтобы они заполняли кадр. А если в дело вмешивалась полиция, начиналось вообще первоклассное зрелище, и хоккей был не нужен.

В Америке забурлило с двух сторон. Беспорядки на расовой почве привели к тому, что там всерьез стали готовиться к войне. В Лос-Анджелесе стоял вопрос о приобретении полицией бронемашин с пулеметами 30-го калибра, в Чикаго для нее купили 11 вертолетов, обучили 11 000 полицейских обращению с тяжелым вооружением, заготовив 150 000 боекомплектов патрон.

Война во Вьетнаме приносила еще больше проблем: было убито 15 000 солдат, в месяц призыв составлял 48 000 молодых людей. Обычно от призыва прятались в Канаде, но иногда бежали прямо со службы, получая политическое убежище в Швеции. В месяц на войну тратилось 2–3 миллиарда долларов, и амбициозная программа «Великое общество» президента Джонсона с масштабными социальными преобразованиями была отложена на неопределенное время.

Телевидение делало свое дело. Правительство потеряло контроль над общественным мнением, люди увидели жестокость во Вьетнаме и вышли на улицу. В Нью-Йорке несколько десятков тысяч демонстрантов прошли от Центрального парка до здания ООН. В Париже в День влюбленных 100 000 человек скандировали: «Америка, долой!» В Западном Берлине четырьмя днями позже на Кудамме состоялось крупнейшая антиамериканская манифестация, кричали там по-футбольному: «Хо-Хо-Хо-Ше-Мин!» – и предлагали американцам либо разобраться с собственным империализмом, либо убраться из города навсегда.

В Америке ежемесячно волнения охватывали порядка тридцати университетов, но и школы не отставали: в Бруклине несколько сот старшеклассников заняли все школьные помещения, включили пожарную сигнализацию и требовали их лучше кормить и чаще устраивать танцы.

В Испании студенты выступали против Франко, на 38 дней Мадридский университет был закрыт. В Бразилии протестовали против диктатуры. В Японии требовали вывода из страны американской военщины. В Варшаве устроили демонстрацию после запрещения пьесы «Дзяды» Адама Мицкевича. В Праге учащиеся университета прошли через старый город с лампадками и свечами – общежитие не очень хорошо освещалось и там было холодновато. В Эквадоре студентам показалось, что плата за проезд слишком высока.

Но в Париже творилась что-то невероятное. В начале мая президент де Голль ввел в столицу отряды сил безопасности, вот-вот должны были начаться переговоры по Вьетнаму с участием всех конфликтующих сторон, в город съехались журналисты со всего мира. Конфликт между студентами и полицией разрастался с каждым днем: булыжники, слезоточивый газ, 60 баррикад, в какой-то момент руководство сил безопасности перестало контролировать своих сотрудников, и началась бойня.

Включились телекамеры, пошли репортажи на весь мир, где в прямом эфире журналисты заливались, как футбольные комментаторы.

В этот момент профсоюзы Франции объявили всеобщую забастовку. Все встало. К концу мая бастовало 10 миллионов человек.

Некоторые ответственные политики всерьез заговорили о революции.

Де Голль срочно уехал в ФРГ, говорили – договариваться с французскими военными, которые там дислоцировались.

Вообще, его не очень-то любили. В Европе, по опросу англичан, в числе главных преступников XX века он держал твердое второе место, уступая лишь Гитлеру и сильно выигрывая у Сталина. Да и во Франции у него было достаточно врагов, он достал из-под сукна закон 80-летней давности, по которому за критику президента, устную или письменную, легко можно было получить до трех лет тюрьмы.

Сам он был твердо уверен, что все происходящее – международный заговор. Только никак не мог определиться, кто его финансирует – ЦРУ или Израиль.

В зарубежных изданиях все происходящее в мире объяснялось примерно одинаково – первобытным нигилизмом. Писали, что у современной молодежи есть только одна цель – разрушение.

Никто не мог припомнить ни одного периода в истории, когда расхождения между поколениями достигало такой силы.

Глава 46

Пришел момент – это было сразу после майских, – когда Петя смог наконец сказать себе: да, я в солнечном сплетении, я на потоках, я в нулевой точке. Случилось это неожиданно, вдруг пришли мысли удивительной точности и силы. Неведомой для Пети концентрации, как будто бы все, чем он мог заниматься в ближайшие десять лет, ну или хотя бы пять, случилось сразу. Как снег на голову.

Что было тоже очень важно – эти мысли пришли не через агентурные потоки, человек, их выразивший, обращался напрямую к власти, к советским гражданам и просто к людям доброй воли всей земли.

Это была статья в самиздате, машинописная копия появилась в отделе через агентурную сеть, но это было уже не так важно.

Автор сразу определял дискуссионный характер своей работы и предлагал все это открыто обсуждать, сам называя ряд ее моментов спорными.

Его фамилия Пете была знакома, А. Д. Сахаров, он был в числе «двух тысяч». Ученый, работавший в научно-технической сфере.

Что для Пети еще было очень важно – по сути дела эта статья была про Небесный Стокгольм. Как-то в последнее время этот призрачный город исчез из Петиной жизни, растворился, может, из-за Кириных суждений, может, из-за Нового Арбата. Но тут выходило, что именно Небесный Стокгольм является для человечества единственным выходом, иначе его ждет гибель.

В статье Сахаров выдвинул два тезиса. Первый был о разобщенности, которая неотвратимо вела к термоядерной войне. Тут автор очень подробно и профессионально описал, что современный трехмегатонный заряд стоит копейки, количество этих зарядов в ближайшее время достигнет невероятного числа, можно будет запросто, причем несколько раз, уничтожить все живое на земле. И подчеркнул неотвратимость массированного ракетного нападения.

Разобщенность вела к неизбежному голоду в слаборазвитых странах, он называл даже примерную дату трагедии: 80-е годы. Предлагал ввести 20-процентный налог на развитые страны, чтобы те подтягивали бедных.

В конце концов разобщенность вела к оглуплению человечества: на Западе – от влияния массовой культуры, у нас – от бюрократического догматизма.

Сахаров назвал любое действие, увеличивающее эту разобщенность, безумием, а любую проповедь о несовместимости мировых идеологий или наций – преступлением.

* * *

Второй тезис был об интеллектуальной свободе, потеря которой вообще лишала смысла человеческую жизнь, и, по мнению Сахарова, именно интеллектуальная свобода была ключом к перестройке всей государственной системы в интересах человечества.

Для начала это была свобода получения и распространения информации, как в международном масштабе – доступ к зарубежной печати и туризм, – так и внутри страны. Знать себя самих, не жалеть денег на всяческие социологические и экономические исследования, причем не бояться программ, которые выходят из-под государственного контроля, иначе можно поддаться соблазну избегать неприятных тем.

По сути это было тем, чем занималась «пятерка». Вопрос был только в том, куда уходили эти данные и как ими пользовались. По крайней мере, общественным достоянием это не становилось. Возникал вопрос – почему? Знать себя – вполне логично и оправданно для любого народа в любой стране.

Интеллектуальная свобода была, по мнению Сахарова, немыслима без свободы непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свободы от давления авторитетов и предрассудков.

Эта тройная свобода мысли сразу подвергалась тройной угрозе: опиуму массовой культуры, трусливой и эгоистической мещанской идеологии и догматизму бюрократической олигархии с ее излюбленным оружием – идеологической цензурой. Тут автор сразу предлагал принять закон о печати и информации, положение дел с цензурой в СССР зашло в такие дебри, что просто либеральные постановления ничем помочь уже не могли. Нужно было ясно и навсегда прописать, что можно, а что нельзя.

В части, которую Сахаров назвал «Основой надежды», он задавал простой и справедливый вопрос: сравнивая капитализм и социализм, о чем сразу будут думать люди, оценивая привлекательность социализма? О человеческой солидарности, которая пришла на смену тезису «человек человеку волк»? О нравственной привлекательности труда? Или об ограничении интеллектуальной свободы и фашизмоподобных режимах культа личности?

Сахаров сравнивал в первую очередь нравственные факторы, по остальному – уровню жизни, развитию производительных сил и прочему – между капитализмом и социализмом, по его мнению, устанавливалась вроде бы как ничья.

На вопрос «Кто сильнее?» он отвечал, приводя пример с двумя лыжниками.

«…В начале соревнований один из них, в полосатой майке, находился на много километров впереди, но сейчас лыжник в красной майке вплотную приблизился к лидеру. Что можно сказать об их сравнительной силе? Не очень много, ведь бег двух лыжников происходит в разных условиях: «полосатый» прокладывает лыжню, а «красный» – нет (читатель понимает, что эта лыжня символизирует то бремя технического и организационного риска разработочных издержек, которое ложится на страну, лидирующую в технике). Можно лишь утверждать, что исключено очень большое различие в силе двух лыжников, и ничего кроме».

Сахаров объяснял изначальное отставание не следствием социалистического пути, а трагической случайностью, войной и залечиванием ран.

Назвал плюсы: по его мнению, это были природные ресурсы и эффект лыжни – мы вовсю пользовались проверенными находками и решениями.

Определил и минусы – в первую очередь усталость народа от всего пережитого. Ну и, конечно, заметил, что, догоняя в одном, что перестало уже быть приоритетным в США, например в черной металлургии, мы безнадежно отстаем в другом и в ближайшие десятилетия точно не приблизимся. А это было как раз все самое новое: автоматика, вычислительные машины, нефтехимия, вообще – передовые технологии и исследования.

В итоге, оценивая «кто кого», он выводил осторожную формулировку: с одной стороны, доказана жизнеспособность социалистического пути; с другой – нет основания утверждать, что капиталистический способ производства тупиковый, худший и ведет к обнищанию масс. А если развитие при капитализме продолжается, не стоит ждать, что он в отчаянии и безысходности, как загнанный в угол зверь, набросится на нас с какими-то военными авантюрами. Зачем ему это? Все это и является основой мирного существования, и, как следствие этого, мы должны взять курс на длительное сближение.

В противном случае всех нас ждет гибель.

* * *

Мысли были простые и ясные. Петя несколько раз прерывался, ходил по комнате, смотрел в окно.

Сахаров философски размышлял, что нет одного без другого, нет капитализма без социализма, конкуренция между ними привела к невиданному прогрессу в XX веке. Капитализм породил социализм, но социализм совсем не должен теперь силой его разрушать – в конце концов, это породившая его почва. В противном случае это будет акт самоубийства. Напротив, социализм должен облагородить его силой своего примера.

«Это как привить на старый ствол новую лозу», – подумал Петя.

Сахаров говорил о конвергенции – сближении, взять все лучшее у социализма и капитализма и идти вперед, такова была логика прогресса. Но строить все-таки нужно было уже на почве социализма, так как именно он оценивает труд как нравственный подвиг, именно труд в будущем будет являться целью, а не наградой за него.

Процесс интересней, чем результат. С этим Петя тоже не мог не согласиться.

Конечной точкой сближения и являлся Небесный Стокгольм, разные страны, разные системы шли к нему своими путями. Справа заходил сам Стокгольм, земной – шведская модель капитализма, слева – Прага, «социализм с человеческим лицом». В последнее время о «Пражской весне» Петя слышал все больше и больше.

В конце статьи Сахаров еще раз сформулировал суть в виде предложения руководству страны и представил примерный план движения к цели, как он сам его назвал – «лучший вариант» развития событий. В нем, конечно, было много утопического, но автор этого и не скрывал. Просто нужно было обозначить иной полюс в противовес тому кошмару, который мог ожидать планету.

1-й этап. В социалистических странах нарастающая идейная борьба между сталинистскими и маоистскими силами, с одной стороны, и реалистическими силами левых коммунистов-ленинцев и «левых западников», с другой стороны, приводит к глубокому идейному размежеванию в международном, национальном и внутрипартийном масштабе.

В СССР и других социалистических странах этот процесс приводит сначала к многопартийной системе и острой идеологической борьбе, к дискуссиям, а затем к идейной победе реалистов, к утверждению курса на углубление мирного сосуществования, укрепление демократии и расширение экономической реформы (1968–1980 гг.).

2-й этап. В США и других капиталистических странах настоятельные жизненные требования социального прогресса, мирного сосуществования, давление примера стран социализма и внутренних прогрессивных сил приводят к победе левого, реформистского крыла буржуазии, которое в своей деятельности усваивает программу сближения («конвергенции») с социализмом, т. е. социальных реформ, мирного сосуществования и сотрудничества с социализмом в мировом масштабе, изменение структуры собственности (1972–1985 гг.). (Сроки этапов перекрываются.)

3-й этап. СССР и США, преодолев разобщенность, решают проблему спасения более «бедной» половины земного шара. Осуществляется упомянутый выше 20-процентный налог на национальный доход развитых стран. Строятся гигантские фабрики минеральных удобрений и системы орошения, работающие на атомной энергии, колоссально возрастает использование моря, обучаются национальные кадры, проводится индустриализация. Одновременно происходит разоружение (1972–1990 гг.).

4-й этап. Социалистическая конвергенция приводит к сглаживанию различий социальных структур, к развитию интеллектуальной свободы, науки и производительных сил, к созданию мирового правительства и сглаживанию национальных противоречий (1968–2000 гг.).

Получите, люди, к 2000 году Небесный Стокгольм, и живите в нем счастливо.

* * *

Филиппыч был уже в курсе.

Статью читать не стал, сказал, что знает ее почти наизусть. Петину аналитику просмотрел сразу же, при нем.

– Ты знаешь, кто это?

– Ученый.

– Физик наш. Водородная бомба. Либо его потеряем, либо… статью. Понял цену вопроса? Вернее, статью мы, конечно, не потеряем, те, кто надо, его выслушают, будь спокоен. Они его и так уже давно слушают.

Петя пока ничего не понимал.

– Ты представляешь, каково ему живется? Он же создал такое, что мир легко уничтожит. И продолжает этим заниматься. Может ли он об этом не думать? Вопросов себе не задавать? Спать спокойно? – Филиппыч взял его рукопись. – Многое из того, что он тут написал, я читал еще два года назад. Можно сказать, он вообще начал писать на эту тему с нашей подачи.

Это было неожиданно.

– Ты, наверное, не в курсе, в Америке сейчас много занимаются научно-технической футурологией. Часто это совсем ерунда, но в целом эта деятельность небесполезна, дает далекую перспективу, очень важную для планирования. А мы планировать любим. Два года назад собрали человек десять ведущих академиков – Гинзбурга, Зельдовича, Лифшица – и предложили каждому написать в свободной форме, как они себе представляют развитие близких им отраслей науки и техники в следующем десятилетии. Ну и, по желанию, коснуться более общих вопросов.

– Где собрали? Тут?

– Да нет. – Филиппыч улыбнулся. – Рядом. В Комитете по науке и технике. Сахаров хорошо написал, с большим полетом фантазии. Из этих статей сделали сборник «Будущее науки».

– Его можно почитать?

– У нас можно. Он для служебного пользования. В прошлом году Эрнст Генри предложил написать ему еще одну статью, совместную, – он задавал вопросы, а Сахаров на них отвечал. О роли и ответственности интеллигенции в современном мире.

– А кто это – Генри?

Филиппыч посмотрел на Петю. Так примерно он на него смотрел в тот самый первый раз, когда они встретились в комнате без табличек в Энергетическом. Что-то там у себя внутри решал.

– Наш человек. Настоящая фамилия Ростовский. До войны находился на подпольной работе в Германии, был агентом Коминтерна. Даже книгу написал – «Гитлер над Германией», для нее жена Герберта Уэллса ему этот псевдоним и придумала. В общем, когда Эрнст Генри прочитал ответы Сахарова, то пришел в ужас. Слишком все было радикально, в тексте тот уже вплотную приближался к концепции того, что ты мне сегодня принес. А предварительно было решено, что это должно выйти в «Литературке». Когда Сахаров им это прислал, они дали задний ход. Тогда Сахаров послал статью Суслову. Тот ему объяснил через секретаря, что статья интересная, но публикация ее в настоящее время нецелесообразна, так как в ней есть некоторые положения, которые могут быть неправильно истолкованы.

– И ее не напечатали?

– Напечатали. На машинке. В «Политическом дневнике».

– А что это?

Филиппыч вздохнул:

– Должен же и у начальства быть свой «самиздат».

Голова шла кругом.

– Чтобы ты немного понимал ситуацию, скажу, что Сахаров общался и с Андроповым, и с Брежневым. Напрямую, по «вертушке». Андропова просил за одного диссидента, который у нас сел. Брежнева просил за Байкал, убеждал не строить там комбинат, иначе озеру конец. И все его слушают. Но у нас, Петя, в управлении, вернее во всем Комитете, уже два дня идет операция «Сахаров». Надеюсь, ее цель тебе понятна.

– Нет, – честно признался Петя.

– Эта статья ни в коем разе не должна появиться на Западе.

– А почему? Что в ней не так?

Глаза у Филиппыча вдруг стали серые.

– Ее содержание таково, что, попадя за границу, она нанесет большой ущерб стране.

– А у нас ее тоже не напечатают?

– Нет.

Тут Петю немного заклинило, в первый раз такое случилось, наверное.

– Значит, сами читаем, никому не доверяем. А доверия с одной стороны не бывает. Одностороннее доверие по-другому называется. Обман. А народ не обманешь, как и природу. Рано или поздно аукнется.

Петя не мог успокоиться. Филиппыч с интересом за ним наблюдал.

– А скрывать-то там что? – продолжал Петя. – Там же правильные вещи! Чего бояться, если это прочитают прогрессивные люди за границей? Мы же можем сплотиться с ними вокруг этих идей. Кому от этого будет хуже? Или лучше бомбами атомными друг друга закидать?

Филиппыч улыбнулся:

– Горячий. А глупый какой! Я думал ты уже немного освоился и повзрослел, пора уже. Ключевое слово в твоей пылкой речи – «бомба». Неужели ты думаешь, что, когда это все выйдет на Западе, туда не просочится то, чем он занимается? И как дальше он сможет работать над своими сверхсекретными проектами? Он же станет публичным человеком. У подъезда западные журналисты будут дежурить. Если бы только журналисты… Поэтому, Петя, у нас единственный выход – всеми силами помешать проникновению статьи на Запад. Если это там напечатают, он на своем объекте больше не появится. Ты это можешь понять?

Петя молчал. А что тут скажешь?

– Что ты мне это принес – молодец. За записку твою – особое спасибо. Но у тебя, Петр, одно, у меня – другое. Мне нужно ученого спасать для страны. А это не твой вопрос. Иди, работай.

* * *

Вскоре Пете стали известны некоторые подробности операции «Сахаров» и всего этого дела.

Выяснилось, что написание этой статьи прозевали. Академик писал ее с февраля месяца у себя на объекте, периодически отдавая новые листы рукописи для печати машинистке в секретный отдел. Делал он это совершенно открыто, никакой тайной деятельностью не занимаясь. Смежники из контрразведки об этом прекрасно знали, но им этот вопрос был абсолютно безразличен. Когда в конце апреля статья была готова, Сахаров предупредил своего начальника, Юрия Харитона, что написал статью о проблемах войны и мира и собирается отдать ее в самиздат. Что, собственно, и сделал. Когда рукопись пошла гулять по рукам, «пятерка» всполошилась, на ноги был поставлен весь Комитет. Устроили аврал на объекте, усилили бдительность таможни. Вроде как даже вмешался Андропов, встретился с Харитоном и попросил поговорить с Сахаровым, чтобы тот изъял рукопись из обращения и воспрепятствовал ее проникновению на Запад.

Ситуация подвисла.

Глава 47

В конце мая позвонил отец Насти, попросил собрать ее вещи, сказал, что заедет на днях. Дочь с ним связывалась из Америки, скоро уже возвращалась.

Может, это было и к лучшему, в общем-то, все и так было ясно. То, как они расстались перед ее поездкой, предполагало именно такой исход.

Ну а что было делать? Не пускать? Заставить ее уволиться? Поставить у плиты варить борщ?

Интересно, о чем он думал раньше?

* * *

Настин билет пришлось сдать.

– «Листопад»… О, «Грузия-фильм»! – Вера прочитала афишу на входе в Дом кино. – Хороший хоть? Или заумь очередная?

– Не волнуйся, – успокоила ее Белка. – Тебе сейчас любой подойдет, кроме детского.

– Три года взаперти. – Вера была готова к реваншу. – Совсем уже человеческий облик по теряла.

Выглядела она хорошо, немного пополнела, но это ей даже шло.

Поднялись в буфет, там опять толпились шумные грузины, Петя сразу вспомнил Катю. И не он один.

– А как там Катя-то наша, интересно? Обещала на свадьбу пригласить… – Вера посмотрела на Антона.

– Я не знаю, его спроси. – Антон перевел стрелки на Петю.

Петя пожал плечами:

– Она же ваша подруга.

И подмигнул Антону. Тот покраснел и перевел взгляд на Веру.

– Ну чего ты на меня смотришь? Не можете сами, что-ли, разобраться? – Вере всегда была важна ясность.

Антон пошел занимать очередь к буфетной стойке, неизвестно, что там еще за «Листопад» такой, вдруг действительно муть, выпить-то надо было.

– Ну, рассказывайте, пока я опять в избушку Бабы-яги не вернулась. – Вера обвела всех взглядом. – Когда свадьба?

Белка уже полгода жила с Кирой.

– Будет время, разберемся. – Белка контролировала ситуацию. – Не можем решить, что сначала – ЗАГС или роддом.

– Бельчата, конечно, – не сомневалась Вера. – Сейчас уже все равно, закон вышел, нет теперь незаконнорожденных.

Белка пошла по знакомым, весь буфет, похоже, только из них и состоял.

– Ну что, доволен? – Вера проводила ее взглядом. – Как она?

– Мой пламенный мотор. – Кира улыбнулся.

– Главное ее от этих авантюр с письмами-демонстрациями подальше держать.

– Она уже сама от этого всего отошла.

– Успокоилась наконец? – Вера понимающе посмотрела на Киру, как будто ей точно был известен секрет женского спокойствия.

– Да нет. Разве она когда-нибудь успокоится? Я как-то прихожу домой, а она отжимается. Я говорю: «Ты что делаешь?» А она мне: «В том-то и дело, что ничего не делаю, вот и отжимаюсь».

Вера с Петей засмеялись, хорошо себе это представляя.

– Про письма я ей сразу объяснил, откуда эти проекты выходят. – Кира взглянул на Петю. – А по поводу демонстраций и протестов… Мы с ней как-то были в гостях у друзей, разговорились с одним человеком, он известный литературный критик. Тот высказал мысль, что всё так называемое диссидентство – это «борьба против», в которой обычно нет никакого «за». А бороться нужно только «за».

– Не знаю. Мне кажется, можно и нужно бороться против. Против войны, например. Против зла, – не согласился Петя.

– Ты не понял. Это не значит, будто ничему не следует противостоять, но делать это нужно только ради какой-то положительной программы. Ради мира, ради добра. Он рассказал нам, что, когда начал разбираться и спрашивать у людей этого круга, чего, собственно, они хотят, если придут к власти, всякий раз слышал в ответ либо что-то совершенно неопределенное, либо откровенную ерунду.

Кира посмотрел на Белку, вокруг которой, как всегда, бурлил циклон.

– Борется там у себя на «Мосфильме», шашкой машет. Кому-то помогает, кого-то пытается спасти. Вот Севу своего не спасла. Умер только что. Летала в Одессу.

Наконец все собрались за столиком.

– Давай включай свое беличье радио. – Вера с явным удовольствием выпила первую рюмку, не чокаясь, без тоста.

– Отказываемся от участия в Венецианском фестивале.

– Смысл?

– Глубокий. Проучить Венецию. А то они распоясались, берут в последние годы не те фильмы.

– Что значит «не те»?

– Те, которые нашему начальству не нравятся. Вернее, они их боятся. Вернее, из-за них они за себя боятся.

– И что, мир теперь вздрогнет?

– Зря смеешься. В кино мы кое-что еще можем. А в Каннах вообще революция. Там от всех показов отказались, призы не вручались. В конце концов фестиваль закрыли. Всё в Карловы Вары пере ехало.

– А что Настя? – вдруг спросила Вера. – Танцует?

– Наверное. – Петя пожал плечами.

Все как-то поутихли.

– Это как так – «наверное»? Она что, запела?

– Вещи забрала.

Антон разлил.

– Старик, считай, что ты заново родился. – Он, похоже, тоже был не прочь родиться еще пару-тройку раз.

– Глупости не говори. – Веру эта новость удивила и взволновала. – Нашла себе кого-то?

– Ушла в кругосветку.

Прозвенел звонок, пошли в зал.

Настроение у Пети испортилось. Не то чтобы испортилось, просто чувствительность повысилась. Начался фильм, и он стал замечать то, что обычно, наверное, прошло бы как-то мимо.

* * *

В деревне делали вино. Было видно, что снимали все как есть, в прологе шла очень красивая и неспешная документалка. Собирали виноград, давили ногами в длинных корытах, сок бежал по старым деревянным желобам в кувшины, врытые в землю.

Потом это вино пили, мужчины сидели на улице за столом, женщины им подавали. А в конце – пустой стол, остатки еды, обрывки газет, и вдруг над всем этим возникал старинный храм. Стоял в дымке, и бил его густой колокол.

Сам фильм был про парня, Нико, тот жил в Тбилиси и только что распределился на винный завод, в подвалы, где стояли буты – огромные бочки с созревающим вином. Парень был хороший, немного легкомысленный и на первый взгляд простоватый, где-то даже слегка лопух.

В какой-то момент Петя понял, что Нико – это он. Вот он ходит по своему Тбилиси, младших сестер на утренник водит, знакомых встречает на каждом шагу, выпивает в гостях со своей небольшой бригадой, где в его подчинении пожилые и простые люди. Девушка берет его в оборот, неприятная такая, красавица, избалованная всеобщим вниманием. Потом выясняется, что в очередном буте, который пора разливать, вино плохое, и он его списывает. Но тут на него все начинают давить – технолог, начальство: ну что, мол, поделаешь, нужен план, мы лучше тебя понимаем, что это пить нельзя, но надо. Нико ходит-ходит, потом решается, льет клей в этот злосчастный бут, на заводе переполох, но дело сделано, никто эту гадость пить не будет. И с девушкой этой легко разбирается. В общем, в нем просыпается мужчина, вернее, он сам просыпается.

Фильм заканчивался непонятно, все шло куда-то дальше, без какого-либо особого смысла. А Нико играл в футбол. Совсем как Петя.

Над футбольным полем вдруг опять возникал храм, и опять бил колокол. Как будто вечность отмеряла свое мгновение между этими двумя ударами – в начале фильма и в конце. И стало ясно, что вино будет всегда, кто бы что там ни делал, спасал его или не спасал. И колокол будет бить всегда. И мужчины всегда будут сидеть за столом и о чем-то говорить. А всё остальное – по кругу, всё будет просто длиться и бесконечно повторяться, наматывая человеческий опыт, опыт поколений, а если и будет какое-то развитие, то только вглубь самого себя, от рождения к рождению. Человечество так и будет заниматься своей вечной задачей – кропотливо селекционировать гениев, а те, в свою очередь, будут спасать само человечество или вовлекать его в новые беды.

Вину не нужен циклотрон. И хлебу он не нужен. И для того, чтобы любить, ничего не нужно, кроме любви.

* * *

Куда-то надо было пойти, ведь и встречались-то для того, чтобы посидеть-поговорить. Зашли в «Софию», заказали ассорти из ягненка, им принесли огромные металлические блюда длиной в полметра, а там – маленькие котлетки-кебабчата, ребрышки, горы жареной картошки и зелень. По-болгарски это называлось «Мешано от агнешка». Еще взяли много красного вина.

Фильм не отпускал.

– Помнишь ты нам рассказывал про фракталы? – спросил Кира Антона.

– Я вам много чего рассказывал.

– А это что такое? – насторожилась Вера.

– Ну это когда все во всем. Так мир устроен. В строении атома можно увидеть строение Вселенной, и так до бесконечности, в обе стороны. Есть такие комиксы детские или мультфильмы: нарисован, к примеру, утенок, камера отъезжает, появляются еще такие же утята, потом они превращаются уже в точки, из которых вдруг собирается все тот же утенок. И так далее.

– Собрались через год, чтобы про утят поговорить. – Вера была не очень довольна началом беседы. – Я думала, хоть интересный вечер проведу, каблуки надела.

– Ешь барана, – потребовал Антон. – Остынет.

– Вот вы можете понять, где я заканчиваюсь? – неожиданно спросил Кира и вытянул руки в разные стороны.

– Примерно.

– Но вы не можете понять, где начинаюсь.

Это нужно было переварить. Выпили за бесконечность.

– А при чем тут фракталы? – спросила Белка. – Фильм-то понравился?

– Я хотел как раз сказать, что даже по одному кадру, если в этом кадре есть жизнь, всего лишь по одной фотографии, можно понять и восстановить вообще всю природу жизни. А если нет – так и нет. Это как в великой музыке: слушаешь – и вдруг понимаешь, как устроен мир.

Кира подлил Белке вина.

– У Иоселиани в кадре жизнь. А у Гены твоего – нет.

– Ты про что?

– Посмотрел недавно его «Долгую счастливую жизнь» и понял, что зал тогда правильно ногами проголосовал. Как режиссер он – школьник. Весь его текст, весь фильм, который у него в голове, – всё уходит в песок. Смотрю на Лаврова в белой кепке – вроде Шпаликов. А рот откроет – робот. Во всей картине у него есть только финал, вот там в кадре жизнь. Поэтому он и зацепился за него и разматывал до бесконечности.

– Он недавно фразу выдал… – Белка задумалась. – «Все дело не в СССР, а в собственном несовершенстве».

– Я бы на его месте такую татуировку сделал, – сказал Антон.

– Такую татуировку неплохо бы вообще всей нашей творческой интеллигенции сделать, – заметил Кира.

– А я бы рекомендовала, – Вера пошла еще дальше, – всем гражданам СССР наколоть это у себя на груди.

Вино болгарское было кисловато, но все равно оживляло и скрепляло.

– А он русских-то не любит, – сказал вдруг Антон.

– Кто?

– Иоселиани. Как там он нас подает – то солдаты строем в винные подвалы на экскурсию придут, то поющая хором толпа туристов. Им наливают из прокисшего бута вино – специально, а они даже не понимают, пьют, хвалят. Говорят, правда, что водка лучше. И частушки русские из репродуктора – там, где хочется мрак усугубить.

– Он просто землю свою любит. И еще то, что называется «уклад». – Кира с интересом взглянул на Антона. – Вот ты – землю любишь или прялки?

– Давайте я свое мнение о фильме скажу, – вмешалась Белка. – Там мальчик, как чистый лист. Ни ошибок на нем, ни побед. В фильме – все про первую линию на этом белом листе. Сразу ошибешься, сделаешь что-то против себя, против совести – вся жизнь пойдет не так. Узор свой в другую сторону закрутишь. И назад не вернешься. Рубикон. В общем, это про цену первой ошибки.

– Моя первая ошибка наелась баранины и сидит довольная, – вздохнула Вера.

– Моя первая ошибка сейчас по Нью-Йорку гуляет. – Петя посмотрел в окно.

– Моя первая ошибка меня потеряла, и, надеюсь, навсегда. Мой холодный ум, горячее сердце и чистые руки, – улыбнулся Кира.

Подошел официант, сказал, что скоро закрывают.

Антон молчал. Потом сказал тихо:

– А моя первая ошибка ходит за мной по пятам и никак меня не встретит. Тошно, хоть в петлю лезь.

* * *

Вышли на улицу, пошли к метро.

– А почему «Листопад»? – спросил вдруг Петя.

– Так осень скоро. – Кира улыбнулся.

– Какая осень, лето только началось. Не пугай. – Вера шла в накинутом пиджаке.

* * *

Операция «Сахаров» продолжалась, только особых результатов не давала. В конце июня академик слегка переработал статью и послал ее Брежневу. Говорили, что ее уже переправили на Запад через какого-то журналиста.

Видимо, так оно и было, вечером десятого июля Петя услышал по «Голосу Америки» новость о том, что в вечерней голландской газете опубликована статья члена Академии наук СССР А. Д. Сахарова, который, по мнению некоторых специалистов, является участником разработки советской водородной бомбы. Сообщили, что статья содержит призыв к сближению СССР и стран Запада, к разоружению, описывает опасности термоядерной войны, голода, догматизма и террора, экологической катастрофы, резко критикует преступления Сталина и отсутствие демократии в СССР. Подчеркнули, что статья содержит призыв к демократизации, свободе убеждений и к конвергенции как альтернативе всеобщей гибели.

Сахарова вызвал министр Средмаша Славский и приказал немедленно дезавуировать антисоветскую пропаганду, потому как ему уже обзвонились секретари обкомов с требованиями прекратить контрреволюционную деятельность в его ведомстве. Он поставил академику ультиматум: в трехдневный срок написать протест, в котором заявить, что за рубежом опубликовали предварительный вариант без его разрешения.

На объект Сахаров уже не вернулся.

Глава 48

Мимо Большого театра Петя старался не ходить. Когда шел балет, выключал телевизор. Настя не звонила, что там и как у нее было – непонятно. Снилась часто. Все время куда-то уезжала или терялась.

Пыткой было, когда он улавливал в троллейбусе запах одеколона «Русский лес», а это было часто, всегда внезапно и било по мозгам. Московские мужчины этот аромат любили.

Петя собрал все ее фотографии, даже те, где они были вдвоем, сложил в коробку из-под ботинок, заклеил изоляцией и убрал на антресоль. Что с этим делать дальше, было непонятно.

* * *

В конце июля позвонил Кира, предложил пойти в кино. Вернее, не пойти, а поехать – фильм показывали за городом, нужно было добираться на электричке. Это был не обычный сеанс, а закрытый показ, вернее, полузакрытый – в рамках «комсомольского вечера».

На вокзале они встретили Белку и еще нескольких молодых ребят, половина оказалась чехами, они и устраивали показ. По пути Кира рассказал, что познакомился с ними совершенно случайно у себя в МГУ. Его приятель, бывший телередактор, один из «бригады создателей», был теперь профессором на факультете журналистики, к нему прислали студентов из пражского Карлова университета на стажировку. Они привезли с собой чешские фильмы, Кира с Белкой теперь частенько ездили с ними по разным клубам. На Западе чешское кино сейчас очень ценилось, называлось «чехословацким чудом».

От новых знакомых Кира узнал все подробности «Пражской весны» и был в курсе происходящих там событий.

Началось все с Солженицына. Тот еще в прошлом году написал обращение к съезду советских писателей с призывом бороться за отмену цензуры в литературе. Те его даже не зачитали, побоялись, а вот чехи на своем писательском съезде это сделали. И проголосовали за отмену вообще всей цензуры, не только в литературе. Понятно, что всем влетело, руководителей сняли с постов и исключили из партии. Тогда поднялось студенчество, попытались было и с ним разобраться, но не вышло – зашумела вся страна. На январском пленуме ЦК КПЧ выбрали нового генсека – Александра Дубчека, так и началась «Пражская весна».

Отменили цензуру, в стране теперь приветствовалась свобода мнений. Полным ходом пошла экономическая реформа, предприятия получили свободу. Образовалось несколько партий, открыли границу – теперь граждане могли ехать куда угодно.

– В общем, все то же самое должно было случиться у нас три года назад, – подвел итог Кира. – Хрущев именно на это страну и разворачивал. Вспомни его последнее лето, когда он вернулся из Скандинавии. Но, наверное, самое важное из того, что там произошло, – у человека появилась свобода выбора. Теперь каждый решает свою судьбу, а не общество. Представь себе, в программе КПЧ теперь черным по белому написано: социализм должен давать личности больше, чем любая буржуазная демократия. Начали с политических реформ, а все дело оказалось в нравственности и человечности.

– Сахарова читал?

– Интеллигенты всех стран, объединяйтесь!

– А ты против?

Кира улыбнулся:

– Сахаров говорит о единственной возможности воплотить все его идеи, если мировое правительство будет интеллигентно в самом общем смысле. Ты в это веришь?

– Не знаю. А почему нет?

– Ты думаешь, творческий человек способен на заговор? Разве он сможет объединиться против ограниченных мещан, которых оболванила западная масскультура или наша бюрократия? Аристократы духа – против черни! Петя, мещан, которым все по барабану, в сто раз больше. И эта пропорция будет сохраняться вечно, потому как проистекает она из природы человека.

– Вот этого я не понимаю. Почему вечно?

– Космический порядок иерархичен. Как и наша земная, общественная жизнь, потому что она выстроена по тому же принципу. Вот представь себе, впереди свет, очень яркий, и, если допустить к нему всю необъятную и темную человеческую массу, этот светоносный дух будет мгновенно растерзан душевным и материальным хаосом. Поэтому на пути встают иерархические преграды, которые спасают эти светильники. Человеческая масса выводится из мрака постепенно, в процессе обучения. Понял?

– Не понял.

– Вот представь себе пирамиду. Это, типа, как школа. В основании – первоклассники, души незрелые, молодые, их больше всего. Они учатся решать свои простые задачи, складывать-вычитать, учатся быть сильными, ловкими, богатыми, но их миссии так же важны, как миссии десятиклассников. Дальше – второклассники, их значительно меньше, большинство осталось на второй год, и задачи их труднее. И так далее. На вершине – души просветленные и зрелые, их единицы, их воплощения всегда заметны и редки. Гении, пророки. Выпускной класс.

– А если они воплощаются на краю земли? В джунглях Амазонки? Кто о них узнает и как они свою миссию выполнят?

– Это не важно. В монгольской степи или в аравийской пустыне для них это не преграда. Им все под силу. По крайней мере, у них для этого бесконечное количество попыток. Помнишь, я тебе про три лепестка рассказывал? Духовный опыт, человеческие способности и среду обитания?

– Помню. Вишенка-вишенка-яблочко.

Кира улыбнулся:

– Короче говоря, только подлинная духовная аристократия допущена к высшему источнику света. Какой толк рассказывать первокласснику о дифференциальных уравнениях? Что он в них поймет? Но при этом главное – с терпением и пониманием относиться к каждому, в какой бы части пути он ни находился, в каком классе бы ни учился. Все там были. Все всему учились. С одной стороны, мы все люди, вроде одинаковые, ручки-ножки-огуречик, но нельзя забывать, что мы бредем в одиночку по огромному и бескрайнему полю, все в разных точках. Кто с тобой на одной линии – тебе интереснее всех, потому как вы одни задачи в жизни решаете. Духовно близкие люди. Вот, скажи, Петя, к примеру, ты – пятиклассник. Кто для тебя четвероклашки?

– Жалкие, ничтожные люди, – засмеялся Петя.

– А шестиклассники?

– У-у! Предмет зависти и подражания. А шестиклассницы…

– Первоклашки для тебя вообще пыль, десятиклассники – боги. Ты хоть понимаешь, по какому принципу ты друзей себе ищешь?

– Среди пятиклассников. Иногда повезет, шестиклассник влезет.

– Ну да. Тебе ведь ничего не важно, кем они работают, красивые ли, быстро ли бегают. Просто тебе с ними интересно.

– А человек сразу понимает, в каком он классе?

– Человек – нет. А душа – да. И шепчет ему своим тихим голосом. Мы это интуицией называем. Ты хоть слушаешь ее?

– Мне кажется, что только ее я и слушаю.

– Ну вот, она тебя быстро и выведет на проектную мощность, сразу поймешь, зачем родился, какая задача у тебя в жизни главная. В общем, Петя, массовый вкус во все времена не отличался утонченностью, так будет всегда. Младшеклассников сильно больше. Но разве это повод – пенять людям, что они слушают «Ландыши»?

– Выходит, к примеру, если художник в классе, к примеру, в седьмом, то и говорит он для семиклассников, с которыми резонирует? И которых не так много на земле? Ну, может, некоторых шестиклассников еще подтянуть…

– Выходит, что так.

– Но, по твоей теории, десятикласснику вообще не с кем разговаривать? Непризнанный гений?

– Гении всегда признаны. Может, только время должно чуть-чуть пройти, пару поколений смениться. Знаешь, чем талант от гения отличается?

– Без понятия.

– Талант говорит на сложном языке, до которого он дорос. Гений свои мысли необъятные выражает очень просто. И пробивает все слои пирамиды, по-нашему – школы, насквозь.

* * *

Белка сидела с чехами, они неплохо говорили по-русски. Прошла бабушка с ящиком на ремне, все купили по пломбиру.

– Сахаров говорит о неравенстве, – продолжил свою мысль Кира, – только теперь не об имущественном, а об интеллектуальном. Как мы понимаем, мещан, людей, неспособных к творчеству, в разы больше, и это следует не из природы общества, а из природы человека. Вернее, из его духовной природы. Но я бы поспорил.

Как жаль, что они так долго не общались с Кирой, подумал Петя.

– Один американский профессор, нейрофизиолог, изучая отделы человеческого мозга, пришел к заключению, что за разные виды способностей человека отвечают его разные участки. Всего базовых способностей девять. Но это как семь базовых цветов. Оттенков может быть бесконечное количество. На свете нет неспособных людей, просто у каждого есть свой, персональный букет способностей, неповторимый и уникальный, как отпечатки пальцев. И он нам дан в пользование нашими предками – дедушками и бабушками, и тут мы ничего не можем изменить, только его развивать. Самое важное – использовать его по полной в своей жизни.

– А что это за способности? Я про базовые.

– Некоторые из них более древние у человечества, соответственно ими владеет большинство людей. Некоторые – более молодые. Тут тоже получается пирамида. Если перечислять их от основания к вершине, получается так: способность владеть своим телом, способность ориентироваться в пространстве, знать и понимать природу, как ни странно. Понимать других, понимать себя, музыкальные способности, вербальные, логико-математические и спиритуальные. Как ты понимаешь, для разных профессий важны разные способности и их сочетания. Вот тебе, Петя, в твоем деле совсем не обязательны природа, тело, пространство, музыка, все остальное я бы оставил.

– А если бы я захотел стать вратарем в «Спартаке»?

– Стал бы несчастным человеком и спился. Не имея необходимого в своем букете… хоть лоб расшиби, ничего не выйдет. Но, Петя, есть профессии, а есть миссии. Что важнее? И что первичнее?

– Миссия, ясный пестик.

– Ну так вот, у тебя миссия может быть одна – к примеру, учиться мудрости и учить других. А профессий на эту миссию – сотня. Важен как раз выбор. Он будет эмпирический, случайный, ты возьмешь, скорее всего, первое попавшееся, то, что на виду. И скорее всего, ошибешься. Человеку для счастья нужно красиво воплотиться, миссию вовремя понять и выполнить, чтобы развиваться. А ты учился-учился, старался-старался, и ничего в жизни не получается, фиаско по всем фронтам. А ты кубики-то встряхни заново. Никакой ты не зубной врач, ты архитектор, иди строй дома. Миссия та же, профессия другая. Но в ней со своим букетом способностей ты король.

– А в чем ты тут с Сахаровым споришь?

– Он говорит о большинстве, о людях, неспособных к творчеству. Кому делать неинтересно. Кому гулять интересно. Они просто неинтересные вещи для себя делают. Нужно помогать людям кубики их встряхивать. Почаще. В любой профессии есть доля творчества.

– Я не вижу никакой доли творчества в окучивании картошки. Тяпкой махать целый день.

– Тебе так кажется. – Кира развеселился. – Руки будут махать, и голову отпустит. Попробуй делать одно и то же три минуты. Будет скучно, попробуй это делать шесть минут. Если по-прежнему скучно – двенадцать. Если ничего не меняется – двадцать четыре. И в какой-то момент ты поймешь, что это совсем не скучно, а очень даже интересно.

– Сомнительная философия.

– Ты просто не пробовал.

Проехали станцию «Электроугли». Рядом с путями стоял кирпичный заводик с прокопченными стеклами и унылой трубой.

– В общем, все люди способны. И все люди способны к творчеству. Нужно просто суметь в себе это найти. Но, заметь, Петя, мы опять говорим, что все внутри. И дело тут не в интеллигентности, не в образовании.

Петя вспомнил про вино и циклотрон.

– Образование важно для одного – свои способности как следует настроить, – продолжил свою мысль Кира. – А то, о чем мы говорим, скорее всего, про воспитание. И про поиск.

– А науку опять заменим религией?

– Религия выстраивает как раз те ступени на пути темной человеческой массы к светильникам, о которых мы говорили. Для некоторых они важны, для некоторых уже не очень – проскочили. Во всех религиях есть сокровенная сторона, а есть сторона, обращенная к внешнему миру. Каждая религия знает различие между экзотерическим и эзотерическим. Можно экстерном пятый класс закончить, а можно к учителям походить. А что касается интеллекта – для меня совесть важнее.

– Поясни.

– У каждого человека – свой путь. У меня один, у Антона другой, у тебя третий. Как ты думаешь, который из них верный?

Петя пожал плечами. Странный какой-то вопрос.

– Помнишь сказку про трех богатырей? Что там на камне было написано? А смысл в обратном, Петя, куда бы ты ни пошел, твой путь будет верным. Но при одном условии.

– При каком?

– Если ты достал компас и по стрелке идешь.

Петя засмеялся, он уже немного ошалел от Кириного напора.

– А знаешь, что такое стрелка? – серьезно спросил Кира. – Совесть твоя. Когда себе не врешь.

Кира посмотрел на Белку, болтающую с чехами, и вдруг пристроил себе рожки.

– Ну чего ты на меня смотришь, как на марсианина? – подмигнул он Пете. – Старик, главное – не относись ко всему так серьезно. – Он покопался в своей сумке и достал книгу: – Томас Манн. «Иосиф и его братья».

Кира открыл заложенную страницу.

«И внести в это нужно как можно больше праздничного озорства и веселья. Веселье, друг, лукавая шутка – это самое лучшее из всего, что дал нам Бог, и самый лучший ответ на запутанные вопросы, задаваемые жизнью… Только в веселье человеческий дух может подняться над ними, чтобы, душевно шутя над неразрешимым, вызвать улыбку, пожалуй, у самого Бога, у этой величавой неразрешимости».

– Ты понимаешь, я тут думаю, что все, чем мы с тобой вместе занимались, совсем не бессмысленное занятие. И Филиппыч наш – гений, конечно. И те, кто нашу группу по анекдотам придумал. Только работать в ней должно было человек сто, не меньше. А может, вообще нужно было сделать министерство анекдотов и шуток. Управлять страной, разрешать неразрешимое, вдохновлять людей, поддерживать и настраивать. Ни в одной стране до такого не додумались – управлять обществом через юмор и смех. Россия-мать! В Китае в древние времена, при Конфуции, было министерство музыки. Причем оно стояло по значимости между министерством по налогам и военным министерством. Как ты думаешь, за что оно отвечало?

Пете вдруг захотелось поехать вместе с Кирой в цыганский город Тарту.

– Ну, не знаю. Чтобы все нужные песни пели. Императора не обижали.

– Это министерство отвечало за то, чтобы все инструменты империи были правильно настроены. Во всем есть мировой порядок – мера, пропорция, в том числе в музыкальном интервале. И если он не чистый, в человеке черт-те что может родиться, он за вилы возьмется – и айда дворцы громить. Мы, в Европе, кстати, триста лет слушаем музыку с равномерно размазанной ошибкой. Весь наш равномерно-темперированный строй образован нечистыми интервалами. Как мы еще живы, непонятно. Конечно, если на нас посмотреть со стороны, мы те еще субчики.

К ним подсела Белка:

– Вам, похоже, никто в мире не нужен.

Петя посмотрел на нее:

– Ты не знаешь, почему я с ним год почти не встречался?

– Может, потому, что он этот год мне подарил, – с улыбкой предположила она. – О, Томас Манн? Читал ему мой отрывок? – Она взъерошила Кире волосы. – Ты можешь понять, как мне с ним хорошо?

– До конца не могу.

– Ну и слава богу, – улыбнулась она.

* * *

Клуб был на окраине Павловского Посада, в этом городе делали знаменитые платки. На платформе высадился небольшой десант, в основном молодые люди и девушки. Их встретили, провели к клубу, слегка заброшенному.

Фильм Пете понравился, «Капризное лето», он был легкий и смешной, про трех друзей-пенсионеров, которые влюбляются на водах в молодую ассистентку фокусника. После сеанса начались танцы, они вышли покурить на улицу.

Подъехал милицейский «газик». К чехам подошел сержант:

– Документы, пожалуйста.

Те протянули паспорта.

– Иностранцы? Здесь вам не положено находиться. Режимная зона. Вы нарушили закон.

– Боитесь, что они выкрадут секреты производства платков? – спросила Белка.

Милиционер нахмурился.

– Товарищ сержант, – улыбнулся чех, видимо старший в группе. – Мы же представители братской страны. Мы вместе с вами социализм строим.

– Знаем мы ваш социализм. Продались американцам с потрохами. У вас там сплошь агенты ЦРУ и сионизма заправляют… Давайте в машину.

Чехов довезли до платформы, причем «газик» сделал несколько ходок, так как все не влезли.

Петя и Белка с Кирой тоже сошли за чехов.

Глава 49

Антон вернулся из командировки. Позвонил, сказал, что будет рад всех видеть. Веры нет, она на даче, посидят по-холостяцки.

На столе стояла «бехеровка» в плоской бутылке, штука знакомая, но противная, к ней в коробке прилагались три маленькие стопки. Рядом лежали какие-то колбаски в большом количестве. И почему-то огромный кусок сала рядом с буханкой орловского.

– Ну и чем ты там занимался? – поинтересовался Кира. – Шпионил?

– В каком-то смысле. Я по экономике, вы знаете.

Антон явно находился под впечатлением от поездки, он даже выглядел слегка по-европейски.

– Увидел наконец страну, где лозунги и слова с делом не расходятся. Месяц назад там проводили референдум, так почти девяносто процентов высказалось за коммунизм. Все митинги и собрания под красным флагом. Вот где в социализм-то верят по-настоящему, они и нас на повороте обогнали. Если чеха про капитализм спросишь, он на тебя как на убогого посмотрит. Все, до свидания. Получите свой Вьетнам со студенческими бунтами и будьте здоровы. Читал в одной австрийской газете, пишут, что, если эксперимент в Чехословакии доведут до конца, Западу будет брошен самый серьезный вызов за всю историю.

Петя с Кирой переглянулись.

– А тут у нас телевизор включить нельзя. Того и гляди Чехословакия прихлопнет СССР со всем соцлагерем. Такую шарманку завели.

– Итальянцы в «Джорно» заявили, что ЧССР теперь самая свободная страна в мире, – продолжил свою политинформацию Антон. – А «Нью-Йорк таймс» вообще приглашает всех, кому нет тридцати, в Прагу: самое лучшее место, где можно провести это лето.

– Ну и как ты проводил это лето?

– В составе делегации. Удалось даже немного пообщаться с Отто Шиком.

– Шик? – Кира решил немного потрепать Антона. – У нас в газетах, когда про сионистский заговор пишут, его и имеют ввиду.

– Ты что! У него австрийская фамилия. Я это точно знаю, – забеспокоился он. – Мощный человек. Коммунистом еще до войны стал. Потом, когда у нас все разоблачения начались, XX съезд и все такое, хотел выйти из партии. Но передумал и решился на более серьезный шаг: поработать над ошибками.

– И каким образом?

– Исправить то, что до этого натворили. Десять лет разрабатывал со своей командой принципы экономической реформы. Двигались осторожно, важно было не спугнуть.

– Кого?

– Нас. Он такую вещь сказал интересную. Говорит, мы так кропотливо все готовили и так каждый свой шаг контролировали… Но вдруг все вспыхнуло и стало неуправляемым.

– А почему? – не понял Петя.

– Потому что у них в правительстве единства нет. Сплошные компромиссы. А народу трудно разобраться, кто там у них какую роль играет, для него важно все и сразу, без всяких промедлений. Вот и начались эти стихийные митинги, группы по интересам – в общем, появился такой момент силы, который трудно контролировать. Шик больше всего боится, что у нас нервы сдадут, глядя на все это.

– Погоди, – остановил его Кира. – У нас – это у кого?

– У нас – это у нас, – пояснил Антон. – Тут наверху давно уже паника. В Политбюро половина ястребов. Тесть рассказывал, ждут не дождутся, хотят порвать чехов в клочья. Немцы, поляки, те тоже не отстают. А Дубчек слабоват.

– Что значит слабоват?

– Его назначили, потому что он всех устраивал. И там, и тут. У нас его за своего держат, называют «наш Саша». Ну а что, сколько лет в Москве прожил, Высшую партийную школу закончил. Хороший мужик, добрый, открытый. А потом как понеслось все с катушек, начали его каждый месяц в Москву вызывать – мол, эй, вы там чего? А он только рукой машет: все под контролем. Сейчас вроде все немного улеглось, разобрались.

– Это как?

– Слышали, может быть, в новостях, несколько дней назад встреча была, в Черне-над-Тисой. Очень непросто было. Там у них еврей в делегации был, председатель национального фронта, Кригель. Упертый… С места не сдвинешь. У Подгорного нервы не выдержали в какой-то момент, он и ляпнул – какое право имеет этот еврей говорить от имени чехословацкого народа? Ну все, финита, чехи встали и ушли с переговоров. Что делать? Вызвали срочно дружка Дубчека, с ним он еще студентом выпивал и по девушкам ходил. Сейчас он секретарь обкома Горьковской области. Статус, конечно, для переговоров неподходящий, так его за пять минут ввели в состав ЦК – и в самолет. Потом – в спецвагон к Дубчеку. В общем, все смогли уладить. Мы на компромисс пошли, они лояльность подтвердили. Третьего августа в Братиславе подписали документ – теперь Чехословакия имеет полное право в выборе своего пути. Реформы в обмен на обязательства по отношению к союзникам. Весь соцлагерь подписал общее заявление – теперь каждая партия может творчески решать проблемы своего развития, при этом каждой стране гарантированы суверенитет и национальная независимость.

– Опять мы на распутье. – Кира подошел к книжной полке. – На востоке – Пекин. На западе – Прага. Там – прошлое, причем худший вариант, а там – будущее, но страшно. С одной стороны культурная революция, с другой – культура.

Он вытащил книгу известных путешественников, Ганзелки и Зикмунда. Петя такие встречал, их была издана целая серия – про Африку, Южную Америку, вообще про разные страны. Много фотографий, написано с юмором, но всё по делу, не оторвешься. Как будто сам путешествуешь.

– Мы тут с Белкой были в гостях у одного известного физика. Ему как раз эти два друга свою рукопись прислали, наконец-то написали про СССР. Смешно, как обычно, глаз свежий, много увидели того, что мы сами не замечаем. Написали все как есть. Чувствуется, с большой симпатией к нам относятся. Только цензуру у нас она не прошла.

– А почему? – не понял Петя.

– Ганзелка и Зикмунд написали, что СССР похож на автомобилиста, который одновременно нажимает на тормоз и на газ.

Глава 50

У киоска стояли люди, нехорошо стояли. Обычно покупают газеты – и прямиком на остановку. А тут никуда не отходили, вернее, не торопились отходить. Стояли и читали. И у всех напряженные лица. Петя развернул «Известия» – сообщение ТАСС. Страны Варшавского договора ввели войска в Чехословакию – «для оказания братской помощи», «отстоять социалистический строй от посягательств врагов».

Не очень все это вязалось с «творческим решением о выборе своего пути». Вязалось с Ганзелкой и Зикмундом, тормозом и газом.

До конца ничего понять было нельзя, что там произошло на самом деле и почему все-таки на это пошли. Наши газеты были категоричны: предатели хотели открыть границу, впустить войска Западной Германии и НАТО. Поэтому наши действия справедливы и необходимы. И вообще, эти чехи и словаки оказались неблагодарными, забыли, кто их освободил в 45-м, а между прочим, их земля полита кровью ста пятидесяти тысяч наших погибших солдат. В Великую Отечественную мы дошли до Эльбы, там наша граница, имеем полное право!

На работе была обычная текучка, материалы для анализа стали поступать только в следующие дни.

Пришли сведения о том, что в стране было организовано 9 тысяч собраний, присутствовало около 885 тысяч человек, из них выступило 30 тысяч. Обсуждали сообщение ТАСС и высказывали полную поддержку.

Так, это все понятно. Сказки на ночь.

Параллельно шла секретная информация. В Москве, в основном в НИИ, зафиксированы «отдельные нездоровые и порой враждебные высказывания», «выражались опасения начала третьей мировой войны». На Лобном месте состоялась сидячая демонстрация, пришло восемь человек с плакатами «Позор оккупантам!», «Руки прочь от Чехословакии!», «За вашу и нашу свободу!». В течение нескольких минут все они были арестованы.

Из почтового отделения поселка Коктебель поэт Евтушенко прислал телеграмму Брежневу:

«Я не могу заснуть. Я не знаю, как жить дальше. Я знаю только одно: у меня есть моральная обязанность излить чувства, переполняющие меня.

Я глубоко убежден, что наши действия в Чехословакии являются трагической ошибкой и страшным ударом по советско-чехословацкой дружбе и мировому коммунистическому движению.

Это снижает наш престиж в мире – и в наших собственных глазах.

Это препятствие для всех прогрессивных сил, для мира во всем мире и мечты людей о грядущем братстве.

И также это личная трагедия, поскольку у меня много друзей в Чехословакии, и я не знаю, как смогу смотреть им в глаза, если мне будет суждено встретиться с ними вновь.

И мне кажется, что это самый большой подарок для всех реакционных сил мира и мы не можем предвидеть последствий этой акции.

Я люблю свою страну и свой народ; я скромный наследник традиций русской литературы, таких писателей, как Пушкин, Толстой, Достоевский и Солженицын. Эти традиции научили меня, что иногда молчание позорно.

Пожалуйста, примите к сведению мое мнение об этой акции – мнение честного сына своей страны и поэта, некогда написавшего песню «Хотят ли русские войны?».

Петя увидел справку из Министерства охраны общественного порядка, материалы по этим инцидентам передавались и в их ведомство:

«В течение 23–24 августа 1968 г. имели место отдельные происшествия, связанные с событиями в Чехословакии…

1. В Луганске местный житель Беляев В. М. 1923 г. рождения, не работающий, ранее судимый, будучи не в трезвом состоянии, кричал на улице Ленина: „Долой советских оккупантов в Чехословакии!“ Беляев задержан. Расследование ведет УКГБ по Луганской области.

2. 23 августа в городе Чернигове на крыше и на стенах дома № 8 по улице Нахимова обнаружена надпись: „Руки прочь от Чехословакии!“ Расследование ведет УКГБ по Черниговской области.

3. 24 августа в городе Якутске на стенах дома № 22 по улице Курашева обнаружена надпись: «Позор партии коммунистов – душителей свободы и демократии русских и чехословаков. На той же улице дома № 26 обнаружена надпись: „Наши коммунисты топят в крови чехословаков“».

И все.

* * *

Чтобы хоть что-то понять, Петя позвонил Антону, позвал вместе сходить пообедать. Удалось встретиться уже после выходных, когда картина происходящего немного прояснилась.

Рассказ Антона про «полковника Трофимова», арестованных «неарестованных» и поцелуи не по любви:

«После встречи в Черне-над-Тиссой и подписания заявления в Братиславе обстановка в Праге накалилась с новой силой. Начались массовые демонстрации, газеты призывали не останавливаться на достигнутом, а идти дальше. Чехословакия должна была стать нейтральной страной и больше разворачиваться на Запад. 9 августа в Прагу прилетел Тито, подлил масла в огонь, заявив о полной поддержке реформ.

Консерваторы в руководстве правительства и партии пришли в ужас, девятнадцать человек написали Брежневу письмо с просьбой о военной помощи. По их мнению, с Дубчеком пора было кончать.

Брежнев медлил до последнего. Из Праги непрерывно шли донесения о „реальной угрозе смены режима“. В конце концов, Политбюро 18 августа проголосовало за вторжение, согласовав свои действия с соцлагерем.

Стало совсем жутко, когда министр обороны Гречко собрал всех военачальников и объявил им об этом решении, сказав, что оно будет выполнено, даже если приведет к третьей мировой войне.

Руководить операцией Политбюро отправило своего представителя – т. Мазурова, поручив ему держать под контролем военных, „а то мало ли что“. Ему выдали армейскую форму, и он вылетел в Прагу как „полковник Трофимов“.

Ранним утром 21 августа самолет Аэрофлота приземлился в аэропорту Праги, оттуда высадились десантники, взяли объект под контроль, тут же вереницей стали садиться транспортники. На посольских „Волгах“ особый отряд приехал к зданию КПЧ, захватил его, арестовав всех членов руководства страны, и переправил их на самолете в польский город Легицу, в штаб Северной группы войск.

Со всех сторон в страну вошли войска, танки шли быстро. Немцы, поляки, венгры. В основном наши, всего полмиллиона человек. Чешская армия не сопротивлялась, оставалась в казармах, выполняя приказ своего руководства.

Немцы были самые жесткие, в зонах своей ответственности установили в городах парные патрули на всех перекрестках, с восьми вечера – комендантский час с огнем на поражение. Сразу собирали всех жителей и ставили ультиматум – очистить все стены от неправильных лозунгов. Те тут же брали тряпки и смывали краску – немцев еще хорошо помнили.

Вопреки нашим аналитическим прогнозам все пошло не так, чехословацкий народ вторжение не поддержал. Даже не удалось сформировать „Революционное рабоче-крестьянское правительство“. Видя всеобщее сопротивление, предатели пошли на попятную и попрятались.

Пришлось опять возвращаться к старому варианту – арестованное правительство переправлять в Москву, делать вид, что его никто не арестовывал, и жестко добиваться от него подписания необходимого документа о „временном пребывании войск Варшавского договора“ на территории ЧССР.

При подписании в зал впустили группу фотографов, наши встали как по команде, перегнулись через стол и стали пытаться обнять своих „чешских друзей“. Те уворачивались, но не тут-то было.

Подписали все, кроме того упрямого еврея Кригеля. Его хотели оставить у нас „на перевоспитание“, но делегация уперлась – без него в Прагу не вернемся. Пришлось отпустить.

Для сопротивления чехи выбрали необычный метод – культурный. Были, конечно, и провокации, и стреляли в наших солдат с крыш. Но это не в массе. Они вдруг сняли в Праге все таблички с домов, и теперь было непонятно, где какая улица. В один момент город вымер, стояли танки, а как порядок наводить, непонятно – нет никого. Все бессмысленно. Кафка! Прага – родина Швейка. Они тут же анекдот про себя придумали, в стиле армянского радио: „Какое государство самое нейтральное в мире?“ – „ЧССР, оно не вмешивается даже в свои собственные дела“.

Запад ввод войск осудил, но на конфронтацию идти не захотел. Главное было сейчас продолжать ослаблять напряженность, ведь только-только дело сдвинулись. Американцам Вьетнама хватало, сенатор Форд так прямо и заявил: „Мы не вмешиваемся в семейный спор коммунистов“».

Глава 51

В самом начале сентября позвонила Белка:

– Приглашаю тебя на похороны.

– О, господи! Кто?

– Не кто, а что. Сегодня в семь, в редакции журнала «Искусство кино». Цветов не надо, вернее если только живые. Фильм хороним.

– Что значит хороним?

– Его сняли, он готов, просто кладут на полку. Навсегда. А фильм великий.

– Хорошо, постараюсь.

– Это не разговор, Петя. Во-первых, ты его больше не увидишь, а он тебе точно резьбу поправит. Во-вторых, может, тебе как-то удастся ему помочь, поговорим вечером. В-третьих, зал там крошечный. А вся Москва рвется. Мне Киру-то туда провести проблемно, хоть на колени сажай. Поэтому, Петя, ты обязан. Я еще братца позову, нужно стучаться во все двери.

В зал было не войти, духота, все места уже заняты. Пришел какой-то старик, ему принесли стул из кабинета и усадили перед первым рядом, потеснив тех, кто уже расселся на полу.

Петя встал в дверях. Кира уже устроился в другом конце зала, на подоконнике, только рукой помахал. Антона пока не было.

Подлетела Белка:

– Значит так. Предыстория такая. Андрон, режиссер, снимал все в настоящей деревне в Горьковской области. Актеров было три с половиной. Остальные реальные колхозники. В прошлом марте, когда закончил картину, повез ее туда, в Кстово, показать всем, кто снимался, ну и спасибо сказать. Вдруг без спроса и без ведома местное областное начальство ее берет прямо у кстовского киномеханика и везет себе на просмотр в Горький. А Андрон взял туда еще отца, он у него гимн Советского Союза сочинил. И еще «Дядю Степу».

– Погоди, – Петя стал терять нить, – какой дядя Степа?

– Короче, они с отцом поехали в обком разбираться, их обедом накормили, с икрой, все чин по чину. Только видно было, что фильм начальству не понравился. Ну ничего страшного, подумаешь – секретарь обкома, птица невысокого полета, а мы тут, понимаешь, московские гости, гимнописцы, в любой кабинет вхожи, поулыбались, по плечу похлопали, да и распрощались. А этого местного лидера, видимо, задело. Написал жалобу в КГБ.

– А ты-то откуда знаешь?

– Андрон рассказывал. Семичастный так и сказал прямым текстом: этот фильм мог снять только агент ЦРУ. Поручил разбираться с этим вопросом твоему начальнику.

– Слушай, я тебе про своего начальника ни слова никогда не говорил.

– У меня есть еще один информатор, со мной под одеялом спит.

– Так откуда тебе известно…

– Слушай дальше. Есть такой хороший человек в ЦК, кино курирует, мы просто молимся за него, Игорь Сергеевич… Так вот, это он Андрону и рассказал продолжение этой истории. Получает Игорь Сергеевич письмо. Из КГБ, на минуточку. По поводу этого фильма.

– А как хоть фильм-то называется?

– «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж».

– Коротко и ясно. Можно уже не смотреть.

– Молчи. Так вот, в этом письме твой начальник пишет, что органам госбезопасности стало известно, что к выходу на экран подготовлена антисоветская, клеветническая картина, где советские люди изображены в уродливом, неряшливом виде. Ну, Игорь Сергеевич боец, не лыком шит, позвонил твоему шефу по «вертушке» и говорит: «Давайте разбираться. Во-первых, вы говорите, что в картине полно изуродованных людей. Но ведь была война, у нас полно покалеченных людей. Это разве не так?» – «Так». – «Во-вторых мне непонятно, с каких это пор внешней вид героев фильмов вдруг попал в компетенцию органов безопасности». Твой молчит. «В-третьих, вы говорите, что фильм антисоветский, клеветнический. Что конкретно вы имеете ввиду?» – «Ну, там есть сцена, в которой один мужик рассказывает, как сидел после войны…» Игорь Сергеевич ему и про это объяснил. Потом говорит: «Либо я буду докладывать своему руководству в ЦК, что рапорт КГБ о фильме абсолютно безоснователен, и поставлю вас в неловкое положение, либо я все спишу, спустим на тормозах и оформим ваш сигнал должным образом». Твой подумал-подумал и согласился: «Ну, давайте спишем». Так и сделали. Были поправки идиотские, которые учли, были вопросы, типа: а почему горбатый? А почему у того пальца нет? А это все реальные колхозники, не актеры.

Погасили свет.

– Ну ладно, закругляюсь, смотри. Потом договорим.

– А в чем проблема-то? Почему хоронят?

– Месяц назад картину уже приняли в Главке. На ура. К Андрону подошел Ермаш из ЦК, обнял, поздравил – говорит, насколько же доброе и светлое кино! А пять дней назад картину запретили. И никто ничего понять не может.

На них зашикали. Фильм начался. Сзади кто-то положил руку на плечо. Петя обернулся – Антон.

* * *

– Ну и что ты от меня хочешь? – спросил Антон. – У тебя какие-то свои представления о моей работе.

Шли вдоль бульвара, был теплый и красивый вечер. Начало сентября, а будто бы июль еще не кончился.

– Ты понимаешь, что это преступление?

– Что преступление?

– Фильм хоронить!

Белка остановилась перед ними:

– Ну ребята, ну вы же там работаете! Может быть, вы вместе что-то придумаете, у вас же это хорошо получалось. Напишите какие-нибудь рапорты, объясните, там вокруг вас умные люди сидят! Кого там переклинило, кто какой донос очередной написал… Или давайте все опустим руки и будем молчать…

Фильм, конечно, стоил того. Про такие, наверное, и говорят – великий. Только это величие, конечно, сразу было не увидеть, не подступиться. Гора горой. Пете совершенно не хотелось его обсуждать, разбалтывать. Важно было его как можно дольше внутри сохранить. Ася-хромоножка, добрая, с лучистым взглядом. Совсем как страна родная. Любит, а замуж выйти не может. Вернее, не хочет.

– Петя, ну ты же с этим Филиппычем работаешь. – Белка не унималась. – Он тебя ценит. В конце концов, за пределы твоих полномочий это не выходит. – Она быстро посмотрела на Киру. – Скажи ему, какой общественный резонанс вызовет запрещение картины. Видел, кто в зале был? Там же весь цвет! Петя, я тебе с каждого сама мысли в защиту соберу, обещаю!

Петя вспомнил, что у старика, которого с почетом усадили на стул прямо перед экраном, в сцене похорон случился сердечный приступ, все забегали, отпаивали валидолом.

– А что это за старичок был, кому плохо стало?

– Это, Петя, не старичок, это Шкловский. А в Ленинграде, после единственного показа, Смоктуновский на колени перед Андроном бухнулся. Руки целовал.

– Давай я тоже перед Филиппычем бухнусь и руки ему начну целовать.

С языка сорвалось, Петя сразу об этом пожалел. Просто фильм был такой большой и емкий, совершенно не верилось, что он вообще может нуждаться в чьей-то защите, подобной мелкой ерунде, хлопотах, что кто-то его всерьез хочет запретить… Это как запретить озеро Байкал или Гагарина. Бред. Мышиная возня.

Белка съежилась:

– Знаешь, Петя, я вот думала последнее время: а как ты вообще можешь там работать? Объяснения за тебя находила. А теперь мне все ясно – ты на своем месте. – Она горько улыбнулась. – К сожалению, так система и работает: отбирает лучших, а потом подчиняет их себе… Вообще, на что я, дура, надеялась? Зачем я тебя позвала?.. – Она отвернулась. – Ты безнадежен, Петя.

Они пошли дальше, куда и зачем непонятно.

– Может, «полка» для фильма и не самый плохой вариант, – наконец сказал Кира. – Вы что, не поняли, что мы уже в другой стране живем? Жили в государстве экспериментальном, я бы даже сказал – в творческом, пытались создать новую модель для всех народов мира… Да, ошибались, глупостей наделали, но хотя бы попробовали, единственные в мире. Тот факт, что был дан неправильный ответ, не означает, что был задан неправильный вопрос.

– И в каком мы теперь государстве живем? – спросил Антон.

– В преступном. Ты что, не понял? – Кира похлопал его по плечу. – Старик, добро пожаловать – мы теперь в агрессивной империи! С ней, кстати, будет иногда очень выгодно сотрудничать.

Шли вперед, не глядя друг на друга.

– И что ты предлагаешь? Всем подорваться и слинять в Тарту? Кто там с корабля первый бежит?

– Ты не понял, Антон. Родину я не меняю.

– А что тогда?

– Сейчас у нас единственная проблема – выжить.

– Так и я про то, – усмехнулся Антон.

– Выжить как цивилизации на одной шестой части суши. Сохранить культуру. Для тех, кто придет дальше. Мост. Понял?

– Нет. Конкретней.

– Мы должны построить мост. Цепь времен, преемственность цивилизаций, водопровод, построенный в Риме и переживший варваров.

Антон только головой качал:

– И ты отбываешь на консервацию? Да когда тебя вскроют, если это время когда-то вообще придет, ты же уже ничего не сможешь. Всю силу растеряешь в своей консервной банке. Превратишься в переваренную тушенку.

– Посмотрим. Я же не на боку лежать еду, мы делом там будем заниматься. Только к нам никто не подберется, наши мысли и наш язык власти не по зубам. Сойдем за сумасшедших. Никто связываться не захочет.

– Все равно это слабость и твои личные иллюзии, Кира. Это побег, как ты его ни оправдывай.

Дошли до конца бульваров, проголодались с нервов. Зашли в пельменную, стекляшку «Зеленый огонек» – прибежище таксистов. У них же на улице и купили бутылку. В багажниках такси теперь всегда была водка на продажу. Начиналась торговля, когда закрывались винные отделы.

Взяли по три порции пельменей, две с уксусом, одну со сметаной. Белке – коржик, от еды она отказалась и вообще не хотела ни с кем разговаривать. Разлили под столом. Водка хорошая попалась, экспортная – «Posolskaya», «Союзплодимпорт».

– Нас все презирают, – вдруг сказал Антон. – Вернее, ненавидят. Вся Европа. Ребята сейчас приезжают, рас сказывают.

Все молча ели.

– Представляете, я в трех странах уже до этого был. Даже во Франции два дня. Ощущение – весь мир нас любит. А тут раз, в одно мгновение… Лет через десять никто ведь не вспомнит, что с нами в Чехословакию еще и немцы зашли, и поляки. Только нам этого никогда не простят.

– Мы большие, с нас особый спрос. – Кира возил вилкой по тарелке. – Цена высокая, что поделаешь. Удержали жемчужину в короне. Зато сами себя выдавили из западной цивилизации. Здравствуйте, товарищи папуасы!

Кира поднял стакан и кивнул таксистам, им это не очень понравилось.

– Будешь теперь, Антоша, ездить по своим командировкам, и как ты ни оденься, как язык ни выучи, все равно для всех останешься с копьем и в перьях.

Белка стояла, крошила коржик. К разговору она оставалась безучастной, отнесло ее куда-то далеко. Наконец она подняла голову:

– Наше кино во всем мире бойкотируют. Уже кучу сделок разорвали. Никто не хочет с такими дела иметь. Ну и правильно.

– Отморожу уши назло бабушке, – кивнул ей Антон. – Мы бойкотировали Венецию, Венеция бойкотирует нас. Справедливость торжествует. Канны бойкотируют сами себя в знак поддержки бунтующих французских студентов. – Вдруг он о чем-то задумался. – Погоди, а как фамилия того начальника из Горького?

– Не помню.

– Не Катушев?

– Да не помню я.

Белка задумалась:

– Ну да, вроде Катушев… Андрон ее несколько раз повторял.

– Можно расслабиться. – Антон разлил по второй. – Это как раз тот тип, которого к Дубчеку в спецвагон привозили, чтобы переговоры спасти. Его московский дружок.

– И что? – Белка ничего не поняла.

– А то. Мало того что он теперь секретарь ЦК, так он еще и большой вес заимел. Именинник, можно сказать, все ему обязаны, Дубчека охмурил. Когда по фильму приказ вышел?

– 28 августа.

– Ну вот, все правильно. Аккурат на следующий день после того, как чехов домой отправили, он и отыгрался. Видно, мечтал об этом давно.

Антон поднял стакан:

– Не видать никому этого фильма во веки вечные. Ни детям нашим, ни внукам. Прощай, Ася! Аминь.

* * *

Пете давно уже хотелось уйти, но ноги не шли. Казалось, что вот сейчас они поговорят-поговорят и, может, что-то важное для себя определят, поймут, как жить дальше, и станет легче.

Легче не становилось, наоборот, на душе становилось все тягостней. Разметало их на отдельные орбиты, и болтались теперь они в открытом космосе, беспомощные, каждый сам по себе.

Петя пошел в туалет и назад уже не вернулся, ноги понесли куда-то вдоль Яузы, потом по набережной Москвы-реки, мимо Кремля.

В какой-то момент он оказался у Большого театра. Было поздно, спектакль давно закончился. Пустынно.

Петя прижался к колонне. Где-то он слышал, что, если так к дереву прижмешься в трудную минуту, оно свою энергию может дать. Даже видел в Измайловском парке, ходили такие чудики. Камень был холодный и безучастный. Петя зачем-то его поцеловал.

Потом он увидел себя со стороны. Стоит тип, лицо перевернутое, слабый, что-то там внутри у него заходится. А рядом – улица, красивое здание, фонари, над ним небо. Луна светит. Он сам по себе, а все остальное вокруг – само по себе. И ничего миру от Пети не надо, и дышит он ровно и глубоко, а весь этот клубок отравленный внутри, а то, что внутри, с этим можно очень спокойно справиться, все просто.

– А-а-а! – закричал Петя. Вернее, он просто попробовал свой голос.

Эхо над колоннами ему помогло.

Петя запел. Под Магомаева. Он никогда обычно не пел, а тут само собой все случилось. Музыка Бабаджаняна.

По переулкам бродит лето,

Солнце льется прямо с крыш,

В потоке солнечного света

У киоска ты стоишь.

В голове немного все смешалось.

И ветерок поет недаром,

И день сияет голубой —

Ведь я шагаю по бульварам

На свидание с тобой.

А-а-а-а – я живу мечтой одной,

Ты моей мечтою стала,

Стала ты моей весной.

А-а-а-а…

Из большой двери театра вышел мужчина:

– Ты что, ненормальный?

– Почему?

– Ты что тут распелся?

– А что? Мешаю, что ли, кому? Порядок нарушаю?

Мужчина посмотрел на него оценивающе:

– Хорошо, что ли, так тебе?

– Ага. Ой, хорошо!

– А что сюда пришел? Тут театр.

– Значит, сюда можно только тем, кому плохо?

Мужчина махнул рукой, оглянулся – вроде рядом нет никого.

– Больно ты веселый. Выпил, что ли?

– Ну, есть немного.

– На трешку, накинь свои, вон, у Малого, видишь, мотор стоит? Давай мухой.

Внутрь заходить не стали, ночь теплая, зачем в духотень? Мужчина принес два стакана, почему-то в подстаканниках, сразу все разлил. Достал два маленьких зеленых яблока. Сели на ступеньках.

– Ну и чего тебе так хорошо? Бабу нашел?

– Не-а. Потерял. Тут танцует.

– Ну, понятно. Я бы за такую потерю тоже выпил. Тут разве бабы?.. А мужики так вообще. – Он сплюнул. – Тогда что? С друзьями встретился? Отметили что?

– Отметили. Нет их теперь у меня.

– А что тогда поешь?

– Видишь? – Петя сплел в клубок пальцы и изобразил то ли какого-то паука, то ли колобка с щупальцами. – Тут сидело.

Он кивнул себе на грудь. Потом расцепил пальцы, и руки у него взлетели в разные стороны.

Мужчина немного отшатнулся.

– Сидело, а теперь нет ничего. – Петя победно улыбнулся. – Понял?

– Ясно. Рак, что ли?

Он отнес пустую бутылку в урну и вернулся.

– А знаешь песню? – спросил он и вдруг запел про татуировку. Пел не очень хорошо, но старался.

Петя сразу вспомнил «бригаду создателей», соседа Володю, его песни теперь ходили в записях по всем московским квартирам. Некоторые Пете нравились, он их тоже переписывал.

И теперь, когда мне грустно, хоть на плаху,

Пусть слова мои тебя не оскорбят,

Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху…

Подъехал патруль на «Волге».

– Не спится?

– А вам?

– Можем вместе ночку скоротать.

Мужчина поднялся, взял в одну руку подстаканники, закинул в рот крошечный огрызок яблока, закуска была уже не нужна.

– Друга моего можете подбросить. Метро уж закрылось.

И плотно закрыл за собой дубовую дверь.

* * *

Петю «приняли». Ну, в смысле посадили в машину и куда-то повезли. Куда – Петя не спрашивал.

Выехали на Калининский проспект.

– Можно я окно открою?

– Давай.

Небо было звездное. Ни машин. Ни шагов. Как в песне. Дома-книжки распахнули перед Петей свои пустые и темные страницы.

Он почему-то погрозил им пальцем:

– Эй! – И на всякий случай опять выпустил паука на волю. – Прощай, Небесный Стокгольм!

Глава 52

То ли настроение было не очень, то ли еще что, но Петя сразу все понял. Шутили нехорошо и смеялись нехорошо. Вовсю царствовала ирония, и ей на все было наплевать. Вечное противоборство: когда есть вера, она убивает иронию, не дает ей шанса. Когда наступает безверие, ирония расцветает буйным цветом.

МИСИ играли с Одессой.

«Вот и смех в стране изменился», – вдруг подумал Петя.

После игры его затащили в клуб МИСИ, туда поехали всей гурьбой, праздновать победу одесситов.

Сдвинули столы, нарезали колбасу, открыли бутылки. Кто-то принес в комнату телевизор.

На экране происходило то, что Петя видел в зале ровно два часа назад.

– Вы видите – тут склейка? Где моя шутка про киномеханика? – возмутился парень из команды МИСИ.

– Всю сцену про Привоз выкинули, – удивился Валера, капитан одесситов. – Она же самая лучшая у нас была! Тогда вообще не понятно, почему мы победили.

– Да вообще не ясно, чему там все смеются, игра какая-то дерганая стала. Идиотизм.

Все расстроились.

– Не научились еще клеить, – успокоил всех парень в очках. – Видеомагнитофоны только-только поставили. Ничего, натренируются.

– А зачем всё это? – спросила девушка с челкой. Ее пригласили одесситы и явно имели на нее виды. – Зачем все записывать, а потом через два часа в эфир пускать?

А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало. «И» работал в КГБ. Сидит сейчас этот «и», телевизор смотрит, водку пьет. А Клуба нет.

– Ко мне сейчас многие обращаются как к «профи», – похвастался Пете капитан МИСИ. – Из больших и малых республик. Новые команды желают славы, но не тянут, я им помогаю. Представляешь, получил квартиру на Юго-Западе, въехал, а на первом этаже в моем подъезде живет Матвей, капитан из Первого меда. Тоже заказы самотеком идут, работаем дуэтом, он для одной команды пишет, я для другой. Им мы об этом, конечно, не говорим. – Он хитро улыбнулся. – Встречаемся то у него на кухне, то у меня. Выходим покурить у лифта: «Ну что, мои в этом конкурсе говорят так!» – «А мои отвечают вот так». Красота!

Он переключился на челку.

Такой вот клуб теперь получался.

Клуб пластиковой ленты, острых ножниц и разбитых сердец.

* * *

Петя пошел в кино. Непонятно зачем, один пошел. Фильм был сомнительный, про школьников. «Доживем до понедельника». И что его понесло?

Там был главный герой – учитель. Актер Тихонов, тот, что Болконского играл. Не понравился он ему в начале. Маялся, совсем как Петя, а чего маялся – непонятно. Девушка за ним молоденькая ухаживала, его бывшая ученица, теперь с ним работала в этой же школе, английский вела. Из-под венца сбежала, чтобы с ним рядом быть. А тот все ходит, мается, на пианино играет.

И тут вдруг становится понятно что к чему.

Пришли новые учебники. А он историк. И в этих новых учебниках – одно вранье. И этому вранью он не хочет детей учить, приходит к директору, они с ним друзья, вместе воевали. «Отпусти, говорит, не могу». Ну у них там разговор примерно как у Киры с Антоном. В итоге поругались, но директор его отпустил. Приходит в класс, ведет занятие последнее, про лейтенанта Шмидта. Рассказывает про то, что тот все прекрасно понимал, восстание на его крейсере было обречено, но встал на мостик и был там с матросами до конца. К историку его девушка на урок пришла, он все это рассказывает, ею вдохновляется, в глаза детям смотрит и понимает, что бросить он их не сможет. Пусть в учебниках вранье, пусть вокруг вранье, но он должен быть с ними до конца. Он все равно их будет учить не по этим учебникам, он сам их учебник, его не переделаешь и не перепишешь.

И остается в школе. В учительской он как белая ворона, свой игрок в чужой команде. Он там вообще как заброшенный в штаб немцев шпион.

В одно мгновение Петя наконец всё понял. Наверное, он должен быть тоже, как этот Тихонов, шпионом. Делать на работе все то, что от него требуют, ничего против совести не совершать. Но работать на какую-то иную, свою цель и сверхзадачу. Ну да, встраиваться в контекст, но ведь тот же Тихонов, если бы его реально в фашистский штаб забросили, тоже бы «Хайль Гитлер» направо-налево говорил. А сам бы потихоньку свое дело делал.

Петя подумал, что это самый антисоветский фильм из всех, которые он видел. Куда более антисоветский, чем «Ася Клячина». И как честный человек и сотрудник «пятерки», он обязан немедленно поделиться своими мыслями с Филиппычем.

Но он этого никогда не сделает.

* * *

Петя приехал к Кире. Без звонка, было уже поздно, позвал пройтись, прогуляться. Все свои мысли ему рассказал.

– А ты уже понял свою «иную цель»? – Кира улыбнулся.

– То, о чем мы с тобой говорили… помнишь, про солнечное сплетение, нулевую точку, чтобы доносить мысли передовых умов до власти, все это не работает. Вот, пожалуйста, Сахаров, умнее и яснее не скажешь, хотя бы задумайтесь! Вынесите на обсуждение! Нет, нам не надо, спасибо. Ну, если Сахаров не работает, тогда для чего вообще это нужно? Все это отмазка. Чтобы под колпаком всех держать и, если что, подсекать.

– Ну так что тогда?

– Я буду охранителем.

– Охранителем? Кого?

– Понимаешь, этот историк, он внутри себя все важное собрал. И охраняет. Чтобы детям рассказывать. Эти учебники теперь их не достанут. Ты про мост говорил… Нужно, чтобы это все кто-то собирал и внутри держал. Я решил вести дневник.

– Дневник? Для чего?

– Понимаешь, все, что я собираю в свои бесконечные рапорты, все уходит наверх. И что с этим будет, непонятно. Вернее, теперь мне понятно, там отметят нужное для себя, остальное спишут в расход. Но, Кира, дорогой, ведь все это необыкновенные мысли, совершенно неординарные оценки текущих событий, вернее, там этих оценок – полный спектр, триста шестьдесят градусов. И это – голоса наших самых-самых, тех, которые шкалу формируют. В общем, буду копировать, забирать домой, что удастся, в основном, конечно, придется восстанавливать по памяти каждый вечер, по горячим следам. Наверху будет нужно одно, мне другое. Не может это когда-нибудь не пригодиться, Кира, точно тебе говорю. Это наша история, та, которая ни в один учебник не войдет. Вернее, как раз нужно, чтобы учебники по этому материалу когда-нибудь писаны и были.

– Но наверняка там много подлости и предательства.

– И это есть, конечно. И это тоже нужно передать, пусть знают, как власть может искушать, каким человек слабым бывает, это же опыт, Кира. Ну если это наша история, если это формирует наш уклад, пусть мои дети и внуки знают, как это пережить, как с ума не сойти. Что важно, а что нет. Чтобы не заново все начинать.

– А ты сам знаешь, что важно, а что нет?

Петя остановился, сцепил руки у груди. Опять появился колобок со щупальцами. Потом резко выбросил руки в разные стороны:

– Понял?

Глава 53

Опять Мухин всё спас. Позвал к цыганам, сказал – явка обязательна, кто не придет – тому цыганский сглаз.

Ресторан хоть и назывался «Советским» все равно оставался «Яром». Здание перестроили после войны, Сталин любил там принимать важных гостей. Высоченные потолки, как на вокзале. Колонны, лепнина, позолота, люстра хрустальная, точная копия той, что в Большом театре, по бокам у сцены зеркала, сразу и понять было нельзя, что это зазеркалье, а не продолжение реальности.

– Как еще встретить современному человеку 7 ноября? Конечно, пойти к цыганам. – Антону тут нравилось.

Они принарядились, Вера выглядела роскошно, черное платье ниже колен с бардовой бархатной вставкой, по центру – тонкое шитье золотой ниткой, канитель.

– Бабкино, – пояснила она, поймав Петин взгляд. – Хоть и не модное, зато вечное. Подозреваю, что и она его в наследство получила. А ты чего один-то? Девок мало?

– Девок много, толку мало.

Вера почему-то улыбнулась.

– Найду тебе, – пообещала она. – Я знаю, какая тебе нужна. – Она кивнула на Антона. – Или со кровище свое наконец-то сбагрю и сама к тебе приду.

Их столик был недалеко от сцены, предстояло наконец-то увидеть Белого цыгана при исполнении. Что-то типа творческого отчета.

Публика Пете сразу не понравилась. Все красивые, одеты хорошо, но какие-то одинаковые. Вернее, что-то в глазах у них было одинаковое. Зазеркалье. Петя даже на всякий случай нашел себя в большом зеркале: нет, он вроде бы живой.

Скоро подошли Кира с Белкой.

– Как с обложки «Польской моды». – Вера оценила их вид. – Собачки только не хватает.

– А к твоему платью другого бы кавалера, – посоветовала Белка.

– Какие наши годы. – Вера была не против. – Все только начинается.

– Какой-то зоопарк вокруг. – Белка огляделась. – Откуда эти хари повылезали, интересно?

Первый тост – как обычно. Чтобы не было войны.

– А что с Китаем? – спросил Петя.

– Все плохо. Мой прогноз – шестьдесят процентов. – Антон был настроен пессимистично.

– Ты про что? – не поняла Белка.

– Про войну, милая.

– А что мы с ними делим?

– Маркса, – улыбнулся Кира. – Сцена ревности. Не можем понять, кто из нас его лучше трактует.

– Идиотизм.

– Самые лютые войны из-за этого и были.

– Может, отдать им его? Пусть берут и сами теперь мир воспитывают.

– Марксизм вообще не наука, это пшик, – изрек Антон. – Не предсказал ни единого события, все получается наоборот. А человеческую природу он вообще не понимает.

Вера посмотрела на него с удивлением:

– Ты куда там по вечерам ходишь-то, вольтерьянец?

– А сама мне чего жужжишь без конца?

– Все врем, врем, – вздохнула Вера. – Везде, где только можно. Что ни включи, куда ни сходи. Ничего уже на этой подпорке не держится.

Была она прекрасна, на нее то и дело поглядывали мужчины с соседних столиков. В ней явно поднакопилась сила, пока сидела взаперти.

– Платим налог в пользу идеологии. Процентов семьдесят, не меньше, – оценил ущерб от марксизма Кира. – Все на ветер.

– Если ввяжемся, то лет на пятнадцать. – Антон продолжал выстраивать свой прогноз.

– Ты про что? – опять не поняла Белка.

– Я про войну, милая. Атомную бомбу мы не кинем, факт. Американцы во Вьетнаме теряют примерно сто человек в день. Но у нас с Китаем будет иной масштаб. Потеряем минимум шестьдесят миллионов. Не самых худших, как обычно. Вот тогда русский народ и сгинет окончательно.

– Да ладно, не пугай нас, – отмахнулась Вера. – Ты либо телятину свою с хреном ешь, либо приговор нации зачитывай.

– Америка уже угрохала половину своего золотого запаса. Война ей стоит тридцать миллиардов долларов в год.

– Я читал, Джонсон призвал всех американцев отказаться на три года от зарубежных поездок, – сказал Петя. – Экономят.

– Это их не спасет. А де Голль молодец.

– Почему?

– В прошлом году прибыл в Америку с визитом, заодно привез с собой 191 миллион зеленых бумажек и предъявил их к обмену на золото. Назад увез шестьдесят шесть тонн.

– Красавчик.

– Они ему этого не простят, – задумчиво сказала Вера.

– А по поводу Китая… – вернулся к своей теме Антон. – У нас два крыла в руководстве. Одни предлагают внести Сталина в Мавзолей и помириться с китайцами. При этом мы неизбежно побеждаем в холодной войне: Америка нас двоих не потянет. Брежневская команда, наоборот, за разрядку, им лишь бы все было спокойно. Хотят договориться с Америкой, что, в принципе, уже и произошло. Та уже сама боится пошевелиться, с нас за чехов спросить. Реально страну лихорадит, Вьетнам потихоньку их в могилу сводит. Ну а если замиримся – холодной войне конец, тут-то нас Китай и примет. С предателями разговор короткий. Плюс еще миллиард человек давит, тесновато у них. А тут наш Дальний Восток, пустой совсем, приходи да бери. – Антон махнул рукой. – Нужно все по-другому делать.

– По-другому – это как? – заинтересовался Кира.

– Нужно переключиться. С внешнего на внутреннее.

– Ну, наконец-то.

– Всех оставить в покое. Арабы без нас прекрасно разберутся, у них ислам. Южной Америке тоже никто не угрожает, никто туда с армией не полезет. Африканцы пусть сами свой путь проходят, им это полезно будет. Не нужны нам ни проливы, ни океаны. У нас все есть. Земля – вот высшее богатство. И как простор для расселения, и как биосфера, и как покров для ресурсов. Нужно осваивать наш Северо-Восток.

– В смысле? – не понял Петя.

– Европейскую часть, азиатскую, всю Сибирь. Построить все заново на новом месте. Но делать это теперь по уму: ничего не испохабить, реки не загрязнять, землю в свалку не превращать. Никакого промышленного гигантизма, строить «мягкие города». Дома – красивые, малоэтажные. Шлагбаумы при въездах – только электромобили и конная тяга. Бороться за каждую деревню в три двора. Ведь едешь по стране – такая красота. Но только там, где человек руку не успел приложить.

– На такой красивой земле живут такие несчастные люди… – вздохнул Кира.

– Где ты это все подбираешь? – Веру ее муж сегодня непрерывно удивлял. – Слава богу, уезжаем скоро. А то совсем с катушек слетишь, почвенник.

– Куда уезжаете? – удивилась Белка.

– В Австрию. – Вера посмотрела на Антона, не сболтнула ли чего лишнего.

– Надолго?

– На три года. – Антон принял таинственный вид. – А там как пойдет.

Началась программа, объявили Раису Жемчужную, зал сразу пришел в движение. Вышла красивая немолодая цыганка и запела неожиданно ярким и чистым голосом.

Появился Мухин.

– Ну что, загниваете помаленьку? – оценил ситуацию он. – Нравится?

– Мухин, мне теперь ясно, почему тебя сюда занесло. – Антон кивнул на зал с лепниной и позолотой. – Шел ты к этому, шел и пришел.

– Да ладно, мы тут постольку-поскольку. У нас серьезные концертные площадки, телевидение, Кремль… Цыгане теперь – высокий жанр. Смотрел «Неуловимые мстители»? Данька – из рабочих, Валерка-гимназист – интеллигенция, Яшка – цыган. Понял в какую сторону все развивается? Ты хоть в курсе, что ваш Чапаев тоже цыганом был?

– Да ну тебя.

– Можешь проверить. И Зыкина.

– И «Битлз».

– Не, эти не наши. Но Элвис – наш. И Чарли Чаплин. Все – цыгане. Дайте-ка водочки махнуть. Видели, что Раиса Юсуповна творит?

Жемчужная прогрела зал до нужной кондиции. Даже лица у людей изменились, разгладились, стали похожи на детские. Волшебная сила искусства.

– Она только по кабакам теперь и поет. А еще пару лет назад девять концертов в день могла взять в лучших залах.

– Округляет?

– Да нет. Перекрыли ей все ходы. – Мухин посерьезнел. – Не при вас будет сказано.

– Это как? – тут же заинтересовалась Белка.

Мухин только рукой махнул.

– Да ладно, говори. – Антон кивнул. – Я одной ногой уже в Австрии, этот вообще теперь хиппи, а Петя тебя не сдаст, кто же еще ему музыку будет доставать…

– Сам, что ли, не понимаешь? Вербовали ее ваши. А она послала на три буквы. Не она, кстати, первая. Таких теперь достаточно. Хорошо, если есть возможность на коммерческую схему перейти, а так – в лесники. Или мороженое продавать.

Жемчужная пела, все молчали, каждый думал о своем.

Петя вышел, встал у гардероба. На него вдруг посмотрел молодой человек из зазеркалья.

* * *

На сцене выступала молодая цыганка. Высокая, стройная, с огромными карими глазами; когда начинала пританцовывать, ее тело превращалось то ли в парус, то ли в ветер. Подыгрывали ей на гитарах двое, цыган Белый и цыган настоящий. Рада и Николай Волшаниновы – вот, значит, они какие.

Некоторые романсы Петя слышал, но тут они были совсем другими. Сразу вспомнилось, как Мухин им рассказывал про цыганскую ноту, про тишину внутри музыки. И понятно стало, почему Мухин здесь. И то, что он Белый цыган, это была никакая не шутка.

Они спели несколько романсов, объявили перерыв. В зале засновали официанты.

– Представляете, какой был бы ужас, если бы у всех всё всегда получалось? – вдруг спросила Белка.

– Почему ужас? – не понял Антон.

– Ну, не ужас, но как было бы скучно и предсказуемо. Во всем одномерность. Вот как задумал – так в точности и воплотил.

– И что в этом плохого? Ты что, ни о чем не мечтаешь? Или, наоборот, мечтаешь, чтобы не сбылось?

– Ты не понял. Знаешь, как у нас в кино? Автор задумывает фильм, режиссер начинает его снимать, и всё летит в тартарары. Всё не так: это не подвезли, кони отвязались и ушли вдруг к реке, дождь некстати, главный герой запил, в итоге на каждом шагу всё переворачивается. Иногда с этим режиссер справляется, иногда нет. Но он всегда должен не бояться взять и пойти с камерой вслед за этими конями. И получить во сто крат больше, чем задумывалось. Сменил на ходу запившего актера – бац, вышла культовая роль. Дурацкий дождь может дать картине то, чего не получишь от четырех прописанных заглавных сцен. Настоящий фильм так и собирается: из замысла режиссера, его воли и из этих нелепых подарков судьбы. Вот тебе, братец, что нравится больше – шахматы или нарды?

– Шахматы.

– А почему?

– Там только моя голова. А в нардах еще и кости кидаешь.

– Но при этом тоже головой работаешь. В жизни, Антоша, не как в шахматах. Там помимо твоей светлой головы на каждом шагу… – Белка потрясла руками и выбросила невидимые кости.

– А знаете, чем поэзия от прозы отличается? – задал неожиданный вопрос Кира.

Все даже засмеялись.

– Роман – это шахматы. Писатель линейно выстраивает его, следуя своей логике и замыслу. А в стихах есть рифма и размер. Поэт вынужден каждый раз бросать кости, поиск рифмы запускает цепочку свободных ассоциаций, он раз за разом впускает в дело случай, великого попутчика и изобретателя. Конечно, есть то, что он хочет изначально выразить. В этом его поэтическая воля. Но он вынужден каждый раз идти за лошадьми. Стихи – это нарды. Поэтому в них так легко разглядеть суть мироздания.

* * *

Как по команде начались танцы. На сцене вновь был Мухин с Волшаниновыми, к ней потянулись пары. Увели обеих девушек, сначала Веру, потом и Белку, но они не очень сопротивлялись.

– Сбывается моя мечта. – В интонации Антона вдруг что-то изменилось. – Еду науке помогать. Только она способна всё вырулить.

– Ты всегда был этим одержим, – кивнул Кира.

– Теперь наконец-то это понимают на самом верху. И не только у нас, но и во всем мире. Слышали что-нибудь про Римский клуб?

– Так, краем уха, – признался Петя. – Его недавно создали?

– Ученые со всего мира выявляют глобальные проблемы и разрабатывают стратегии их решения. Пытаются создать методику, чтобы анализировать «затруднения человечества».

– Как же они смогли договориться? – удивился Петя. – Вернее, как им разрешили?

– А деваться некуда. Умные люди везде живут и понимают, что шарик наш не очень-то и велик. По крайней мере, не бесконечен. Его ресурсы легко уже можно просчитать и понять перспективы. А перспективы всех очень волнуют. Собственно, с этого все и началось: ФИАТ с «Фольксвагеном» захотели систематического анализа по сырьевым ресурсам, важно же понять, как рынок сбыта расширять. Но все пошло дальше, ученые, которых наняли, стали смотреть глобальней – кибернетики, социологи, экономисты. Первая встреча была в Риме, так клуб и назвали. В общем, сделали прогноз по пяти пунктам: население, ресурсы, сельское хозяйство, промышленность, экология – результаты неутешительны. Глобальная катастрофа в интервале 20-е – 70-е годы XXI века. Если не принять мер.

– А ты каким там боком, в Римском клубе? – поинтересовался Кира.

– Друг мой, как ты думаешь, почему именно ФИАТ у нас завод строит? Мы в этом клубе пока не состоим, нашей верхушке чтобы все как следует объяснить – годы пройдут. Поэтому мы начинаем там работать неофициально. Джермен Михайлович, друг ее папаши, – Антон кивнул на танцующую Веру, – берет на себя инициативу в рамках своих полномочий.

– А он кто?

Антон помолчал – видимо, думал, как лучше ответить.

– Замначальника в Госкомитете по науке и технике. К нему уже лет пять, как ездит Печелли, босс ФИАТА, ведет с ним долгие беседы. Он и убедил, что советское присутствие в клубе необходимо.

– И твоя командировка с этим связана? – напрямую спросил Петя.

– Не совсем. Не спрашивайте меня, сами все понимаете. В прошлом году была договоренность, Джермен Михайлович встречался с Банди, экс-советником по национальной безопасности США. Так получается, что мы объединяем усилия по прикладному системному анализу. В общем, я теперь по этой теме.

– Мы – это кто? – Кира улыбнулся.

– Мы – это мы, – разъяснил Антон.

* * *

Зазвучала «Цыганская венгерка», Пете сразу вспомнились новоселье, Паскаль, Настя, конечно… Не сговариваясь, быстро разлили то, что оставалось. Подбежала Вера, хлопнула с двух рюмок и увлекла Петю с собой. Тут-то все и закрутилось.

Вера, распустив волосы, танцевала у самой сцены. Кто-то бросил ей гвоздику, но она швырнула ее себе под ноги. Тогда ей откуда-то передали большую красную розу. Двадцать пять колен «венгерки» наматывались одно на другое, темп рос, и теперь Верино тело принадлежало только музыке, удивляя саму хозяйку. Рядом с ней сразу стали возникать мужчины разных мастей и возрастов, все они ходили в танце вокруг с глуповатыми лицами и горящими глазами. Начиналась сцена из оперетты, примадонна умело верховодила своим кордебалетом, спираль цыганочки закручивалась, в конце концов Веру подхватили на руки и вынесли на сцену.

Петя посмотрел в зал – аплодировали стоя, сидел лишь Антон. На его лице читалась растерянность, так бывает, когда человеку непонятно, куда звонить: в «скорую», в милицию или вызывать пожарных.

Мухин сделал знак, и они с Волшаниновым пошли на второй круг, резко сбросив темп. Вера с розой во рту упала на колени, стала прогибаться назад, и теперь танцевала только ее большая красивая грудь. Начался сеанс гипноза для всех мужчин ресторана, так стадион следит за мячом за мгновение до гола.

Веру опять подхватили на руки, и она поплыла по залу. Если бы Петя ее не знал, можно было подумать, что с этой женщиной такое происходит ежедневно и она давно к этому привыкла. Но это была их Вера – серьезный экономист, дочь своего важного отца и мать одного ребенка.

Под финальные аккорды ее усадили в большое кресло сбоку от сцены, прямо у большого зеркала, где за столом красиво гуляла большая мужская компания. К ней тут же понесли цветы, каждый из ее обретенной труппы счел своим долгом подойти и выразить ей уверения в совершеннейшем к ней почтении.

Наконец подошел и Антон:

– Слезай, хватит.

Вера делала вид, что Антон – это не Антон. Вернее, конечно, Антон, но никакого права он не имеет ей такое сейчас говорить. Она уже познакомилась с новой компанией и оживленно с ними беседовала.

– Вера!

На него начали обращать внимание, он злился, но что делать – не понимал. Петя подошел к нему, нужно было как-то помочь, рядом оказался еще и Мухин.

– Ну что ты встал? Честь свою поруганную выставляешь? Иди домой, дочь спать укладывай и обед на завтра вари. Я за ней прослежу, но тут ее никто не обидит, не волнуйся. Даже наоборот.

– Что наоборот?

– Все наоборот.

– Мухин, куда ты нас затащил?

– Пойдем лучше выпьем, Антоха, у меня сегодня повод – двадцать лет на сцене!

Антон дал себя увести, заказали еще бутылку.

– Цветет Верунчик. В самый сок баба вошла, – с удовольствием заметил Мухин.

– А мне теперь чего? – Антон злился. – Караулить?

– Надо будет – покараулишь. У тебя опыт есть. – Мухин кивнул на Белку.

– Мне бы такую подругу лет пять назад, – мечтательно сказала та.

– Может, правда, пойти увести ее оттуда? – предложил Петя. – Неизвестно ведь, кто там сидит.

– Известно, – успокоил его Мухин. – Хотя вам лучше этого не знать.

Антон еще больше занервничал.

Принесли рыбное ассорти, бутылку коньяка, лимон, Мухин всем разлил.

– Ну что, двадцать лет назад в первый раз я на сцену вышел. С тех пор струны и перебираю.

Чокнулись.

– Мухин, а есть в музыке то, что ты пока не понял? – спросил Петя.

– Я, Петюня, чем дальше, тем меньше и понимаю.

– В смысле?

– Ну, к примеру, я так и не понял, почему один интервал звучит минорно, а другой мажорно. Палец на грифе передвинул – было грустно, стало весело.

* * *

Вернулась Вера, веселая, с цветами, волосы распущенные, в глазах огонь.

– Хорошо играешь, Мухин. Как мужик.

– Заходи.

– Теперь уж вряд ли. Следующая серия – скандал на Венском балу. – Она наконец посмотрела на Антона. – Ну что загрустил, тиран?

Тиран молчал.

– Еду мужней женой. Неизвестно куда, неизвестно на сколько. Даже Васю заставляет меня здесь оставить. С бабкой.

– А что, Вена, наверное, город веселый, – предположил Мухин.

– Вера, а ты за свободу или за порядок? – спросил вдруг Кира.

– Знаешь, как посмотреть. – Вера взглянула на него с интересом. – Когда тут пятками по полу била и по залу летала – вполне моя свобода была естественна и где-то даже нравственна. А махнула бы сейчас к этим в гости, – она кивнула в сторону таинственной компании, – и сразу бы перешла черту, была бы уже не свобода, а блядство. Ну и порядок, там то же самое. – Она крепко сжала своей красивой рукой волосы на затылке у Антона. – Пока он спокойный и ясный – что в нем плохого? А если он с дочерью меня разлучает, это, извините, уже не порядок, а тирания.

– Ударим блядством по тирании? – уточнила Белка.

– Так мы оба остановились перед чертой. Я сижу рядом с мужем. А Вася едет с нами. Так, Антон?

– Так, – подтвердил Антон. Он вдруг повеселел и успокоился. – Ну вот, говорят, порядок – это плохо. Авторитаризм – зло. Ну, да, если он на зле замешан. Если брат брата убивает из классовой ненависти. Но у нас и другой был авторитаризм. С человеческим лицом.

– Это когда у него такое лицо было? – поинтересовалась у брата Белка.

– Он имеет в виду, наверное, допетровскую Русь. Семь веков православия, – предположил Кира. – Считается, что тогда авторитаризм был нравственным и не был замешан на насилии.

– А потом он хиреть начал. Ваша интеллигенция постаралась, топтала его двести лет. И что в итоге? Ни народу, ни себе. Одних бед наделали.

– Ты хочешь сказать, что для нас это не путь? – распалялась Белка. – Нам всегда палка будет нужна?

– Сама, что ли, не видишь? Чем шесть месяцев демократии в 17-м закончились? Цирком, а потом ужасом. С тех пор разве что-то изменилось? Только в худшую сторону. Мы не готовы, это как минимум. Вы сами сейчас про свободу и порядок говорили. Зло – не в порядке и не в авторитарности. Невыносим не порядок, невыносима повседневная ложь, когда власть с фигой в кармане с народом разговаривает. Невыносимы произвол и беззаконие, когда на каждом уровне свой властитель и все вертится по его воле. Авторитарный строй должен основывается не на ненависти, а на человеколюбии. Причем не к своему клану – ко всему народу.

– Антон, опомнись… – Кира улыбнулся. – Жесткая вертикаль – это же как пирамида: подо мной двадцать, под ними пятьсот, ниже еще десять тысяч. Там что, на нравственности все держится?

– Да ладно вам. Сцепились опять, как дети, – поморщилась Вера. Ей, видимо, было мало обсуждения своего триумфа. – Мухин, что сидишь, наливай всем.

Ресторан пустел. Бутылка тоже. Заказов не принимали.

– Там наверху – реалисты. Власть они никогда не отдадут. – Вере опять приходилось им, как школьникам, всё объяснять. – Что вы думаете, они из другого теста сделаны и глупее нас? Что они, сами не видят, что пора всю эту марксистскую коросту сбрасывать и экономическую модель менять? У них почти десять лет назад уже концепция была готова: сначала авторитетом Ленина ударить по Сталину, а потом Плеханова вспомнить и уже социал-демократией бить по Ленину-догматику. Хай живе либерализм и нравственный социализм.

– Брежнев с Сусловым за либерализм и нравственный социализм? А ты ничего, случайно, про Прагу не слышала? – нахмурилась Белка.

– Эти чокнутые. Я про других. Чуть пониже, но у которых власти тоже немерено. А когда власти немерено, хочется на одном языке с другими сильными мира сего разговаривать.

– Номенклатура хочет интегрироваться в мировую систему? – удивился Кира. – Хотя почему бы и нет. Договорятся. – Он посмотрел на Антона. – Но только пока эти красавцы наверху, ничего им не светит.

– Не понял, – запутался Петя. – Уточни с красавцами.

– Пока брежневская команда наверху, ничего не произойдет. У них кружок по интересам: дайте стране – то бишь им – спокойно жить. Знаете, есть такой термин – «возраст дожития»?

– У пенсионеров? Это пока они живы и им пенсию надо платить?

– Ну да. У нас теперь у страны у всей возраст дожития. Пока эта компания жива, будем сидеть и тихо ждать. А куда деваться? Революциями наелись. Зато будет время подумать. Представьте себе, у двухсот пятидесяти миллионов вдруг появилось время подумать! Не спешить никуда, ни за что не тревожиться. Не расстреливают, в тюрьму не сажают. Мир. С голоду умереть и то не дают. Ну да, должен трудиться на благо, не тунеядствовать, но посильно. Тишь да гладь. Забирайся внутрь себя и самосовершенствуйся. Замедляйся. Понимай суть вещей. Монастырь на двести пятьдесят миллионов послушников. Красота! Ни в одной стране мира такого не было. Опять мы впереди. Мои поздравления!

* * *

Среди ночи позвонил Антон.

– Что случилось? – испугался Петя.

– Да ничего, так… Ты знаешь, что в XIX веке в России омуль спорил с говядиной?

– Какой омуль?

– Спорил по потреблению на душу населения.

– А-а-а… понятно.

– Да чего тебе понятно. Сижу тут на кухне, транзистор слушаю. – Антон вздохнул. – Конец Байкалу.

Глава 54

Филиппыч долго молчал.

– Как ты думаешь, что у меня тут? – Он постучал себя по виску.

– Ум.

– А что на уме?

– Не знаю.

– Почему я тут?

Петя задумался.

– На кого я работаю? Ну, что молчишь?

– Можно выйти, табличку на входе почитать.

– Иди почитай.

Петя поднялся.

– Есть власть, есть государство, есть страна. Разницу понимаешь?

– Да.

– Приоритет?

– Наверное.

– Когда я с автоматом в тыл к немцам лазил, я что защищал?

– Страну.

– Правильно. Сталин это понял к исходу второго года, когда почти обосрались. Для меня ничего не изменилось. Тебе что, непонятно?

– Я уже сказал.

– Ладно. Зайду с другого края. Садись. Я, Петя, все твои мысли-раздумья читаю, как ни скрывай. Хороший ты парень… – Он вздохнул. – Но сколького же ты не знаешь… И в этом твое счастье.

– Я хочу узнавать.

– А представляешь, сколько мне известно? Легче мне от этого? Вот ты руководишь своей группой, группа входит в структуру информационно-аналитического отдела… И так далее. Ты знаешь, сколько у нас групп и сколько отделов. Каждый из вас видит только то, что ему положено. А где все это собирается?

– Ясно где.

– Даже если взять только один ваш участок – круг из двух тысяч светлых умов, – представляешь, сколько у меня агентов по каждому из этих людей работает? Как планеты вокруг солнца, чтобы со всех сторон наблюдать. Кто подальше, кто поближе. Кто устно, кто письменно. Кто просто по дружбе нам рассказывает. А с некоторыми из этих двух тысяч я и сам дружу. Разные у меня орбиты. Вернее, даже разные измерения. Каково, как ты думаешь, мне по всем этим измерениям мотаться? Я всё про всех знаю. Прошлое, настоящее, даже будущее читаю. Легко мне с этим живется? Я запускаю процессы. Я их контролирую. То, что знаю я, не знает больше никто.

– А Андропов?

Филиппыч улыбнулся и покачал головой:

– Стою, как на высокой горе. А там, наверху, сам принимаешь решения. Нет там ни Андропова, ни Брежнева. Отвечаешь только перед самим собой. Чаю хочешь?

Петя кивнул.

– Вот адмирал Канарис руководил военной разведкой и контрразведкой, при этом вел двойную игру. Знаешь, что он сказал перед смертью, когда Гитлер приказал его повесить? «Я не предатель. Как немец, я лишь исполнял свой долг». Кто, по-твоему, наш самый главный враг?

– ЦРУ.

– Ну да, конечно. Самый наш главный враг – это наша верхушка.

Они сидели и долго смотрели друг на друга.

– Ну что ты на меня смотришь, Америку я тебе открыл? Или, может, все-таки сходишь почитаешь, что там у нас на входе написано?

– Комитет государственной безопасности.

– Государственной. Я не обязан высшую номенклатуру защищать, которая страну изнутри разъедает. Я государство от них должен защищать. Я даже советскую власть от них должен защищать, потому как они только на словах коммунисты, а делают совсем другое. Но не могу. Приказ: высшую номенклатуру не разрабатывать, чего бы она ни творила. Ну как, полегчало?

– Нет.

– Петя, мне тебе прививку нужно сделать.

– Чтобы вопросов не задавал?

– От бешенства. Рано или поздно это произойдет, а я не хочу тебя терять. Понял? У меня на тебя планы. Уйти и хлопнуть дверью – самое простое.

Принесли чай.

– То, с чем ты ко мне пришел, было. Бледных привезли, измученных. У Дубчека шрам на лбу. Всем потом объяснял, что уснул в ванне. Тут, уже в Москве, заикаться начал. Прямо на переговорах. Когда составили финальный документ, с ним случился нервный срыв. Назначили уколы. Он в отказ – будете колоть, не подпишу. А самого трясет. Завтра подписывать, журналисты, камеры… Укололи. Как-то.

– Гитлер примерно так же с президентом Чехии Гахой вопрос решал в ночь перед оккупацией. Это называется бандитизмом. И цыганке пожилой отомстить за отказ от вербовки – самое оно.

– Я тебе про Канариса рассказывал? Ты побольше про него почитай. В том числе, как он пятьсот евреев спас. – Филиппыч внимательно смотрел на Петю. – То, как мы вляпались в Праге, нам в конце концов отыграется.

– Я в Прагу не вляпывался.

– Ты знаешь, и я. Слышал анекдот? Армянское радио спрашивают: «Что делает Советская армия в Чехословакии?» – «Ищет тех, кто ее пригласил». Обосрались по полной. В Политбюро истерика… А из Вашингтона агентура другое сообщает – ЦРУ вообще ни при чем, для них самих все происходящее – биг сюрпрайз. Но Андропов это прочитал и сказал: мы не можем такое показывать нашему руководству.

– Не понимаю.

– Знаешь, где он в 56-м был?

– Да.

– Ты в курсе, что в Будапеште коммунистам животы вспарывали? А он с семьей на территории посольства сидел и, сам понимаешь чего, ждал.

Филиппыч откинулся на стуле.

– В общем, так. Я тебя понял, ты меня понял. Никуда ты не уйдешь. Не отпускаю. Я хочу, чтобы ты научился отделять одно от другого. Мы охраняем безопасность государства. Оно, вопреки всеобщему мнению, существует не для того, чтобы превращать нашу жизнь в рай. А для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад…

Филиппыч сидел и улыбался. В очередной раз это был какой-то новый Филиппыч.

– Открытку хочу подарить тебе на память. Из Парижа прислали. Там, когда в мае студенты бунтовали, народное творчество все стены домов разукрасило. А некоторые не упустили момент, все пофотографировали, теперь вот открытки выпускают. Бизнес. На обратной стороне мне тут перевод написали. – Он протянул ему карточку. – Свободен.

Петя вышел в коридор.

«Человек не бывает глупым или умным. Он либо свободен, либо нет».

Надпись на стене медицинского факультета. Париж, май 1968 г.

* * *

Нужно было купить продуктов к празднику – договорились встречать Новый год у Антона с Верой. Сделать это лучше было заранее, и Кира предложил Пете подъехать к концу рабочего дня, вместе зайти в «сороковой», там все и купить.

Петя вышел из подъезда и удивился – Кира стоял рядом с Филиппычем, они улыбались, как старые друзья, и о чем-то беседовали. Лишь в какой-то момент по лицу Киры будто тень пробежала. Вскоре они попрощались.

Пошли к гастроному.

– Соскучился? Назад просишься?

– С ним не соскучишься. – Кира был задумчив.

– А о чем говорили?

– Спрашивал, когда я наконец отбываю. Про Лотмана выяснял, какой темой буду заниматься. Блиц. Две минуты – и всё снял.

– Ас.

– Знаешь, что он мне сказал на прощание? «Запомни, Кира, бывших у нас не бывает».

* * *

Позвонила Настя, поздравила с наступающим.

– Ну, как живешь?

– Не знаю.

– В смысле?

– Не знаю, что тебе сказать. Не могу сказать, что хорошо. Да, в общем, и плохого в моей жизни мало.

– Как ребята?

– Разъезжаются кто куда. Один остаюсь. А что у тебя?

– Танцую. Репетирую принцессу Аврору в «Спящей красавице». Наташка замуж вышла. За режиссера.

Они помолчали.

– Нам бы, Петя, сходить развестись.

– Тоже замуж собралась?

– Что ты. – Она вздохнула. – У меня театр, там моя жизнь. А так… Все в рамках необходимого.

– Ну что, счастлива?

– Приходи, увидишь. Если нужны будут билеты – звони.

* * *

Предпраздничный день, Петя достал газету из ящика – и бегом на свой девятнадцатый троллейбус, последний раз в этом году. Пристроился на заднем сиденье, солнечный день, красота! Развернул газету, выпала открытка – красивое здание, на фасаде гурии и вакханки. И надпись мелким шрифтом: «Тбилиси. Театр им. Шота Руставели».

Дорогой Петя, поздравляю тебя с Новым годом!

У меня все хорошо, Тбилиси мне нравится, он очень теплый, и люди тут хорошие. Живем мы пока в квартире у родителей Вахтанга, в самом центре. Она большая, места всем хватает. Приняли меня хорошо, я стараюсь, учу язык. Занимаюсь своим обычным делом – шью. Платья мои пользуются успехом, но пока все мои клиентки – из его театра. Скоро стану мамой. Передавай привет всем нашим.

Катя

Глава 55

Они шли, нагруженные бумажными пакетами и сумками, опаздывали сильно, Вера просила прийти пораньше, чтобы все успеть. Завернули под арку – высокую, в четыре этажа. В глубине была спрятана современная кирпичная четырнадцатиэтажка – экспериментальный проект, «башня Вулыха», дом Антона.

– Тут Сахаров живет, – показал Кира на здание с аркой.

– Я недавно служебную пленку видел. Он был на молчаливой демонстрации у памятника Пушкину.

– Это когда я там стояла? – спросила Белка.

– Нет, через год. Без пяти шесть все собрались, ровно в шесть сняли шляпы и так минуту простояли. Сахаров после этого к памятнику подошел и стихи начал читать: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал…»

* * *

Им открыла Вера.

– Полтора часа осталось, ведь сказано было, к девяти! Быстро на кухню!

Появились Эдик с Антоном, оба в фартуках, нарядные, как герои детского фильма. Гномы-переростки.

Где-то уже запели.

– Дом хороший, но все равно слышимость, – пожаловался Антон. – Иной раз заснуть невозможно.

– А ты больше уставай, – посоветовал Эдик.

– С ней попробуй не устань. Иной раз утром в лифте с соседями неудобно ехать.

– Смени тему, доиграешься, – предупредила Вера.

Гномы удалились на кухню.

Началась приятная суета, дирижировала Вера, роли распределили согласно способностям, фартуков хватило на всех, кроме Пети.

– Иди в комнату, там на полу полотенца лежат, повяжешь, – распорядилась она.

Квартира напоминала Крым перед белогвардейской эвакуацией. Иконы были сняты и упакованы в коробки, загадочная прялка вовсе исчезла. Часть книг тоже куда-то делась вместе со шкафами. Вдоль стен в коридоре опять коробки, несколько чемоданов и почему-то трехлитровые банки: с огурцами, компотами и грибами – в большом количестве.

– Разносолы в Вену возьмете? – Петя вернулся на кухню.

– Хочешь – бери всё, вспоминать будешь. – Вера сдула черную прядь со лба.

– А мы не знаем, что с книгами делать. С собой все не возьмешь. Тут тоже не оставишь, – задумчиво сказал Кира.

Перед ним был грибок – ножка из яйца, шляпка из половинки помидора, он одиноко стоял на пригорке из салата. Кира тщательно наносил точки из майонеза, получался аккуратный мухомор.

– Это почему не оставишь? – не поняла Вера.

– Отец его немного не в себе. Пьет. И в квартиру неизвестно кого водит. Вещи пропадать стали. – Белка отодвинула готовое блюдо.

– Ну что, нашла там себе занятие? – поинтересовался у нее Петя. – Или отжиматься придется?

– Может быть, получится с Русским драм театром.

– А кино?

– «Таллинфильм»? – Белка усмехнулась. – Там одна задача – как можно хуже снять.

– Смысл?

– Борятся против оккупантов. Тихо и безопасно.

– А в Чехословакии с нами борются через настольный теннис, – сказал Петя, но в подробности решил не вдаваться. – Художник один придумал такую акцию.

– Вера, а где мы сядем? – спросил Эдик. – Ты что, хочешь нас среди своих коробок посадить? Получится антиновоселье, как будто ваш отъезд будем праздновать. Дурной знак…

Он заглянул под стол.

– Остаемся здесь. Раздвигается, как раз на шестерых, Вася спит.

– А я буду разрабатывать партитуры для лунных роботов. – Кира оглядел готовый грибок со всех сторон. – Они там будут типа нас, каждый свой салат рубить. Действовать одновременно, но под руководством своего робота-шефа.

– А я думаю, на кого моя жена похожа, – удивился Антон. – На лунник.

– Лотман работает на космос? – заинтересовался Эдик.

– Там сложная схема. В Ленинграде Институт авиаприборов получил задание от правительства – сконструировать группу лунных роботов.

– Кафедра кибернетики? Там сильные ребята, я их знаю.

– Тем не менее у них возникли трудности. Не понимают, как прописывать тексты для поведенческих сценариев. Узнали про наши летние школы, обратились к Лотману, в ноябре создали хоздоговорные группы. Вот и возникла идея с партитурой.

– Но партитура – это ведь из музыки, – не понял Петя. – А ты филолог.

– Идея партитуры у нас тоже используется, когда мы анализируем придаточные предложения. Как комплект уровней или рангов.

– Как же хорошо было, когда вы анекдоты сочиняли, – вздохнула Вера. – Когда теперь увидимся, непонятно, а вы опять, как сомы, на глубину ушли.

– Объясни идею, – не отставал от Киры Эдик.

Он сидел в фартуке с большими маками и напоминал мальчишку, решившего помочь на кухне своей маме.

– Что самое ценное в структуре партитуры? Видели у дирижера нотную «простыню» на пульте? Там каждая партия инструмента линейно прописана, и все они по вертикали связываются в симфонию. Тут то же самое, действие группы роботов будет похоже на развитие мелодии. Эффективность возрастает в сотни раз.

– И все-таки без анекдотов сегодня было бы неправильно, – заметила Белка.

Все посмотрели на Петю.

– Чукча не писатель, чукча теперь читатель, – улыбнулся он.

П: Петька и Василий Иванович встретили негра. «Это Солженицын!» – «Надо же, как очернили-то человека!»

Запахло горелым. Вера спохватилась и вытащила коржи из духовки.

– Сегодня будет «Прага». Я так решила.

– Слышали новую рекламу «Интуриста»? – улыбнулся Кира.

К: Приезжайте в Советский Союз, пока он не приехал к вам сам.

Антон сходил на балкон за водкой, пора уже было потихонечку провожать.

А: Президент Людвиг Свобода поменял свою фамилию на Осознанную Необходимость.

– За старый предлагаю, не чокаясь, – сказала Белка.

– На поминки, что ли, пришла? – нахмурился Антон.

– Проводим 68-й в последний путь. Пусть это будет самый сумасшедший год на нашем веку.

Помянули.

– Петь, давай-ка нам еще расскажи, а то тут похоронка сплошная началась, – потребовала Вера. – Импортный желательно.

– Тогда из Праги.

П: Чех пришел в милицию: «Там на улице меня только что сбил с ног швейцарский солдат и отобрал мои русские часы». Старшина: «Простите?» – «Вы что, глухой? Я говорю, на улице швейцарский солдат сбил меня и отобрал мои русские часы». – «Вы что-то путаете. Наверное, вы хотите сказать, что русский солдат сбил вас с ног и отобрал ваши швейцарские часы?» – «Ну, может, и так. Но, заметьте, это вы сказали, а не я».

– Деликатный, – оценил анекдот Антон. – Недавно прочитал в американском «Форчуне» – на Западе, оказывается, существовал поэтапный план по Чехословакии. Сначала признание Бонном и кредиты из ФРГ, потом влияние Запада через торговлю и особенно через культуру, дальше – возникновение правительства, стоящего выше компартии, потом ее ослабление, появление эффективной оппозиции, а в конце – ореол «чешского экономического чуда» как пример для всех соцстран. Где-то так.

Эдик приволок телевизор на ножках, настроил комнатную антенну, включил первую программу. Там шел какой-то новогодний шедевр, одноразовый телефильм. Суть заключалась в том, что в Москве орудовала тайная организация скучнистов. У них были свои сходки, где-то в заброшенном цирке унылый клоун ходил по арене и пел под концертино телефонную книгу, заливаясь искусственными слезами:

– Скукина Марья Ивановна, сто двадцать три тридцать восемь ноль два, Скукотов Павел Игнатьевич, двести пятнадцать ноль семь семь один…

И так далее. Банда скучнистов сидела вокруг, зевала, иногда хлопала, а кто-нибудь говорил, тоже плача:

– Браво, это очень скучная песня.

Дальше – больше, они наняли киллера, его играл Спартак Мишулин, он должен был убить их главного врага – Солнечного клоуна, Олега Попова. И вот он пришел вечером на представление и начал целиться из маузера…

Белка выключила телевизор:

– Я хочу Новый год встретить с моими друзьями, а не со скучнистами.

Петя вдруг вспомнил давнишнюю игру КВН, где в шутку разрабатывался план по производству скуки в государственных масштабах.

– Как времена меняются. Раньше хотели управлять страной через смех, теперь через скуку.

– Похоже, нам придется жить в стране, где власть захватили скучнисты, – улыбнулся Кира. – Но есть тысяча способов, как им противостоять.

– Катя всех поздравляет, открытку прислала, – вспомнил вдруг Петя. – Все у нее там в порядке, модной портнихой стала. Скоро родит.

Кира переглянулся с Белкой.

– Мы тоже… едем в Тарту не одни.

Тут все встали, тем более по радио уже били куранты. То ли «С Новым годом!» кричать, то ли еще чего, что там в таких случаях полагается. Антон аж прослезился. Стали их обнимать, поздравлять, выяснять положенные в таких случаях подробности. Начали обсуждать обустройство молодых в Тарту, ведь ехали те практически в никуда: то ли в ссылку, то ли в эмиграцию. Вера даже вынесла Белке свою шубу и заставила ее померить, сказала, что в Вене она ей будет ни к чему, а в холодной и ветреной Прибалтике может пригодиться. В общем, все стали их опекать, как декабристов перед дальней дорогой.

– Теперь кибернетика осталось пристроить, и можно успокоиться. В Москву наконец возвращается, – объявил Антон.

– А куда? – спросил Петя.

– В ЦЭМИ. Те же грабли – математические решения экономических проблем.

– Значит, тема жива? А как там Канторович?

Эдик вздохнул:

– В сумасшедшем доме.

– Не понял.

– Упрятали в психушку, чего тут не понять. Модная тема, – пояснила Белка. – Если мысли свои высказываешь, а они не совпадают с общим течением, все просто, значит, ты ненормальный и тебя нужно полечить.

– Эдик, но он же гений, – не мог поверить Петя.

– Наверное, надоел всем. Он же прямой, как танк. За него сейчас брат-психиатр хлопочет. Может быть, удастся назначить независимую экспертизу.

– За него не только брат хлопочет, все с ним будет хорошо, – успокоил всех Антон. – И место сейчас твое в ЦЭМИ. Потом все поймешь.

– Мой муж полон загадок. – Вера покачала головой. – Просыпаюсь рядом с ним ночью и не пойму иной раз, с кем я сплю: то ли с Рихардом Зорге, то ли с графом Монте-Кристо.

– Есть новость и похуже. – Эдик разлил. – Помянем нашу отечественную кибернетику.

– Господи, да что вы тут затеяли все! – разозлился Антон.

– Эдик, ты сначала расскажи что к чему, – попросил Петя. – Чтобы опять не в милиции все это слушать.

– Да что тут рассказывать… В декабре было совещание в правительстве, создаем единую систему ЭВМ, чтобы управлять всем хозяйством в стране. Есть два варианта – спроектировать свою линию процессоров и дальше ее развивать. Или скопировать чужое. Взять IBM 360, проверенный продукт.

– И выбрали, конечно, IBM, – догадался Антон. – Ну и правильно, там надежней.

– Дурак, никакой надежности мы не получим, – занервничал Эдик. – У нас нет ни машины-образца, ни документации, ни программного обеспечения. Будем лет пять заниматься обратными разработками в полной темноте. А машине уже четыре года. Путь в никуда, обрекаем себя на вечное отставание.

– Ну для войны-то все равно будем свое развивать.

– А для мира? Понимаешь, когда все институты и лаборатории соревнуются между собой за скорость вычисления, происходит здоровое развитие. Нормальная творческая среда. А тут свое будет упрятано под замками, а мы все будем в чужом говне потихонечку ковыряться и водку пить от тоски.

– Начинаем. – Антон поднял рюмку.

– Всем хорош твой монастырь, Кира, – задумчиво сказала Вера. – Вот только водка в нем будет продаваться без ограничения. С этого все начнется, этим все и кончится.

Звонок в дверь судорожно зазвонил.

– Погодите, не открывайте, – попросил Антон. – Давайте мелодию отгадаем. А то Мухин опять расстроится.

Но понять так никто ничего и не смог. Сплошные точки-тире.

– Собрались одни бездарности. – Мухин поставил в угол кофр с гитарой и скинул дубленку. – Я к вам на пять минут. С концерта еду.

Вера положила ему на тарелку всякой всячины, Антон налил щедрой рукой.

– А вы чего на кухне-то ютитесь? Когда отбываете?

– Поезд послезавтра.

– А мы завтра, – сказала Белка.

– А я десятого.

– Куда это ты собрался? – удивилась Вера.

– В Париж. На три месяца.

Мухин положил еще холодца:

– Где хрен-то?

– Мухин, сам ты хрен, ну-ка давай рассказывай. Какой еще Париж?

– А что рассказывать? Цыганам во всем мире дорога открыта.

Он доел наконец, налил себе еще полную рюмку и продолжил:

– Тут один деятель сделал программу – «Песни и танцы революционной России. От Степана Разина до наших дней». Под это дело специальный павильон в Париже отгрохали, на тысячу мест. Едем большой компанией: хор, донские казаки, балет из Большого, ну и цыгане, конечно. Цыган все любят. Только их не выпускают.

– А как же они едут?

– А они не едут. Едут фальшивые цыгане.

– Вот дурдом! – Белка покачала головой. – Даже цыгане у нас фальшивые.

– Ну и что? Нашли красивую девку с цыганскими корнями, полгода учили петь-танцевать, хотя языка она вообще не понимает, я проверял. Цыгане ей темную как-нибудь сделают. Со скрипачом еще проще было, взяли шустрого еврея и переодели под цыгана. Только с гитаристами труба.

– Так ты же…

– Обо мне и не вспомнил никто. Взяли троих, по блату – все неиграющие, в смысле цыганской музыки… В последний момент меня подключили, приходится их потихоньку обучать. Платить будут сто пятьдесят франков в день. Два концерта в неделю. Правда, мне придется еще в массовке поучаствовать, побыть стрельцом и декабристом. Ну и рабочим-подпольщиком. – Мухин, вздохнув, отодвинул тарелку. – И автоматчиком.

– Цыган-автоматчик, – улыбнулся Кира. – Красиво.

– А мне больше нравится цыган-декабрист, – прикинул Антон.

– Отстаньте от меня, я только что из Кремля. В банкетном зале играл.

– Оно и видно.

– Да там не кормили никого. Столики убрали, в первых рядах все Политбюро сидело.

– И Брежнев сидел?

– А куда он денется. Потом они уже на банкет пошли. Кобзона встретил. Кто-то у него спрашивает: «Ну и как тебе Мухин-цыган?» – «Юраша, – говорит, – это смесь интеллигента и хулигана».

– Смесь декабриста и подпольщика.

– Ну, ладно. – Мухин встал и принес на кухню гитару. – Видел я, Веруня, тебя в деле. Давай спой на прощание.

Вера затянула красивую украинскую песню о том, как горела сосна, а дивчина стояла. Мухин быстро ее подхватил. Белка выключила свет и зажгла декоративную свечку в виде грибка.

Песня кончилась, все молчали. Внезапно стало ясно, что вся их прежняя жизнь уходит в прошлое. И грустно было, и тревожно, и совсем-совсем непонятно, что их там ждет впереди. Ясно было одно – их таких больше не будет. И пирожковой не будет, и рассказов Мухина, и бесед с Кирой, и Белкиных новостей, и посиделок у Антона с Верой… Все исчезнет и начнется что-то другое.

– Ладно. Пошел я, жена заждалась. – Мухин встал.

Его проводили.

Свет не зажигали, потихоньку убрали со стола, Вера налила всем чай. Все стихло – и за окнами, и в доме.

– Будем детям рассказывать, как когда-то их родители встретились в Новый год. – Белка взъерошила Кире волосы. – Семь лет назад.

– Уж больно у вас перерыв был… Мы уж волноваться начали, – сказала Вера.

– Я тогда на него обиделась.

– А я за нее испугался. Затащила к себе в комнату, вся из себя роковая женщина свободных взглядов. Курит, выпивает. – Кира улыбнулся. – А у самой на стенках гербарии висят и плюшевый заяц на полке. Вот и пришлось ей кое-что сказать.

– Я его обнять хочу, а он мне зайца в руки сует. Говорит, что я еще маленькая, глупая и жизни не знаю. Что алкоголь – это зло.

– Про это я пошутил, – уточнил Кира. – А она в образе. Ух! Разозлилась.

– Сказал мне, что я очень хорошая, но он будет за мной следить, чтобы я дел в своей жизни не наделала. А мне уже братца в этом плане во как достаточно. – Она провела рукой по шее.

– В общем, треснула она меня этим зайцем. А он тяжелый, опилками набит.

– Наверное, вы детям помимо этого рассказа должны и зайца показывать, – предложил Петя.

Белка покраснела. Кира ее обнял.

– Она его выкинула из окна в ту же ночь.

Появился Эдик и положил на стол рулон розоватой бумаги.

– Ты чего? – не понял Антон.

– А это что?

– Сам подумай. Ты откуда пришел?

Эдик повертел рулон в руках.

– Чудеса. Газет, что ли, мало?

– Привез из-за границы как сувенир. А тут уезжать, думаю, чего жалеть-то. Вот, у толчка и повесил. Пользуйтесь!

Антон развернул рулон, как продавец тканей.

– Мягкая. Скоро вся страна цивилизованно будет подтираться. С этого года у нас тоже ее начнут производить, под Ленинградом специальный комбинат строят. Оборудование в Англии закупили. На золото.

– Чудеса, – не мог успокоиться Эдик. – Зачем она нужна? За золото…

Вызвали такси Кире с Белкой. Долго ждали. Эдик пошел спать: он жил еще по Новосибирску. Сидели на кухне впятером и почему-то опять молчали.

Были, видимо, уже далеко – кто где.

* * *

Уходил он последним. Вышел, вызвал лифт.

– Ну вот, чуть не забыл. – Вера вынесла ему две трехлитровые банки в авоськах, с компотом и огурцами.

Стояла и смотрела на него.

– Знаешь, когда вы меня положили в ту новогоднюю ночь в чулане под железнодорожной картой, я ведь не спала, все ваши подвиги слышала. Лежала и думала.

Лифт открыл двери. Понял, что совершил бестактность, и тут же их закрыл.

– Мне кажется, я сейчас могу сделать то, что хотела сделать еще семь лет назад.

Она обняла его и поцеловала в губы.

* * *

Ловить такси Петя не стал – куда торопиться? Встал на остановке на улице Обуха в ожидании своего девятнадцатого троллейбуса. Москва уже отгуляла, никого вокруг не было. Он так и стоял – один, с двумя банками. С компотом и огурцами.

* * *

Город за окном, его и не видно, одни темные силуэты. Идет снег, и, пока он едет, белого становится все больше. Нет никого в троллейбусе, он один. Смотрит в окно и видит лишь снег и свое отражение.

Прощай, Небесный Стокгольм.

Примечания