Нет, будет больно. Воспоминания — это всегда больно. Как ножом, или ножницами, или даже степлером по сердцу.
— Эй, — крикнула я, — у тебя есть пятнадцать рублей на метро?
— Поездка стоит семнадцать рублей!
— Прости, я три года в Лондоне жила. Не помню.
Он дал мне двадцать рублей. Новыми и хрупкими бумажками.
Я шла в сторону метро. Ноги все также утопали в асфальте. Никогда не помню такого жаркого мая.
Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская».
— Я обещаю, я верну!
Он рассмеялся. И уехал.
Я зашла в метро.
В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся три рубля.
Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его ушей доносилось на полвагона фраза: «Я прожил год без любви».
А я? Сколько же я прожила без любви? Три года?
Целую жизнь.
Облако № 2ОБМАНия. В стране туманов и обманов
Пусть мама услышит, пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
чтоб были потеряны дети.
Бывает.
Когда я пыталась принять тот факт, что не стало отца, я попыталась договориться с собой — не вспоминать о маминых полетах во сне и наяву.
Не поверите — это тоже не вышло. У меня ничего, кроме фекалий, вообще не выходит. Так уж я устроена.
Мне было двенадцать, когда мама поведала мне свою историю полетов во сне и наяву. Под утро, расстроенно, будто пытаясь отомстить всему миру в лице меня. Или просто исповедываясь.
— Знаешь, когда я поднималась над телом, мне было так хорошо… Это не значит, что сейчас я не умею ценить жизнь, но и не вижу больше смысла, чем видела тогда.
— А по мне ты скучала?
Она молчала… Строила полузадумчивую гримасу.
— Ну хоть чуточку? А по папе? — продолжала я свой допрос.
— Нет, о вас я не вспоминала, не думала. Мне было слишком хорошо. Очень не хотелось обратно. Но там, как видишь, у меня не сложилось, и я вернулась. — Она засмеялась. — Пришла в себя, долго пыталась отыскать в закромах воспоминаний, чем я занимаюсь на работе. Начала снова жить.
Она обняла меня.
Бах!
Отец умер.
Нет больше его. И там он меня не любит, даже если есть то самое «там».
Моя любовь — снова односторонне направленный вектор.
— Сколько времени? — спросил у меня молодой человек, случайно, как в фильмах, то есть омерзительно банально, толкнувший меня на выходе из метро «Кропоткинская».
— Без пяти минут осень!
Он пробурчал что-то невнятное и обидное.
Мне кажется, единственный человек, способный меня оценить, — это Вуди Аллен. Или Макс, тот оценил в бутылку шампанского, в мое пузырящееся лето.
Лето длится ровно пять минут. Завтра первое июня.
Может, стоит купить проездной билет на метро?
Три года в Лондоне тянулись вечность, и должны были продлиться еще пару. Но не срослось, как у моей мамы с небожительством.
Я добрела до дома неторопливо. Понимая, что причинила боль. Но шла я со своей болью, и именно поэтому не готова была брать на себя свою же вину. Нет на нее свободных рук. Тихо поднялась по ступенькам подъезда.
Я унаследовала от отца одно очень ненужное качество — неумение признавать вину, зато четко осознавала значение слов «презумпция невиновности».
Признаюсь, больше всего на свете мне хотелось пробежать по этим ступенькам и рассказать историю своих ночных приключений, но я снова прикусила язык. Нельзя.
Мать сидела в халате и курила в гостиной, слушая непонятный диск Алены Свиридовой в обработке.
Песня «Если все не так» играла у нее на повторе. Это мне удалось понять за получасовое молчание.
Ну накосячила. Козя-бозя вышла. Виновата.
Не признаюсь.
Думаю, почти все люди так устроены, что единственный человек, которому они могут соврать, — мать. Сначала из страха получить по жопе, потом экономя нервы, а далее все входит в привычку.
С ночи посуда стояла на столе. Она снова уговорила бутылочку винца, а может, две, и, естественно, сейчас я буду в этом виновата.
— Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране. Но я же тебя все равно люблю. Как же у меня такое выродилось.
— Мам, я тут недавно по National Geographic смотрела роды в натуральную величину — не надо об этом процессе.
— Даже несмотря на все твои выходки я тебя люблю. Но как нам ужиться, пока не представляю.
— Правильно, я же твоя дочь. С чего тебе меня не любить? Но ты мне очень редко звонила, ни разу не приехала.
— Я, как и ты, вынуждена работать. Как клиенты, нашла себе ночью приключений?
— Ты мне слишком редко звонила.
— Много заработала?
— Почему ты мне практически не звонила?
— Тебе наличными дали или у нас теперь с шлюхами кредитками расплачиваются?
Проснулся Эмиль.
Вопрос не в тему, но вы когда-нибудь испытывали спонтанное сексуальное влечение к собственному отчиму?
Ладно, это у меня спросонья.
— Мам, ты даже не позаботилась о том, чтобы я прилетела на похороны отца, тебе было просто лень своевременно перевести деньги?
— Я ПРОСТО хотела, чтобы ты запомнила его живым. Ты так и не научилась ничего понимать. Я не хочу тебя видеть. — Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она повторно открыла дверь и выдернула его с силой. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.
Эмиль же и ухом не повел. Он стоял напротив меня в одних трусах и пил сок прямо из пакета, почесывая живот.
Вы когда-нибудь знали, как это — не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких — это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Или у меня ранние приступы осеннего одиночества в мае месяце. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них три года общих воспоминаний, стремлений и свершений, а у меня одиночества? Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер? Куда мне идти, к кому? Не хотеть жить, и я не собиралась этого делать. Единственное, что отвлекало от мысли о самоубийстве, — приступ голода. Я окрестила сегодня днем булимии и съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. Сейчас я наемся, прокакаюсь как следует — чтобы у трупа не было вздутого живота, и обязательно сведу счеты с жизнью как казусом бытия. Хотя нет — еще кое-что отвлекало — новость об очередной части «Пиратов Карибского моря», умереть, не зная, что случилось с Джеком Воробьем, я не могла. Из практически патриотического долга. А еще и Борн…
Ну что за день — одни неприятности. Чес-слово.
Я решила, что высплюсь, отдохну и обязательно закончу со своим существованием.
Интересно, а если бы мы с Максом встретились иначе, у нас могло бы что-то получиться?
Нет, конечно нет — размечталась.
Я посмотрела на потолок и, наконец, обнаружила там пару не расщелин еще, но тонких-претонких трещин, ветвистых и прямолинейных и настойчивых одновременно.
Отныне будет, что изучать. Я передвинула кровать, чтобы обзор был наилучшим.
Такие нынче нервы.
Облако № 3Ремикс нравов: любовь и доллары
Кто знает курс серебреников? Сколько дают за тридцать?[4]
Мама продолжала слушать ремикс на Алену Свиридову.
Уснуть и встать в солнечном мареве — равносильные по сложности задачи.
Мне предстояли обе.
Хотя что я все о себе да о себе?
Пора рассказать вам о единственном близком мне человеке — Друге из Бронкса. История наша с ним идет не из глубокого детства (так что ни слова о Фрейде), но знакомы мы достаточно давно.
Странно, кто бы мог подумать, что в 1985 г. с разницей в пару месяцев из двух ничем не похожих, кроме вывесок, зданий вынесут двух ничем не сравнимых, кроме будущего, младенцев? Меня и Друга из Бронкса.
Говорят, мой отец, в день, когда я вылупилась, заплакал. Потом он, естественно, все отрицал — но все равно приятно.
А что касательно Друга из Бронкса, то встретились мы только спустя шестнадцать лет — познакомились в Лондоне, а впоследствии выяснилось, что живем в соседних домах. Так я стала пацаном в юбке, а он подружкой в спущенных штанах. Мы сидели и курили купленные напополам сигареты на всех паутинках и качелях от Пречистенской набережной до Арбата и обсуждали все, включая планы на жизнь. Потом я уехала…
А Сашка начал свою взрослую жизнь (в семнадцать-то лет) с мечты заработать свой первый миллион, не догадываясь, что только настоящие глупцы его зарабатывают.
Друг из Бронкса учился в музыкальном училище, пел (и пил, кстати, тоже), трудился как шмель день и ночь, но его голос всегда был одним из… Помните, на Олимпиаде или другом спортивном симпозиуме играла песня Era — Ameno? Так вот, эту песню записывали в 1999 г. на одной из студий в Таллине. В одном из хоров, звучащих в треке, пел Сашка. Мечтающий быть соло.
Соло — это всегда одиночество. Пришло запоздалое понимание, о котором он мне написал в одном из ночных sms, отправленных в пустоту Лондона, что одного голоса мало. Нужен еще и папа.
Папа был, но вкладываться не хотел, потому что в последнюю очередь желал сыну будущего популярного исполнителя. Внешность у Саши была своя, особенная. Но не для сцены — не было в нем той банальной смазливости, которую с таким смаком и удовольствием хавала российская публика. Сашка пел со смаком, но такая публика пока была не по зубам. Сам же Друг из Бронкса откровенно выражался, что «еблом не вышел» — однако многих девушек, влажных от одного его появления, такая характеристика не пугала.