– Я знаю, – сказал Рашен. – Это я его так научил. Эх…
– Шеф, вы с самого начала догадывались, чем всё кончится? – спросил Боровский.
– Боюсь, что да… – Рашен поджал губы и отвернулся.
– Вы не переживайте так, шеф. Энди знал, на что шёл. Он её спасал, – Боровский кивнул в сторону Ивы, которая встала на краю дамбы и теперь заторможенными механическими движениями бросала в воду камешки.
– Я понимаю, Жан-Поль. Я понимаю, что он её спас. А мы его – нет.
– Надоели вы мне, русские, – сказал Боровский и, кряхтя, поднялся на ноги. – Когда чужих замочим, уеду куда-нибудь, где вас нет. А если замечу хоть одну русскую морду, буду стрелять.
– Господин адмирал, сэр, – напомнил о себе техник. – Я, собственно… Вот, посмотрите. Это мы нашли в вещах лейтенанта. Здесь, кажется, по-вашему.
Рашен протянул руку и взял у техника белый сверток. Это был кусок простыни, густо исписанный чёрным графитом.
– Да, по-русски, – кивнул адмирал. – Спасибо, Этторе. Если найду что-нибудь, касающееся вас лично, обязательно расскажу.
– Не надо, – техник помотал головой, и лицо его вдруг скривилось. – И так всё время плачу. Как вспомню его – в слёзы… Виноват. Разрешите идти?
– Да, – Рашен кивнул, вглядываясь в аккуратные печатные буквы. Эндрю писал грамотно и разборчиво, видимо, не спеша, обдумывая каждое слово. Рашен начал читать.
«Дорогой Олег Игоревич! – писал Эндрю. – Двадцать лет я считал вас своим учителем. Наши отношения складывались по-разному. Но я помнил, какую роль вы сыграли в моей судьбе. И теперь хочу сказать вам огромное спасибо. А ещё извиниться. Потому что я должен уйти.
Надеюсь подбросить это письмо, когда мы разобьём чужих. Тогда вам уже не нужен будет техник Вернер. А человек Вернер обязан покинуть вас. Это будет для меня большой потерей. Но виноват я сам. Так вышло, что я попал в экипаж «Пола Атридеса» ценой предательства. То, что я рассказал вам про свои злоключения внизу, правда лишь отчасти. Помните, откуда вы меня вытащили наверх? Увы, всё было подстроено. Вы убрали с борта саботажника, а вместо него вам подсунули другого. Такого, которому вы доверяли.
Долго рассказывать, как именно меня шантажировала контрразведка.
Главное – в какой-то момент я почти сделал то, что они требовали…»
На этом месте Эндрю оборвал русский текст и дальше писал по-английски. Строчки пошли плотнее, иногда чуть не наползая одна на другую. То ли Эндрю устал, то ли понял, что у него мало времени и надо спешить.
«…Я страшно запутался, учитель. Запутался в своих мотивах. Я не понимал, зачем живу. Мне надоела война. На этом особисты тоже сыграли. Они всячески подогревали мою ненависть к войне. И оказалось, что её можно направить против вас тоже.
Я не снял блокировки, которые оставил мой предшественник, а только отключил их. Решил поиграть в Бога, присвоив право выбрать, какой дорогой пойду не только я, но и вы. Сначала мне казалось, что так я могу спасти вас от верной гибели в случае войны с землянами. Собственно, на этом меня и подловили особисты.
Но теперь мне кажется, я просто хотел мести за то, что вы когда-то отвернулись от меня. Хотя вы меня не предавали. А я поступил, как ревнивая девчонка, и совершил подлость в отношении вас. Пусть даже в мыслях. Но всё равно это было чудовищно. Увы, сразу я этого не понял. Иногда думаю: лучше бы я вообще не поднимался к вам на борт. Но вот парадокс: именно на «Атридесе» я нашёл то, чего мне недоставало внизу.
Меня вылечили от ненависти вы и ваш экипаж. Я понял, что не одинок в этом мире. Готов идти за вами. И верить, что вы никогда не толкнёте меня на бесчестье.
Отчего я пошёл на сделку с совестью? Наверное, обычная трусость. И ещё, повторяю, я не понимал, зачем живу. Поэтому я и не смог признаться вам сразу, что вёл двойную игру. А теперь, когда я стал другим, мне и вовсе мучительно говорить об этом. Даже в письме. А в глаза – просто невозможно. Представляю, как вы на меня посмотрите. А вы, извините, можете убить взглядом, когда на самом деле хотите всего лишь слегка упрекнуть.
Я заново родился, встретив Кенди. Я стал другим, я избавился от злобы. У меня всё хорошо. Но именно поэтому я не смогу остаться в вашем экипаже. Обидно, ведь это лучший экипаж в моей жизни и, думаю, лучший экипаж Солнечной. Но иначе нельзя. Мое предательство не загладить ничем. Даже если вы скажете, что все нормально, – я себя не прощу. И сделанное мной (точнее, не сделанное) не умаляет моей вины.
Никогда не думал, что человека может до такой степени заесть совесть.
Написал это и понял, что очистился. Мне всегда нравилось плакаться вам и жаловаться, вы уж простите. Теперь у меня есть Кенди, и я жалуюсь ей. Знаете, иногда мне кажется, что она ваша дочь. Вы очень с ней похожи внутренне. А может, всё из-за того, что и я, и она – ваши воспитанники. И в том, что мы полюбили друг друга, есть нечто и от вашего большого сердца. Как обидно: я не смог взять от вас самое главное – умение быть верным себе. Я себе изменил и совершил ошибку. Не могу её забыть. И поэтому ухожу.
Надеюсь, Кенди поймёт меня, я ей тоже оставлю письмо, если успею. Пусть хотя бы поймёт. Простить она не сможет. Ей нравится флот, нравится летать, нравитесь вы, наконец. Это её жизнь. Жизнь, которую я мог оборвать. Вы позаботьтесь о ней, пожалуйста. Ей будет поначалу тяжело. Конечно, я мог бы смолчать. Но сил нет – либо скину камень с души, либо сойду с ума. Память о предательстве и так уже доводит меня до исступления. Я просто обязан рассказать тем, кто мне дороже всех на свете, о том, как я обманул их.
Только сделать это лицом к лицу… Не могу.
За всё надо платить, да, учитель? Вы это знаете. Поэтому никогда не идёте поперёк совести. И мешаете другим. Вы учили меня думать о последствиях. Помню вашу фразу: «Прежде, чем совершить ошибку, подумай, не окажется ли она для тебя роковой». Увы, я плохо выучил урок. Как жаль.
Как обидно, что Кенди – астронавт до мозга костей. Её любовь ко мне велика, но девочка не знает и не хочет знать другой жизни. Она мне это очень доходчиво объяснила. А я ведь плюнул в самое главное, на чём эта жизнь держится. Экипаж – семья, а у меня был за пазухой камень. И то, что он оказался жутко тяжёлым, не искупит моей вины.
И всё-таки я счастлив. Я узнал, ради чего на самом деле стоит жить. Оказывается, это так просто…»
Текст оборвался. Рашен повертел простыню в руках, но там больше не было ни слова. Эндрю не успел написать, в чём смысл жизни. Просто не успел.
– Возьмите платок, драйвер, – раздался откуда-то издали голос Боровского. – Ну, что там?
Рашен нашарил протянутый ему платок, утёр слезы, высморкался, аккуратно сложил письмо и спрятал за пазуху.
– Лучший экипаж Солнечной… – тихо произнёс он.
– Это он про нас? Ну правильно, – кивнул Боровский. – А что там ещё?
– Завещание, – сказал Рашен, поднимая глаза. – И вы его, господа, не видели. Ага?
– Опять русские заморочки, – вздохнул Боровский. – Абрам! Вставай. Пошли-ка, брат, на процедуру.
– И скажите Ди Ланца, что этого письма не было, – приказным тоном заявил адмирал. – Жан-Поль, лично выясни, кто ещё из техников в курсе, и тоже прикажи забыть. Откровенно говоря, пристрелил бы всех, чтобы не было утечки, да, видно, стар уже…
– Выздоравливает, – объяснил Боровский Файну, который уставился на адмирала с заметной опаской. – Да что такое, драйвер? Почему секретность? Ну хотя бы в общих чертах?
– И тебя убил бы… – прокряхтел Рашен, с видимым трудом поднимаясь на ноги и разгибая спину.
– Будет жить! – радостно воскликнул Боровский. – Таков мой диагноз. Ох, драйвер, как я рад! А то вы меня просто достали этим своим нытьём…
– Я тебя ещё битьём достану, – пообещал Рашен. – Ну, идите, вояки, на вечернюю клизму.
– Вам оставить? – ехидно спросил Боровский.
– И побольше, – кивнул Рашен, повернулся и зашагал в ту сторону, где Ива спустилась к краю воды и присела на тёплый от солнца бетон.
– Лучший экипаж Солнечной… – пробормотал он себе под нос. – Да, Andrey, так и есть на самом деле. И ты, глупышка, был в нём совсем не последний человек. Ох, как жаль…
Ива улыбнулась адмиралу навстречу мягкой, чуть рассеянной улыбкой. Рашен сел рядом и понуро уставился в воду.
– Вещи собрала? – буркнул адмирал. – Когда прилетит Фил, у тебя будет совсем немного времени.
– Времени… – задумчиво протянула Ива. – А хорошая у нас радиационная защита, правда?
Адмирал непонимающе уставился на неё.
– Уж какая есть, – пробормотал он. – Внешнюю обшивку теперь только снять и захоронить. И чем скорее, тем лучше. Ужас, сколько работы, проще весь корабль выкинуть. Ты видела, как излучает?
– Я всё думаю об Эндрю, – объяснила Ива. – Какую дозу он получил, как вам кажется?
– Где? – осторожно спросил Рашен, машинально отодвигаясь. Адмирал, конечно, привык иметь дело с нервными расстройствами у членов экипажа, но откровенных сумасшедших до сих пор стеснялся. «Бедная девочка, – подумал он. – Вот и тебя война достала. Зацепила по самому больному месту. Как жаль». – Где получил?
– В «лапе», – сказала Ива, тыча пальцем в сторону корабля. И снова улыбнулась, застенчиво и как бы виновато.
Рашен обернулся настолько резко, насколько позволяло здоровье. Громада «Тушканчика» выглядела сейчас очень странно. Вместо мощной обтекаемой кормы в задней части корабля красовался распустившийся бутон. Это торчали во все стороны «лапы» – захваты, ещё сутки назад державшие мёртвой хваткой отсек силовой установки.
– У него был такой голос, когда он прощался… Вы не заметили, шеф? Он будто шёл или лез куда-то. Знаете, я весь день сегодня просидела над схемой корабля. В реакторном есть пазухи, по которым можно выбраться прямо к «лапам». А в самих «лапах» тоже ведь шахты…
«Эндрю работал в тяжёлом скафандре, – вспомнил Рашен. – Неповоротливая штука, зато всюду свинец. Так… Что там ещё? Термозащита в четыре слоя. Экзоскелет. С какой скоростью он мог двигаться? В училище мы пробовали бегать в таких скафандрах. У меня не вышло. А какой ширины кабельная шахта в «лапе»? Секундочку… Интересно, кто из нас более псих, я или Кенди?»