— Очень без тебя он скучал, — тихо говорил старик. — Он разыщет тебя, не думай… Обратно вернуться не успеешь, как уже Ваню встретишь.
— Да как же он найдет меня? Ведь на фронте точных адресов не полагается.
— Говорю — разыщет, значит, разыщет… А ты как живёшь? Газами травили, небось? — и, сразу же забыв о своем вопросе, грустно промолвил: — Женился бы ты, что ли, Петя. Сколько уже годов я тебя прошу. С фронта вернешься, как война кончится, домик себе заведешь, квартирку. Чистенько будет, аккуратно. Порядочек. Мне, старичку, весело будет, на вас глядя. Ты бы за городом домик снял, садик там был бы хороший. Я бы Москву бросил, бильярд позабыл, за деревьями ухаживал бы. Ты никому не говори, я один такой сорт яблок вывел, что сенап и розмарин перед ним — ничто… Огород опять можно было бы завести… То-то уж весело было б…
Он замечтался, достал из кармана табакерку, протянул её сыну.
— Хороша?
— Очень хороша. Где достал-то?
— Человек один подарил, которого кий держать выучил. Я с ним год, почитай, бился. А теперь зато до такого совершенства дошел… Поверишь ли, он однажды с хорошим игроком соревновался — и выиграл… Партнер кием по шару бьет, а он тросточкой. И что же? Выигрывает, право…
— Нюхаешь? — спросил добродушно Быков, заметив, как сунул отец в нос порядочную щепоть нюхательного табаку. — Теперь таким табаком никто не увлекается, а ты…
— Есть грех… Зато насморков у меня не бывает…
Они еще потолковали немного, и отец снова затеял разговор о женитьбе сына.
— Не век же тебе бобылем мытариться, — уныло заговорил он, и Быков почувствовал желание обязательно рассказать отцу о своей любви.
— Может и женюсь.
— Да что ты! — обрадовался старик. — Собой хороша, наверно? Картинка?
— Очень хороша.
— Чего же ты зеваешь?
— Война еще не кончилась, папаша. Да кто его знает, может, и не пойдет она за такого…
Отец спрятал табакерку и вздохнул. Разговор как-то сам собой прекратился. Быков разделся, лег в свою старую постель, но заснуть долго не мог и до утра ворочался на скрипучей кровати, а отец тоненько всхрапывал и что-то бормотал во сне.
После встречи с отцом дела, которые могли удерживать в тылу, были закончены. Теперь уже не хотелось оставаться здесь ни одного лишнего дня. Печалило только, что с Леной так и не было ни до чего договорено, да волновало исчезновение приемного сына.
Чем больше думал он о Лене, тем больше нравилось ему все в ней: любое слово, сказанное ею, казалось интересным и умным, часами вспоминал он о прогулках по Петрограду, о том, как сидели они вечерами, не зажигая света, в пустой и неуютной квартире Победоносцева.
То, что было пережито до знакомства с Леной, казалось теперь неинтересным, скучным, и ему хотелось каждый день и каждый час своей нынешней жизни проводить так, чтобы Лена сказала ему, что он, Быков, правильный человек, что ему можно верить во всем, и в большом и в малом.
Но теперь настоящая жизнь была для него не здесь, в городах дальнего тыла, где несколько лет назад шумно проходила молодость, а у подножия зеленых гор, где стоял родной авиационный отряд и от зари до зари слышался шум запускаемых моторов.
Ранним осенним утром с первым попутным поездом Быков выехал из Москвы.
Отец провожал опечаленный, грустный, в слезах.
— Ты, Петя, того, береги себя на фронте, — тихо говорил он напоследок. — И Ваню разыщи. Может, его по этапу домой отправят?
На узловой станции, за Киевом, скопилось тысяч пять пассажиров. Там были солдаты, возвращавшиеся на передовые позиции, и беженцы, ждавшие поездов, уходивших в Центральную Россию. Быков беспокойно ходил по перрону. Он надумал зайти к начальнику станции, узнать, скоро ли отправляется поезд на юг, но ничего не удалось выяснить толком… Потом пошел к дежурному по станции, но и дежурный только вздыхал да разводил руками.
На вокзале в комендатуре Быков увидел двух мальчишек в гимназической форме. Они спали на полу, подложив под голову пухлые кулаки, и грязные лица их улыбались во сне.
— Откуда ребята? — спросил Быков у коменданта. — Спят-то как безмятежно…
— На фронт пробирались, — вздохнул комендант. — Воевать поехали… Прямо беда с ними! Начитаются книг да газетных рассказов и тотчас — на фронт…
— Много их приезжает? — спросил заинтересованный разговором Быков (ведь именно так, где-нибудь на грязном вокзальном полу, спал и его приемный сын).
— За два месяца трех отправили обратно… А те, кто порискованней, проскакивают, попадают на фронт.
Встречая мальчишек в поездах, Быков приглядывался к каждому, словно казалось ему, что обязательно встретит он и Ваню в прокуренном, дымном вагоне.
В Черновицах Быков хотел задержаться только несколько часов, но вышло не так, как он думал: в штабе армии встретил знакомых летчиков из соседнего отряда, и они рассказали, будто объявился в Черновицах его сын — реалистик московский — и живет при штабе армии, ожидая возвращения отца из Петрограда.
«Как он умудрился разыскать меня?.. Должно быть, в журнале каком-нибудь нашел очерк о летчиках юго-западного фронта и узнал у досужих людей, что нужно сперва пробраться поближе к штабу фронта, в Бердичев. А оттуда уже разузнал и путь в Черновицы…»
Мастерские, где работал Николай Григорьев, теперь тоже находились в Черновицах, и Быкову пришлось задержаться в городе на несколько дней.
И обрадовался же Николай приезду летчика! Так не терпелось ему поглядеть на привезенные из Петрограда подпольные газеты и листовки, что сам он распорол подкладку быковского френча и осторожно извлек из-под неё чуть смятые листки.
— По моему методу зашивал? — добродушно спросил он, осторожно откалывая английские булавки. — И гляди, какой догадливый — клеенкой еще их снаружи покрыл…
— Зато другое неудобство было… Чистосердечно признаюсь, Коляков мне литературу дал, но бесед со мной подробных не вел из-за занятости своей. Я даже толком не знал, что везу. Если бы арестовали меня дорогой, так и не выяснил бы, за что именно отвечать придется…
— Ан видишь, и не пришлось… С умом будешь действовать — плохого не жди. А ты умно сообразил: пакет с нелегальщиной нельзя брать с собой в такую дальнюю дорогу, обязательно нужно все хорошенько запрятать.
Целый день провели они за чтением в комнате Николая, и только поздно вечером, перечитав все, Николай предложил погулять по городу.
— Может, пойдем перекусим? — спросил он Быкова, сидевшего за столом, — сам Николай любил читать лежа, попыхивая своей трубочкой.
Они шли по темным улицам южного городка. Высокое небо, казалось, тревожно дышало, и тучи, освещенные изнутри мягким лунным светом, быстро уходили на запад. Обоим до боли хотелось обо всем прочитанном сегодня сказать громко сотням, тысячам людей, чтобы и они узнали правду, которой жили Николай Григорьев и Быков. Слово Ленина дошло до них через тысячи верст, и каким ясным сразу стал путь к заветной цели! Они шли молча. Быков чувствовал, что Николай перерабатывает в себе прочитанное сегодня, перерабатывает именно так, как привык делать всю жизнь. Мысли, почерпнутые из газет и листовок, из подпольных большевистских изданий, из ленинских статей, должны были претвориться в практически нужное дело, и летчик не удивился, когда Николай сказал:
— Надо к вам перебросить одного дельного работника, бывшего путиловца. Ты постарайся его устроить и извести меня о его приезде.
Очевидно, в решении больших задач, вставших сегодня перед Николаем, какую-то роль играла и судьба путиловского слесаря, одетого в солдатскую шинель, — живые люди и их интересы стояли всегда для Николая за каждым теоретическим спором и за любым организационным решением.
Утром Быков распрощался с Николаем и направился в штаб армии. Ему сказали, что Ваня находится у кого-то из штабных писарей. Вскоре Быков разыскал низенький дом на окраине, у самого берега Прута.
Мальчик в форменной шинели ходил по садику, заложив руки в карманы, и дразнил вертлявую собачонку, ни на шаг не отходившую от него.
Заметив Быкова, он сразу побежал навстречу летчику.
— Петр Иванович! Наконец-то мы с тобой встретились…
За два года мальчик не то чтобы вырос, но как-то сильно раздался вширь, и теперь, глядя на его широкую, сильную грудь, на высокие плечи, на большие короткопалые руки, Быков обрадовался.
«Крепыш!» — сказал он про себя и сразу решил, что обязательно отругает мальчишку за сумасбродную и взбалмошную затею — за дикий побег из Москвы. До отряда они добрались в бричке, присланной делопроизводителем. Быков молчал, ни о чем не расспрашивал.
Ваня и сам понимал, должно быть, что на него следует сердиться, — боязливо поглядывая на названого отца, он вздыхал украдкой.
Долго ехали они, не перемолвившись ни словом. Характер у Вани был упрямый, и Быкову все-таки пришлось заговорить первому.
— Не стыдно тебе? — спросил он строго.
— Стыдно…
— Есть, небось, хочешь?
— Я у писаря хорошо жил.
— А жалеешь, что от деда сбежал из Москвы?
— Дед сам виноват, — строго и, пожалуй, обиженно ответил Ваня. — Я его звал, он обещал со мною поехать.
— Но ведь он-то в Москве остался.
— Значит, шутил, — спокойно ответил Ваня.
Быков поглядел на мальчика, не похожего на него фигурой, ростом, сложением, со странным чувством волнения и тревоги. Лицом Ваня походил на Вахрушева, но зато в повадке было что-то, очень напоминающее названого отца. Ваня был так же немногословен, как Быков, зато взбалмошен, любил неожиданные решения, озорные слова, — этих черт характера у Быкова никогда не было.
— Как же до меня добрался?
— Мне в Москве рассказали. Там тебя помнят.
— И ты рискнул, пустился в такое дальнее путешествие?
— Знал, что найду тебя. Сам ты писал, что в Буковине теперь стоишь.
— А откуда ты узнал дорогу в Буковину?
— Я о Буковине семь книг прочитал, — похвастал Ваня, — вот и решил сперва в Черновицы ехать…