— Друзья, вы, наверно, устали от разговоров? Отдохните, — предложила Нина и очень задушевно запела: — «Кто привык за победу бороться, — мы подхватили, — с нами вместе пускай запоет…»
В гостиницу я вернулся во втором часу ночи.
А утром опять зачеты. Мы уже привыкли к ним. Перед нами майор Смольников. Он в парадно-выходной форме, на груди орден Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Суворова. На левой щеке от угла губ и до уха шрам с заметными поперечными штрихами от шва. Очевидный след войны. Однако этот след не портит его лица, а придает ему особую мужественность. Меня по-прежнему интересует, почему слушатели приходят на зачеты в разной форме? Что это, отсутствие порядка или, наоборот, какой-то особый порядок, утвержденный командованием?
— Скажите, — спрашиваю Смольникова, — почему вы на зачеты пришли в парадно-выходной форме, а не в повседневной, как другие?
— Официального указания насчет формы не было, — ответил майор, — А для меня эти зачеты очень важны. Школу летчиков я кончил сержантом в сороковом году. Больше нигде не учился. До академии не дорос. После сорокового года это мой первый экзамен, большой праздник.
Смольникову достался нелегкий, но интересный вопрос: «Развитие тактики истребительной авиации в первый период Великой Отечественной войны». В начале ответа он решил оценить воздушную обстановку в приграничных районах накануне войны.
— Без этого нельзя понять тактику фашистской и нашей авиации в первые дни войны, — убежденно сказал слушатель.
Майор Смольников на фактах доказывал, что Германия в 1940 году уже вела против нас разведывательную войду в воздухе. Ее одиночные самолеты и небольшие группы углублялись на советскую территорию до ста и более километров. Только с октября 1939 года и до начала войны над территорией западных военных округов было отмечено более 500 нарушений воздушных границ. Были случаи, немецкие летчики совершали посадки. Сбивать их было запрещено.
— Может, хватит слушать эту опасную болтовню, — шепнул мне Афоня, курирующий группу.
— Потом поговорим, — тихо ответил я ему.
Афоня нахмурился, но смолчал. Я невольно вспомнил Ереван, где служил перед войной. В конце 1940 года на партсобрании полка коммунисты слушали доклад о международном положении. Докладчик пытался убедить слушателей, что у нас с Германией хорошие отношения и войны в ближайшие годы не может быть. Зная обстановку на западной границе, я его спросил: «А чем объяснить, что фашистские самолеты почти каждый день „прогуливаются“ над нашей территорией?» «Это провокационный вопрос, — ответил докладчик. — За это вас надо привлечь к партийной ответственности».
Дело приняло крутой оборот. Только по настоянию замполита полка я отделался строгим выговором с предупреждением, а мог поплатиться партбилетом…
— Пусть продолжает, — шепнул я Афоне. — Он говорит правду.
— Мне два раза удалось перехватить фашистских разведчиков, — продолжал майор. — Раз вплотную пристроился к одному и увидел, что фашист смеется.
Смольников рассказал, что 22 июня 1941 года утром их подняли по тревоге, но фашистская авиация уже бомбила аэродром. Одновременно был нанесен удар по штабу и военному городку общевойсковой армии, находящимся вблизи аэродрома.
— Но мы на оставшихся и даже на поврежденных самолетах взлетели и дрались. Какая у нас была тактика? Мы о ней не думали. Старались быстрее уничтожить врага. Били огнем и тараном. Во время тарана погиб мой друг Петя Рябцев. Нам удалось к середине дня уничтожить около трех десятков фашистских самолетов. Но враг был на подходе к аэродрому, и мы на оставшихся десяти истребителях перелетели из Кобрина в Пинск…
Мне понравился ответ майора, хотелось назвать его по имени и отчеству, но в списке, лежавшем передо мной, были только инициалы.
— Товарищ Смольников, — сказал я, — вы ответили отлично. Но у меня есть дополнительный вопрос: что вы считаете главным в воздушном бою?
— Пример командира. Как он пойдет в атаку, так и все летчики пойдут за ним. Наш командир полка майор Борис Сурии — образец мужества. Он был ранен в неравном бою, но продолжал драться, сумел сесть на свой аэродром и умер в кабине, не выпустив из рук рычаги управления…
Заключительный акт мы готовили постепенно, к концу зачетов он фактически был готов. Мы отметили, что знания у слушателей хорошие, но дисциплина на низком уровне. Особо отметили, что командование курсов снисходительно относится к пьяницам. Председатель комиссии Яков Блоков не хотел, чтобы это было записано в акте, но мы дружно возразили ему. Чувствуя свою вину, он со вздохом поставил свою подпись. Набравшись смелости, я спросил Блокова:
— Почему на зачетах ни разу не присутствовал начальник курсов? Не заболел ли он?
— Нет. Просто не хотел стеснять вас.
— Да мы что, дети? — возмутился Маурычев. — Или мы слепые? Зачеты позволяют не только определить знания слушателей, но и оценить дисциплину, работу руководства курсов и преподавателей!
— Спокойно говорите, товарищ подполковник, — прервал Маурычева Блоков.
Я поддержал Маурычева, предложив собрать руководство курсов и преподавателей, зачитать наш акт и выслушать их мнение. Блоков вскипел:
— Все! Хватит! Можете быть свободными!
В Москве мы доложили свое мнение начальнику управления, но дело приняло неожиданный оборот. Почти одновременно поступило анонимное письмо, где сообщалось, что подполковники Александров И. Ф., Маурычев И. М. и Дубинин П. С. во время командировки организовали вечеринку с женщинами, которые во время войны работали в Германии на фашистов. Организатор этой вечеринки Иван Александров был отстранен от работы в управлении и направлен в распоряжение кадров ВВС.
Из авиационной части, расположенной на территории ГДР, пришла тревожная телеграмма: «МиГ-15 по непонятной причине не выходил из пикирования. Летчик использовал все возможности. Самолет спасен, пилот травмирован. Причину происшествия выяснить не удалось. Просим прислать специалистов». Летчик-испытатель инженер-подполковник Григорий Седов и я срочно вылетели в Германию. Встретили нас командир дивизии и уже знакомый мне командир полка майор Семен Глушенков, у которого Костя Домов был заместителем.
— Кто пострадал? — спросил я.
— Капитан Домов.
Меня словно чем-то тяжелым ударили. Сдерживая волнение, я тихо спросил:
— Говорить он может?
— У него только ноги отнялись.
— Где он?
— В госпитале. Тридцать минут езды.
— Поехали.
— Может, сначала самолет посмотрим? — подал голос Седов.
Мне была понятна забота летчика-испытателя с инженерным образованием. Для него «первым делом самолеты», а уж человек потом. Из-за этого принципа он в сложные моменты испытаний не думает о жизни и погибает, пытаясь выяснить непонятное поведение самолета. Меня же волновал Домаха. Да и командир полка поддержал:
— С самолетом все в порядке. Домов сел нормально. Только вылезти из кабины уже не мог.
Погода стояла по-мартовски хмурая, сырая, а у меня на душе было хмуро и тоскливо. В госпитале сначала мы переговорили с лечащим врачом. Тот пожимал плечами и ничего определенного не мог сказать. Сообщил только:
— Появились пролежни. Ему пока нужно лежать на спине.
— А боли есть?
— Болей нет. И рентген никаких отклонений от нормы не показал. После всех анализов появилась мысль о симуляции.
— Какая глупость! — не удержался я. — Его лечить надо, а вы…
— Впрочем, больной начал самолечение. Сестра заглянула в палату, а он ползает по полу на руках. Пришлось перевести его в двухместную палату.
Как понятны мне эти действия Домахи! Смелый и хваткий, он не терпит неясностей в жизни, старается физическими упражнениями перехитрить болезнь.
Время приближалось к ужину, когда мы вошли в палату к Домахе, Он сидел в кресле и выжимался на руках. На висках русые волосы побелели, летное происшествие сильно его потрясло, отметил я. Увидев меня, Домов воскликнул:
— Арсен! Опять проверять меня будешь? — и расслабленно опустился в кресло. — Но теперь я стал размазней и летать не могу. — Однако, когда мы обнялись, Домаха так крепко стиснул меня, что я приподнял его и, опустив на ноги, сказал:
— Стой!
— Только держи.
Домаха начал приседать, ноги его подогнулись, и он расслабленно опустился на прежнее место. Несколько секунд посидев, он попросил:
— Еще раз подними.
После нескольких приседаний вмешался врач:
— Хватит, друзья, физкультуры. Давайте поговорим.
Рассказ Домова был коротким. Он в тот день летел по маршруту, но при подходе к аэродрому, чтобы быстрее потерять высоту, ввел МиГ-15 в переворот. На выводе машина неожиданно заартачилась. Он поднатужился, но она на усилия не реагировала, наоборот, стала еще больше опускать нос. Летчик почувствовал недоброе и так рванул ручку на вывод из пикирования, что у него будто чем-то обожгло ноги, глаза заволокла темень. Не видя ничего, он тянул и тянул самолет на вывод, пока не почувствовал, что самолет выходит из пикирования.
— Высота в этот момент у меня была около ста метров, — сказал Домов,
Некоторое время мы все молчали, обдумывая, что же случилось с машиной и почему у Домова отнялись ноги. Молчание нарушил летчик-испытатель Седов:
— Причина мне ясна. Реактивные самолеты отличаются от поршневых не только стреловидностью крыла, но и новыми аэродинамическими качествами. Слабо еще изучено такое явление, как засасывание. Оно возникает, когда летчик превышает допустимо максимальную скорость. Рули теряют эффективность. — И, взглянув на Домова, спросил: — Какую вы скорость держали на выводе из переворота?
— Мне уже было не до приборов, я боялся, что самолет не выйдет из пикирования.
— Летчик не должен создавать себе безвыходных положений, а вы создали. Истинная скорость перешагнула за допустимую. А почему? Как вы сами оцениваете свою ошибку? Ее причина?
— Причина одна: хотел побыстрее сесть.