Кстати, самолётом только я своё изделие называю. И кое-кто из моего близкого окружения ещё перенял от меня это название. Все остальные любой летательный аппарат с мотором аэропланом кличут…
Выход из набора и перевод машины в горизонтальный полёт! Диапазон высот при маневрировании небольшой, всё в пределах полсотни метров. Убираю крен, лечу в горизонте, разгоняюсь и разворачиваюсь на трибуны, прямо на центральную ложу. Иду под небольшим к ней углом из-за ветра и никуда не отворачиваю… Не отворачиваю…
Заволновалась разодетая публика на трибуне, кое-кто из них даже на ноги повскакивал. Я всю эту суету краем глаза наблюдаю, но основное моё внимание к главной центральной фигуре приковано. Вот она как раз спокойно в ложе сидит, никуда не вскакивает. И супруга его императорского величества тоже не паникует.
Время застыло, потянулось медленно-медленно. Охрана засуетилась, офицеры кобуры лапать начали – пора отворачивать! И чего так задёргались? Расстояние между нами ещё ого-го какое, раз несколько можно успеть отвернуть в сторону. Да я даже ограждение бегового поля ещё не пересёк!
Можно было ещё немного вперёд пролететь для пущего эффекта, но трезвый расчёт советует отвернуть в сторону. Ну и извлечённые из кобур наганы сильно способствуют охлаждению разгорячённого ума…
Я даже в кабине через стрёкот мотора услышал, как трибуны охнули от страха и замолчали. И молчание такое напряжённое – ещё немного и заискрят. И пассажир мой замолчал, опасается что-либо под руку говорить. И правильно делает!
Не стал искушать судьбу, да и ни к чему настолько зарываться. Одно дело покрутиться на самолёте перед восторженными зрителями, перед щёлкающей фотоаппаратами прессой, чтобы привлечь внимание власть имущих к своей скромной персоне, чтобы обратили внимание и запомнили. И совсем другое – тупо, по глупости, лезть на рожон…
Так, внимание к себе я привлёк, теперь уж точно никто обо мне не забудет. Пора уходить! Правый крен, разворот на девяносто со снижением и выходом точно в точку начала выравнивания, обороты на малый газ, плавный подход к земле, добор и…
Сел прямо напротив центральной трибуны. Ложа там эта самая, вот как раз напротив этой ложи и постарался остановиться. Мудрить и бороться со сносом на посадке не стал, просто сразу посадочный курс подкорректировал с учётом ветра. Почему бы и нет? Площадка во всех направлениях просто огромная, садись-взлетай в любом направлении. Это не на дорогу моститься!
Ну и обязательно нужно учитывать пробег по земле. А то ещё не рассчитаешь и въедешь в ограждение перед трибунами, вот позору-то будет…
Пробег своего самолёта я уже знаю, притёр самолёт на три точки, прокатился немного по прямой, пока скорость не начала падать, а на грунте она очень быстро падает, да и потихоньку стал с помощью руля направления поворачивать вдоль главной трибуны. Расчёт как всегда выполнил на «отлично» – мало того, что сел как раз напротив центральной ложи, потому что чуть наискосок заходил, так ещё и накатывался прямо на неё. И уже в самом конце пробега чуть вправо довернул, и тихонечко прокатился параллельно низенькому ограждению. Левое крыло своей законцовкой метров пять до него не доставало. А ещё за ограждением полицейское оцепление находилось, господа в белых кителях оловянными столбиками замерли. Топливо перекрыл, зажигание выключил, пробежал по инерции метров двадцать, двадцать пять и остановился в полной тишине.
Паньшин за время нашего совместного с ним перелёта уже и опыта набрался, потому сразу сообразил, что делать нужно. Я ещё сказать ничего не успел, как он уже из кабины выскочил, колодки выхватил из-за спинки сиденья и одну сразу под правое колесо воткнул. Ногой ещё для надёжности пристукнул, чтобы колодка поплотнее прижалась к резине и зубьями вошла в укатанный грунт.
Через открытую дверку сначала на меня посмотрел, потом оглянулся на трибуны:
– Чего это они все замолчали? Что-то случилось?
Плечами в ответ пожал – откуда я знаю? Но дверку свою тут же открыл как можно шире, до ограничителей. Ремни отстегнул, нарочито демонстративно, чтобы все видели, чтобы в глаза бросилось, чтобы точно запомнили, что я делаю.
На руках приподнял тело над сиденьем, качнулся и сильным рывком выскочил из кабины под многочисленные вспышки фотокамер. Сапоги громко топнули об укатанный твёрдый грунт, я вытянулся, встал по стойке смирно лицом к императорской ложе, каблуками щёлкнул, улыбнулся лихой бесшабашной улыбкой бывалого авиатора, поймал внимательный взгляд ЕИВ и отдал ему честь.
Представляю, как я эффектно со стороны выглядел. Я же в новом шлеме был, в перчатках-крагах по локоть, и в комбинезоне от лучших лужских кутюрье. И это не шутка, у них же не только офицеры местного полигона обшиваются, но и многочисленные гости из-за границы. Когда на полигоне свою собственную форму ухайдакают. Это я точно знаю. Именно этот факт как решающий и привёл мне Александр Фёдорович, – когда портные мерки с меня снимали…
Публика тут же загомонила довольно, зашумела, словно плотину прорвало, со своих мест повскакивала. Другое дело! А то такая тишина здорово напрягает. В воздух цветочные букетики взлетели. Налетевшим порывом ветра отдельные цветки чуть ли не до самого самолёта докинуло. Вороньё испугалось, всколыхнулось, с верхушек деревьев сорвалось, загомонило, завозмущалось недовольно. Ещё бы не скандалить пернатому племени – пришёл конец их господству в воздухе…
Несколько экзальтированных дамочек к ограждению пробились, разорвали плотное полицейское оцепление. Завизжали что-то восторженно-неразборчивое, руками замахали, обвязанные разноцветными лентами цветы в мою сторону бросили. Вроде бы и по ветру бросали, а и в этот раз ни один цветок до меня не долетел. Обидно. Один-единственный раз представилась возможность по цветам походить, и на тебе! Не получилось…
Полицейские спохватились, сомкнулись, оттеснили дамочек. Музыканты опомнились, что-то бравурное заиграли, какой-то встречный марш. Нужно будет подсказать им пару подходящих мелодий, кстати.
А к нам со всех ног какие-то люди в цивильном направляются. Небольшая такая группа, человек двадцать-тридцать. И не через ограду, а через специально оставленный для них проход.
– Это кто?
– Организаторы и устроители, – просвещает меня тут же Паньшин. И быстрым шагом, почти оббегает самолёт с носа, втыкает вторую колодку под левое колесо. Выпрямляется и встаёт рядом со мной, принимает важный и гордый вид. – Редакторы газет и спонсоры перелёта.
Ну, если спонсоры и редакторы газет, то да, таких нужных людей буду с почтением встречать. Стоим, ждём у самолёта. Глянул на них ещё раз и тут же взгляд свой на ложу перевёл. Глаз с ЕИВ не свожу, отмечаю, как офицеры разозлились за такие мои художества, собрались вниз спускаться, меня на место ставить, да император им этого не позволил. Улыбнулся мне в ответ и одним движением руки отправил всех по своим местам.
Император к жене наклонился, что-то ей на ушко проговорил. Оба улыбнулись друг другу и одновременно встали. Сопровождающие их лица тут же подхватились, охрана засуетилась, кто-то к государю подошёл, распоряжения выслушал и начал охраной командовать.
Устроителей и спонсоров остановили, вежливо придержали и в сторонку отойти предложили. Это я сам слышал.
Тут же и жандармы внизу забегали, полицейские обозначились, одну секцию ограды снимать принялись. Внизу народ расступился, для прохода царской четы широкий коридор образовал.
Стою. Паньшин сдавленно шепчет:
– Сам государь к нам идёт! Что делать?
– Стойте спокойно, Александр Карлович. Не суетитесь.
– Да как вы можете таким спокойным оставаться? – сдавленным голосом чуть слышно удивляется юрист. – Это же сам государь!
– Ну, государь, – улыбаюсь краешком губ. Удивительно к месту припомнилось из Гайдая. – И что?
Продолжать фразу не стал, ограничился этим. Но Паньшину хватило, он просто дар речи потерял! Стоит, весь красный от возмущения, на меня смотрит, рот открывает и тут же закрывает:
– Слов нет, Николай Дмитриевич! – всё-таки нашёлся с силами, проговорил. – Нельзя же так!
– Тсс, – прошептал ему. – Идут уже.
От входа в ложу до ограждения шагов двадцать. И до нас вдвое меньше. Вроде бы и небольшое расстояние, но рассмотреть царственную чету хорошо успел. За их спинами в рядок дети шли, вот на них мне времени для осмотра не хватило. Да и кто-то из высоких чинов налетел, сначала в кабину самолёта зачем-то заглянули, потом нас инструктировать принялись, но не успели, времени не хватило.
Государь росту высокого, но не тучен. Вся фигура так и пышет здоровьем. А я вроде бы как помню, что оно у него было не ахти. И страдал он спиной и тучностью. Выходит и здесь есть отличия с той моей историей? Что ещё? Младшая, Ольга, так и норовит из-под отцовской руки в нашу сторону глянуть. Впрочем, какая она младшая, если она старше меня нынешнего на сколько-то там годков? Да и росточка мы с ней вроде бы как одинакового.
Всё, подходят. Вытянулся, насколько смог, выпрямился. Собрался. Сосредоточился. Правда, перед этим бросил вполголоса Паньшину:
– Александр Карлович, в любом случае оставайтесь на месте. Если со мной что случится, за самолёт головой отвечаете…
– А устроители и спонсоры? – взволновался Паньшин. – Кто с ними говорить будет?
– Вот вы с ними и поговорите, если что. Мало ли что в голову его императорского величества придёт? Вдруг пригласит куда? – едва заметным движением повернул голову в сторону напарника, постарался сделать выражение лица побезразличнее. – Или вы предлагаете заставлять императора ждать, пока я буду со спонсорами разговаривать?
– Что вы, что вы, – мой помощник даже ладошками перед собой замахал. – Конечно же я всё им объясню.
Тишина…
Подошли, остановились в нескольких шагах…
Александр Александрович с высоты своего роста, а он на голову выше меня, осмотрел поочерёдно нас с Паньшиным, задержал взгляд на моём кожаном комбезе, особое внимание уделил самолёту.