– Да, не выпускайте из вида это дело и докладывайте мне обо всём. Вы правы, странного в нём хватает. С патентами что? На самом деле всё сам придумал, или помог кто?
– На самом деле сам.
– Александр Ильич, я вам всецело доверяю, но чтобы настолько молодой человек без должного инженерного образования придумал все эти вещи… И, даже более того, построил один летающий аэроплан, потом другой, лучше первого. И даже перелетел на нём сюда… Быть этого не может, даже если у него и было отличное общее образование. Откуда? Кто его всему этому учил, в какой гимназии? Не напомните, что вам ответил Жуковский? Самородок? Снова на те же грабли наступим? Один гений, другой… Мне одного Сандро хватило с его изобретениями на всю жизнь! Все только денег просят, а их нет! – Александр Александрович замолчал, отдышался, оглянулся на замершую в отдалению свиту. Нашёл взглядом Александра Михайловича, тот как раз увлечённо рассматривал стоящий на поле аэроплан, и, уже остывая, хмыкнул. – Самородок, надо же. Не оскудела земля русская талантами…
Мария Фёдоровна едва заметно погладила кончиками пальцев предплечье мужа, и император благодарно улыбнулся супруге, вздохнул и прикрыл на мгновение глаза.
– А из Берлина что говорят? Этот, как там его? – тут император замялся, снова скосил глаза на супругу, ожидая подсказки. И императрица не подвела, тут же что-то шепнула мужу на ухо. – Благодарю, дорогая. Конечно же Луцкий! Вы же связывались с ним для консультации? Что он там сказал по этому поводу? То же, что и я? Невозможно? А аэроплан – вот, прямо перед нами! И он превосходно, как оказалось, летает. Настолько превосходно, что за границей просто обзавидуются. С мотором Яковлева, между прочим. Хорошо хоть не заграничным. Кстати, вы закончили расследование происшествия в Пскове?
– К сожалению, ничего нового доложить не могу. Или это досадная случайность, или действовал специалист высокого класса.
– Полагаете, наши добрые друзья начали суетиться?
– Кто, если не они? У них там нет ничего подобного. Да вы, ваше императорское величество, и сами видели, какие у них аэропланы. Они все и сотой доли того не могут проделать, что мы сегодня своими глазами наблюдали. А если учесть результаты испытаний, о которых докладывал Степан Прокопьевич Валевачев, то…
– То придётся вам обеспечить постоянный присмотр за этим молодым человеком!
– Будет сделано, ваше императорское величество.
– Заодно и понятно станет, охотится ли кто-то за ним на самом деле, или все эти происшествия сиречь досадная случайность.
– Так точно, ваше императорское величество.
– Кстати, ГАУ уже выкупило этот аэроплан? Или они уже успели «положить под сукно» ваше требование о выкупе?
– Тянут, ваше императорское величество.
– Ничего, сегодня же им напомню…
Журналисты с блокнотами наседают, карандашами своими чуть ли не в лицо тычут. Да ещё и вопят сильно, стараются друг друга перекричать. Перед работодателями выслуживаются, понятно. Фотографы с камерами наседают, то в одну сторону повернуться просят, то в другую. То им вид героический прими, то рядом с самолётом встань, то за пропеллер подержись. А у меня от запахов сгоревшего магния в горле першит. Да ещё и зажмуриваться при вспышке не моги! Кошмар-р…
И ни одна зараза водички не удосужилась предложить. А ведь кроме как попить нам с Паньшиным и ещё одно важное дело сделать необходимо. Всё-таки столько часов в небе, а отлить некуда.
Среди спонсоров-мужчин и одна женщина оказалась. Имён я не запомнил, да и не ставил перед собой такой цели, просто зафиксировал, что дама, что знатная, и пока мне этого достаточно. Ещё успею всех запомнить. Мне уже объяснили, что в Гатчину не только мы с адвокатом приглашены, но и все устроители нашего перелёта. Ну и пресса будет обязательно, куда же без неё.
От журналистов отбился, то есть не то что сам отбрыкался, скорее владельцы газет разогнали своих подчинённых. А там и Паньшин кого-то додумался спросить насчёт туалета и перекуса. Нас с ним сразу сопроводили в здание центральной трибуны, а там уже и столы сервированы. Скатерти белоснежные искрятся крахмальной синевой, от сверкающего в лучах солнца хрусталя в глазах рябит, умопомрачительные запахи с ума сводят, настолько я проголодался. Но первым делом мужественно прошёл в туалетную комнату и уже потом был приглашён к небольшому столику в углу огромной столовой залы.
Проходя мимо накрытого стола, зацепился взглядом за жареных поросят, споткнулся на осетровых, остановился на красной и чёрной икре горками. Про штофы и графины даже не упоминаю, тут их столько, что и говорить не нужно.
А на маленьком столике сиротливо присутствовали два полных бокала с сельтерской водой, две же накрахмаленные и оттого не желающие складываться, жёсткие салфетки. Полупустую бутылку с остатками воды наготове держал стоящий рядышком услужливый официант.
– Господа, в ложе император с государыней императрицей присутствуют, публика томится в ожидании продолжения празднества, поэтому предлагаю сейчас быстренько утолить жажду и вернуться на поле. Сам банкет проведём после окончания торжеств. Все согласны? – извинился распорядитель.
Ответом было наше общее с Александром Карловичем молчаливое согласие. Никто из нас ни до чего не дотронулся, взглядов голодных на накрытый стол не бросал, развернулись и направились в сторону выхода из залы. Лишь я задержался на минуту – подхватил ближайший ко мне бокал и осушил его содержимое несколькими большими глотками. Поставил опустевший бокал на стол, подхватил жёсткую салфетку, промокнул губы и поспешил вслед за Паньшиным.
Только сейчас сообразил, что за самолётом никто не присматривает. Выскочил на поле, зажмурил глаза от попавшего в них яркого солнца, через узенькие щелочки умудрился оглядеть поле, целый вроде бы как самолёт и оцепление вокруг него. Пока стоял, в руки сунули букет цветов, нацепили на шею какую-то ленту, шихнули прямо в лицо вспышкой фотоаппарата. Фотографа быстро спровадили прочь, а меня подхватил под руку и потянул дальше по живому коридору распорядитель. Перебирает ножками и на ходу приговаривает:
– Нужно торопиться, ваша светлость, государь ждать не любит.
– А вы распорядились бензин к самолёту доставить? И хорошо бы масло долить, – наконец-то привык к яркому солнцу и открыл глаза. Первым делом осмотрел букет в своих руках, потом на ленту глянул. Разукрасили всего, как новогоднюю ёлку. Хотел снять, а букет отдать восторженным поклонникам, да распорядитель каким-то чудом предугадал моё желание избавиться от лишней обузы и тут же предостерёг:
– Ни в коем случае этого не делайте, Николай Дмитриевич. На вас сейчас весь ипподром смотрит, нельзя поклонникам подобное небрежение выказывать!
Нельзя так нельзя. Потерплю до самолёта.
Распорядитель тут же приказал кому-то подвезти топливо для нашей летающей коляски, напомнил про масло, и всё это прозвучало как бы между прочим. Основным вопросом было – где плакаты?
Оказалось, они давно уже лежат рядом с кабиной.
Подошли, глянул я на эту кипу бумаги и озадачился. Да мы так сутки провозимся и то всё не разбросаем. Похоже, у меня на лице всё моё сомнение было написано огромными буквами, потому что распорядитель тут же постарался объяснить:
– Сегодня вот эту часть разбросаете, завтра вон ту, послезавтра остальное…
– Сколько в этой части весу? – вздохнул. И тут же уточнил, увидев полное непонимание в глазах распорядителя. – Сколько эта кипа бумаги весит? А то вдруг мы с ней взлететь не сможем?
– Как это не сможете? – растерялся от такой постановки вопроса распорядитель. – Сейчас узнаю…
Пришлось разгружать багажный отсек. Оставили на земле и весь мой запас топлива. Под это дело затребовал отдельную коляску и полицейского для охраны своего личного имущества.
Осмотрел самолёт – всё-таки он без присмотра какое-то время находился. Не доверяю я никому. Уточнил ветерок у земли, в небо глянул, на солнышко и облака – в какую сторону бегут, откуда и в каком направлении эти листовки лучше всего начинать разбрасывать. Ну, чтобы им над трибунами оказаться, а не на кустах и деревьях.
Загрузили на освободившееся место первую часть плакатиков, запустились, убрали колодки и медленно покатились вдоль трибун под приветственные крики публики. Паньшин даже рукой махал восторженным зрителям под непрестанные вспышки фотоаппаратов.
Развернулись в конце поля, добавил обороты и начал разбег. Длины ипподрома достаточно, чтобы взлететь с нашей загрузкой. А вся эта эпопея с разгрузкой багажного отсека и взвешиванием макулатуры нужна мне для того, чтобы публика поняла – мы тут не шутки играем, а серьёзным делом занимаемся.
Стрекочет швейной машинкой моторчик, выбитая лошадиными подковами беговая дорожка все свои неровности тут же передаёт на сиденье, а уже от него эта мелкая вибрация переходит на позвоночник. Дрожит подбородок, клацают челюсти и плотно сжатые зубы ни капли не помогают! Хорошо ещё, что с набором скорости вибрация сначала уменьшается, а потом и вовсе пропадает.
Подрывать в воздух самолёт не стал, дождался, пока он сам на крыло встанет. Но и тогда придержал его порыв подняться повыше, придавил рулями, пролетел какое-то расстояние в горизонте. Вот когда разогнался, когда скоростёнка подросла, тогда и полез выше, начал карабкаться к облакам. А их над головой уже баллов семь-восемь образовалось. Ещё немного, и они начнут в дождевые преобразовываться. А пока они снежно-белые с проглядывающей кое-где сырой серостью.
Вот и противоположный конец поля мелькнул под крылом. Проплыли здания конюшен, промелькнула лента грунтовой дороги. Высота у нас сейчас метров тридцать, и этой высоты достаточно. Дальше лес и река, но нам туда не надо. Поэтому плавным разворотом выхожу на обратный посадочному, и рукой показываю Паньшину на первую пачку плакатиков.
Адвокат понятливо кивает и развязывает шпагат.
– Приготовиться! – командую, и Паньшин приоткрывает дверку. Привычным движением вставляет ногу в распор и не даёт ей захлопнуться. Смотрит на меня, а я на трибуны. Вот первая из них уходит под капот, и я киваю напарнику: