Скандал тогда случился, еле замяли. Пришлось тогда самому управляющему трестом объект предъявлять, как уж они там с пожарным договорились, Иса про то не ведал, только акт всё-таки пожарный подписал. А потом у Исы с управляющим серьёзный разговор случился.
– Ты же взрослый человек, Иса Усманович, всё понимаешь. Ну, что тебе стоило мне позвонить, я бы что-нибудь выделил. Дали бы этому мздоимцу чёртову… напоили бы его до поросячьего визга, он бы и успокоился…
– За что ему давать-то? – Упорствовал Иса. – У нас всё в порядке. Никаких нарушений нету.
– Да просто так, чтоб не выёживался тут. Всем бы спокойнее было.
– Этому просто так, тому просто так… Этак что у нас от государства-то останется!
– От государства… Развёл мне тут демагогию! Да пойми ты, они чиновники привыкли брать… Тем и живут.
– Поменьше давали бы, тогда и не брали бы…
– Сложно с тобой, Усманович, разговаривать…
– Но ведь прав я?
– В том-то и дело, что прав… Ладно, ступай – работай.
Время спустя у дочери, которая родной Исе приходилась, родился первенец – Максим. Хотя и были какие-то отклонения при родах, поначалу казалось, что мальчик здоров и жизнерадостен, что растёт и прибавляет, как все. Однако, скоро после его рождения, врачи направили его на обследование, и их диагноз прозвучал как приговор – детский церебральный паралич. Максим к десяти годам мог только сидеть в инвалидной коляске, совсем не говорил, хотя попытки что-то сказать делал постоянно, движения его были настолько не координированы, что кушать без чьей либо помощи он не мог. Они искали специалиста, способного излечить мальчика по всей стране, но тщетно – никто помочь не парню не брался, а если и брались, то ничего не помогало, видимых улучшений не было.
Поначалу за Максимом ухаживали и мать, и отец, и бабушка с дедом, но позже дочери с мужем не пожилось, они, как это говорит теперь молодёжь, разбежались в разные стороны, потом дочь снова вышла замуж, у неё родился ещё один ребёнок, потом второй… И все заботы по уходу за пятнадцатилетним Максимом легли на бабушку с дедом. К тому времени они уже вышли на пенсию, жили в своём доме, в посёлке за городом, и внук постоянно находился с ними. А дочь с мужем жили в городе и приезжали обыкновенно по выходным.
Конечно, усаживать в кресло взрослого парня, который не мог координировать свои движения, переносить его с места на место, купать… для деда с бабкой было тяжеловато, да и весил он уже под пятьдесят килограммов, а у них, как ни крути, – возраст. Но бабушка с дедом лелеяли Максима, как только могли: бабушка могла кормить его часами, а он кушал неуклюже, то сглатывая, то выплёвывая очередную «ложечку за маму», после этого она занималась с Максимом, развешивая на специально выпрошенной в местной школе старой классной доске буквы и цифры. Называла их по очереди, потом просила Максима показать ту или иную, и радовалась, когда он указывал правильно.
Иса постоянно, когда ходил в магазин за продуктами, покупал внуку яблоки, бананы, другие фрукты в больших количествах, приносил всевозможные «Баунти» и «Милки-Вей», словно они могли помочь излечить мальчика, потому всего этого добра в доме было всегда в переизбытке. Всё это лежало и в холодильнике, и в различных вазах, просто на столе, на окне. Другие, младшие внуки, поэтому любили приходить в гости к Максиму, собственно и сам Максим тоже сильно радовался им, жестикулировал, пытался что-то показать и рассказать, они тоже разговаривали с ним, что-то рассказывали парню, показывали игрушки, играли здесь же, рядом с его инвалидным креслом, и угощались фруктами и сладостями. А он смотрел на них, жестами и гыканьем выражал свою радость, иногда смеялся взахлеб, конечно, такое общение ему было необходимо.
Всё продолжалось так, пока Максим неожиданно не простыл. Врач определил у него воспаление лёгких. Иммунитет у парня, двадцать лет просидевшего в коляске, был ослаблен, он стал чахнуть буквально на глазах. Воспаление вроде бы вылечили, но начались проблемы с желудком, бабушка с дедом отчаянно пытались поставить Максима на ноги, но все, кто приходил к ним, начиная о родственников, кончая местным врачом, смотрели на Максима, понимая, что дни его сочтены. Конечно, никто этого никогда здесь вслух не произносил, но подспудно такое ощущение довлело над всей атмосферой в доме.
В конце концов, у парня случился сильный приступ, то всё его тело вытягивало вдоль позвоночника, как струну, тогда он корчился от боли, потом на какое-то время судороги отпускали, но повторялись, и он снова, и снова начинал задыхаться, жадно ловил воздух ртом и откашливал откуда-то изнутри кровавой слюной. Доктор, которого бабушка с дедом вызвали ночью, сделал ему укол, чтобы хотя бы снять болезненные конвульсии. Видно было, что он сильно переживает:
– Это единственное, что я могу сделать. Он минут через двадцать должен успокоиться, судороги должно снять…
– А что потом?
– К специалистам надо… Я же – только педиатр.
– Обращались, никто его не берёт. Сейчас пенсионеров-то после 70 не очень-то принимают, а здесь с такой болезнью… Кто же на себя лишнюю ответственность брать захочет…
– Да-а. – Вздыхал доктор. – Дореформировались… Наделали гипократов без клятвы…
После его укола, Максим успокоился и даже заснул. На следующий день он с самого утра лежал тихо, ничего никому не пытался сказать жестами, при этом глаза его были такими ясными и усталыми, казалось, что он сам прекрасно осознаёт ситуацию и, как бы безразлично, наблюдает её со стороны. А ближе к четырём часам, после полудня Максим совсем затих, перестал дышать.
…В конце августа на кладбище как-то особенно щемяще красиво. Листву окрестных берёз и тополей начинает понемногу золотить осень, иногда уже одиночные листья отделяются от веток и подолгу качаются в воздухе из стороны в сторону, точно ленивые качели, они медленно опускаясь на землю, будто дорогу к ней ищут, даже и не подозревая, что дорога эта ведёт к вечному покою. В небе появляется первая осенняя глубина и та неповторимая сентябрьская синева, в которую глядишь без отрыва, как заворожённый, точно выискивая там, некие откровения. Но их там либо нет, либо они так глубоко и потаённо упрятаны в этой синеве, что недостижимы нашему с вами разумению и видению.
Могилку Максиму сладили прямо у кладбищенской ограды. Мужики-копальщики убрали на время из ограды одно звено, чтобы процессии было удобнее заходить на кладбище, и теперь стояли, курили в сторонке, ожидая, когда можно будет приступать к опусканию гроба.
Несмотря на специально разгороженный проход, люди всё равно пошли в обход, через кладбищенские ворота. Так было дальше, но, видимо, никто никуда не торопился. Людей провожать Максима пришло много, все в посёлке были наслышаны о его болезни, сочувствовали, деду с бабкой, а у кого-то из пришедших тоже погибли дети – во время боевых действий в Чечне и в Приднестровье… у кого-то ребёнок был повержен тем же недугом, и они на себе сполна испытали подобное горе, и, конечно, не могли не выразить своё соболезнование.
Пришёл и местный доктор. Он стоял в сторонке, потупив взгляд, словно корил себя, что не смог помочь. Хотя его вины в смерти парня не было, да и откуда он рядовой детский поселковый педиатр мог знать, как в данном случае лечить Максима, если городские и даже столичные специалисты лишь бессильно разводили руками, осмотрев парня, и отказывались от него. Что он-то мог сделать?
В основном молчали. Лишь некоторые изредка переговаривались промеж собой:
– Ну вот, отмучались. Сделал Максим подарок бабке с дедом, освободил их от мучений…
– Да уж, взял его Господь к себе. Батюшка об отпущении грехов говорил…
Какие у парня грехи-то были! Двадцать лет прожил, а нагрешить толком – даже и возможности не было. Чист он пред Богом, как младенец чист…
Когда к могилке подошли, гроб поставили на табуретки, стали по одному прощаться. Сначала родственники, потом все остальные. Неразговорчивый, замкнутый в последнее время Иса прослезился над внуком, и, обращаясь только к нему, будто никого вокруг себя не видел, как из сердца выдохнул: «Максимушка, друг ты мой, единственной ты у меня единственной только и был. Никого, никого я так больше любить не смогу».
Чувствуя его состояние, родственники отвели Ису в сторону, усадили на скамеечку возле соседней могилки. Потом гроб опустили, застучали комья земли. Иса тоже поднялся, подошёл, держась за оградки, бросил в могилу три пригоршни, застыл. Его снова взяли под руки, отвели к той же лавочке. Так он практически и сидел, пока закапывали, смотрел куда-то сквозь всех своими глубоко-синими глазами, в которых отражалось не то сибирское, не то кавказское небо, не то некие откровения, которые никто из присутствующих кроме него не видел.
Мужики поставили временный деревянный крест, неспешно, со знанием дела утрамбовали холмик над могилкой, установили венки… Венков и цветов было так много, что их едва разместили на могилке и вокруг неё. А люди всё стояли и смотрели, кто-то уже разговаривал, кто-то, молча переживал в себе, как врач, так и стоявший с потупленными глазами… К нему подошла бабушка Максима, глаза у неё тоже были красными, заплаканными, но она взяла себя в руки, сказала доктору:
– Не корите вы себя так… Вы сделали всё, что могли. – И обращаясь уже ко всем, произнесла громко. – Спасибо вам, дорогие мои соседи, что пришли проводить сегодня Максимку в его последний путь. Просим вас к двум часам на поминальный обед в школьную столовую…
На обеде, как это всегда бывает, все более-менее успокоились, напряжение, которое было на кладбище, спало. Разговоры за столом теперь велись более приземлённые, о делах насущных и повседневных. Впрочем, мужики, когда выпивали, по обыкновению не чокаясь, не забывали произнести дежурное: «Упокой, Господи. – Или. – Земля пухом». Женщины тоже вздыхали: «Царствие Небесное», морщились, проглотив горькую, но, спустя несколько мгновений, вновь возвращались к своим земным проблемам, которых в этой жизни всегда хватает у каждого.