Бабушка Максима суетилась, помогала женщинам, которые разносили первое, второе, компот, и даже не столько им была необходима её помощь, сколько это нужно было ей самой, чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей. Ребятишки, которые ходили с родителями на кладбище, тоже теперь кушали, смотрели на взрослых, они ещё не совсем отошли от увиденного и пережитого там, на кладбище, а некоторые из них впервые так близко увидели смерть. Впрочем, и полное понимание увиденного и услышанного у многих из них ещё не случилось.
И даже доктор, хоть и молчал за столом, но было видно, что глаза его ожили; и не то от выпитых ста граммов, не то от разговоров, что велись вокруг, взгляд его был уже не столь виноватым и обречённым, более осмысленным. Он видел вокруг себя этих ребятишек за столом, понимал, он сейчас необходим им, прежде всего, чтобы дальше по жизни выполнять свой долг детского врача и лечить их хвори и болячки.
– Блинчиком, обязательно закуси…
– Спасибо, конечно. Ну, Царствие Небесное…
Лица оживали, а у кого-то и краснели… И только Иса, сидя за столом, почти ничего не ел, хотя выпил пару стаканов водки, смотрел всё так же отрешенно вдаль, сквозь всё и всех, точно ничего не видел.
А когда начали расходиться по домам, он остановился на улице и долго, пристально смотрел на церковь, построенную здесь же на школьной территории. Кто-то спросил:
– Ну что, Иса Усманович, как ты?
– А-а? – Его словно выдернули этим вопросом откуда-то из небытия. – Что?
– Как ты? – Спрашиваю. – И видимо, желая отвлечь Ису от грустных дум, спросивший попытался пошутить. – Смотрю, на храм православный загляделся… Сам строил, сам и любуешься… У тебя ж другая вера, ты же – чечен?
– Спрашиваешь, как? Тяжело. А вот ты, хоть и взрослый человек, хоть и православный, верно, да дурак. Бог ведь для всех един. И если ты с любовью в душе живёшь к людям, если ты Его любишь, Он тебе тем же ответит. Храм строил? Да. Только какая в том моя заслуга? Не моя – Максимушкина… Всё, всё ради него родимого…
– Прости, Иса Усманович. Да и не печалься так, таких, как Максим, Господь сразу в рай определяет.
– Да, да… Конечно, в рай…
Некоторые люди после поминального обеда заходили ещё в церковь, просто помолиться, либо поставить свечку за упокой души раба Божьего Максима. И там, у входа они читали надпись на прикреплённой к стене табличке: «За возведение сего храма прораб Иса Усманович… удостоен Патриаршей Грамоты Русской Православной Церкви, храм возводили…» – и далее перечислялись имена и фамилии всех людей, которые участвовали в его строительстве.
Позёмкаскладень трехстворчатый
Надпись на оборотевместо пролога
Помнится, в детстве ещё – как говориться, любопытство не порок – залез я в мамин ящик стола, и где-то там, в самом дальнем углу, под различными нужными и ненужными стопками всяких бумаг, нашёл медную, иконку – не иконку, – створку. Сразу понял, сюжет, изображенный на ней, точно библейский. Знаю, потому как, библию у прабабушки своей Лёли до этого видел не единожды, даже листал её. А прабабушка моя Лёля, Елена Ивановна, набожная была, она и меня, как рассказывали родители, тайком от них в церковь сносила и окрестила там, в возрасте примерно полугода.
А иконка та медная, которая и не иконка будто бы, она – как часть какая-то чего-то мне незнакомого. Будто ставенка оконная она, вот и навесы на ней с одного краю есть, а с другого штырёк какой-то, вроде защёлки-замка… Непонятно мне было: что это? И хотя без спросу в ящик залез, любопытство, оно всё одно – сильней, спросил у мамы. Мама, на удивление моё, не заругалась даже – что без спросу, только сразу серьёзной какой-то стала, задумалась надолго, прежде чем ответить мне, потом спросила:
– Ты где нашёл-то? А то я думала – потеряла…
– Да вот здесь в столе, под бумагами.
– Это, Серёжа, складень. Иконка такая путная, из трёх частей она – «окошечко» и две «створки». Складывается, удобно – место мало занимает. Их раньше люди с собой в путь брали, потому и путная она, чтобы в дороге помолиться можно было… А вернее, тут часть складня – створочка одна. Бабушкин это складень был, Лёлин…
– А где ж другие тогда части?
– Другие?.. Одну-то створочку она нам с твоим папой отдала, как поженились, вторую сестре моей – твоей тёте Нине с её мужем Виктором, тоже после свадьбы…
– А третья где? Где «окошечко»?
– «Окошечко»? – Мама плечами пожала. – Теперь уже и не вспомню, наверное…
– А кто это нарисован там?
– Не нарисован, это называется гравировка, видишь – фигурки выдавлены, будто объёмные… А кто? Да, тоже не вспомню… Была бы теперь бабушка жива, она бы тебе всё про всё рассказала.
Мама моя тогда не то чтобы не верила в Бога, просто время тогда такое было, примерно середина 60-х. Оттепель.
За веру тогда уже никого не преследовали, но верить, всё-таки лучше было – молча, про себя, особо никому веры своей не афишируя. Потому и вера жила порой, где-то внутри человека, настолько внутри, что мог он непроизвольно, вдруг воскликнуть: «Боже ты мой!», но сам себе в вере своей никогда, даже в мыслях, признаться не решался. Ну, вырвалось и вырвалось. А вера, она, наверное, была, независимо от человека, где-то в душе, в самом укромном уголке её. В таком укромном, что если и спросит кто «а где это?», – ответ будет один – «теперь уже и не вспомню…».
Гораздо позже, когда я уже взрослее стал, когда все вокруг изменилось, появились компьютеры, интернет, – по образу и подобию, разыскал я в электронной паутине изображение этой маминой створки, и, судя по всему, – была это левая часть складня «Спас нерукотворный» с навершием. На навершии складня изображена была «Троица Ветхозаветная» или «Гостеприимство Авраама»: «И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатёр, во время зноя дневного. Он возвёл очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него…».
Из того же интернета узнал ещё много всякой информации о складнях. Всё-таки, как бы мы не ругали интернет, иногда он весьма полезен, если конечно правильно пользоваться. Только ведь, если вдуматься, с любой вещью так. Скажем ручкой шариковой, можно в тетрадке писать, что-то полезное и умное, а можно и на парте – вредное и даже очень неблагозвучное…
Так вот, о складнях. Есть свидетельство XVII века архидиакона Павла Алеппского о том, как их носили ратники: «У всех без исключения непременно имеется на груди красивый образ в виде тройного складня, с которым он никогда не расстаётся, и где бы ни остановился, ставит его на видном месте и поклоняется ему. Таков их обычай».
А сами первые складни, оказывается, были завезены на Русь из Византии примерно ещё в X веке.
Размер створок древних складней определялся средником и был равен его половине, створки не заходили одна на другую, а закрывались встык. Прообразом такого типа складней послужили, безусловно, Царские врата, закрывавшие вход в алтарь. Впоследствии створки стали делать и вровень со средником, они полностью перекрывали одна другую и замыкались сбоку на специальную защёлку-замочек, вроде старинной церковной книги в деревянном или медном футляре. Судя по всему, у бабы Лёли и был именно такой – «книжный» вариант складня…
Впрочем, информация информацией, а именно того средника с навершием я так никогда вживую и не увидел. Может быть, этим моим невидением и неведением и объясняются мои постоянные попытки отыскать целое в различных, на первый взгляд, событиях и фактах окружающего меня повседневного мира, собрать их воедино. Сложить их – эти события и факты – в одно целое, каким оно, безусловно, и было изначально, ещё задолго до меня.
И вот однажды, на одной из старых фотографий, совершенно не имеющих отношение к нашей семье, которая случайно попала мне в руки – как мне показалось тогда – увидел я что-то очень похожее на тот прабабушкин складень. Вот только, фотография была очень уж старая, а сама иконка на ней очень уж мелкая, и возможно мне всё только почудилось…
Хотя, как знать. Но об этом – чуть позже…
I. Двоеправая створка
Всю свою жизнь они прожили вдвоём, исключительно друг для друга. Вот и сейчас они вместе, лежат в одной оградке на сельском кладбище. Стандартной, металлической. Они – это тётя Нина и дядя Витя – мои родные дядька и тётка… На фотографиях, что на памятнике, оба они ещё молодые: он – огромный и сильный, в летней тенниске в полоску, такие были модными в 60-е, добродушно улыбается; она – миниатюрная, серьёзная, в белой блузке с ажурной строгой вышивкой, точно сейчас прямо экзамен принимать станет, то ли у него, то ли у своих студентов.
Она всегда, несмотря на его рост и огромность, командовала им направо и налево, а ему, похоже, даже нравилось подчиняться её командам. Он лишь шутливо отвечал ей что-нибудь шутливо-дежурное, вроде: «Слушаюсь, товарищ генерал!» или «Будет исполнено, товарищ начальник!», и шёл исполнять. И этот шутливый тон, и это его неизменное «товарищ», и то, как она смешно грозила ему пальцем вслед – со стороны это всегда выглядело забавно, впрочем, вызывало в душе невольное умиление. Он охотно принимался ремонтировать какую-нибудь полку по её приказу, или чинить покосившийся забор, поправлять ступеньки крыльца или что-то ещё. Делал он это всегда обстоятельно, по-хозяйски неторопливо, по-крестьянски – на совесть и надолго.
И сейчас, когда стою у их оградки – а могилки внутри неё присыпаны снегом, февраль как-никак – думаю: вот они снова вместе и здесь, и памятник у них – мраморный, строгий, один на двоих, с их фотокарточками, с надписями, с датами; и аккуратная крашеная скамейка здесь же в оградке рядом с могилками, её ещё тётя Нина ставила, чтобы можно было посидеть рядом со своим Виктором, поговорить, точнее, сказать ему что-то наболевшее, очень важное.
А весной, пожалуй, на родительский день, надо будет прибрать здесь всё, облагородить, цветы на могилках посадить… Хотя и сейчас неизменно в душе ощущение возникает, что всё здесь у них, аккуратно, по-хозяйски, навечно…