Работать руками Виктор умел, приучен был к этому с самого детства. Впрочем, как и Нина, она тоже хозяйственная была, хлопотливая, особенно готовить любила, и угощать всех пирогами, ватрушками, булочками, которые сама напекла, обыкновенно в огромном количестве.
Оба они родились и выросли в соседних сёлах двух соседних районов – Большереченского и Муромцевского, которые недалеко, конечно по нашим сибирским меркам, от Омска. Этакая степь и лесостепь, озёрная и болотистая. Местность не то чтобы равнинная, но сильно продуваемая сквозными ветрами со всех сторон, особенно зимой, особенно в метель, когда переметает все пути-дороги, заметает деревенские избы почти по самые крыши. Иногда даже смотришь на деревню издали, и, кажется, что дымы тянуться прямо над чистым полем из самых сугробов. И никто без особой нужды в ту пору из дома не выходит. Но если поближе к деревне подойти, увидишь и узкие тропинки-траншеи в сугробах пробитые, и сами дома, точнее дворы расчищенные, так, чтобы можно было пройти от дома к сеновалу, от сеновала к колодцу, от колодца к сараю, где скотина в стойле не кормлена.
Это зимой так, а летом здесь раздолье раздольное. Луга травные по пояс, рощи берёзовые, светлые да чистые, озёра да болотины в лугах проблёскивают. Да ещё в лугах тех не только травы – клубники полно, а в рощах грузди да ягоды разные – костяника, земляника, черника, а озёра карасём да щукой богаты, да в заводях кувшинки по воде плавают, а на болотах клюква красными ягодами манит. А уж весной!.. А осенью!..
Виктор Чижов хорошо запомнил, как ходили они в детстве с дядькой его – Валерой на озеро Уленькуль, запомнил, хотя и лет Виктору было тогда не более пяти, перед самой войной оно было. А озеро Уленькуль на краю берёзовой рощи прямо на лугу разлеглось, точно огромная лужа, дно пологое, местами травянистое, а кое-где – песочное. Валере, дядьке его в ту пору лет четырнадцать было, он, да ещё два-три его товарища-сверстника, брали с собой Витю – а куда его? – родители-то Витюшкины на работе, вот и оставляли его взрослые – на дядьку. А тут дружки к Валере пристают – пошли, да пошли, купаться на Уленькуль, кто быстрей до кувшинок доплывёт. Как тут откажешься!
Купаться, конечно, интересно, да только Валера не сильно разумеет, что плавать Витя не может пока, то курнёт он мальца в воду, учит, так сказать – надолго Витя запомнил эти купания – то поднимет его вверх на руках, и опять – то на воду, а то и под воду опустит – плыви, мол, парень. Витя ручонками и ножонками гребёт-старается, а всплыть на поверхность, ну, никак у него не получается, повернёт голову вверх, а там наверху-то – зеркало воды светлое, чистое, солнечное, по нему кувшинки плавают, а от Вити, кругом пузырьки воздуха поднимаются, и такие дорожки они световые образуют вперемешку с идущим навстречу им дорожками солнечными… Поднимет его опять Валера, Витя кричит: «Хватит, дядька, хватит!». Валера смеётся: «Ничего, учись, парень!». И опять его под воду.
Повзрослев, Витя понял, конечно, Валера всё тогда под контролем держал, не дал бы ему ни за что захлебнуться, только всё равно тогда-то страшно было. И вот это детское ощущение страха вперемешку с красивыми бурлящими пузырьками воздуха вокруг и потоком солнечного света сверху, оттуда – от кувшинок, с чистой поверхности воды, частенько – нет, нет – да и вспоминалось ему. Ощущение того, что держат тебя чьи-то руки, чьей-то волей сильной барахтаешься ты в этом мире, точно в озере Уленькуль, но от тебя здесь мало что зависит.
Нина Ожегова, как мы уже сказали, жила в соседней деревне. Отец её вернулся с войны, разгромив фашистов, героем вернулся, с орденом да медалями, да с осколком в спине и с контузией. Постоянно пытался что-то делать по хозяйству, то дрова на дворе колет, то на огороде матери помогает, да только получалось у него не то, что допрежь было, не как до войны. И осколок проклятый по ночам болью скручивал, Нина хорошо помнит стоны отца да вздохи матери, да и контузия иногда поднималась у отца к голове, и это она помнит – как падал он тогда на грядки в огороде, полз вперёд и кричал кому-то, видимо, в той своей ещё военной реальности: «Вперёд! В атаку!..».
Недолго отец мучился, через год после войны снесли его на кладбище, что сразу за деревней на краю рощи ютилось. Нине в ту пору уже восемь исполнилось, хорошо помнит она всё: как соседки в доме причитали, как мать у гроба сидела, глаза пустые – слёз не было, всё выплакала уже – куда-то вдаль смотрят. А что вдали? Нина никак представить не может. Тошно ей в доме сидеть, бабьи причитания слушать – свечки жгут, накоптили, а всё воют и воют, всё к матушке подходят да говорят ей одно и то же: «Держись, Наденька, держись милая, что поделашь теперича-то…».
Нина на улицу вышла. Есть у неё в сарае место своё заветное, закуток маленький, это где её любимец – телёнок Апрелька стоит. Почему Апрелька? Да потому что в апреле родился, а сейчас август уже. Смешной такой, Нина ему сено даёт, а он губами хватает сено вместе с пальчиками, пальчики языком изо рта выталкивает, а сено жуёт. Тёплые у Апрельки губы, мягкие, родные.
Вот и теперь она к любимцу своему, в сарай пришла, ему только и расскажет всё – что нет у неё теперича папки, а мамка сегодня совсем не такая, как чужая сидит, не видит её, Нину. И не слышит совсем. Про тёток ему тоже расскажет – всё причитают и причитают…
А в сентябре, поедет Нина в интернат, в Большеречье, у них-то в деревне своей школы пока нет, до войны была начальная, да только нынче в деревне учителей не осталось, кто на фронт ушёл да не вернулся, кто в Омск уехал. Да и ребятишек тех, что с первого по третий класс – всего трое, накладно по нынешним временам в деревне свою школу держать. Вот и отправляют их в центральное село, там и с других деревень тоже ребятишек привезут…
А здесь, дома, мама с сестрёнкой младшей да дедом старым, да ещё с коровой Зорькой да с её любимцем Апрелькой – останутся.
Витя в школу на год позже сверстников пошёл. Его-то отец с войны не вернулся, похоронку они с матерью получили, мол, погиб геройски при защите Москвы. Приходилось Виктору матери по хозяйству помогать, какая уж тут школа. И за дровами с санками зимой в лес ходили, и пилить ей с братом дрова помогали, она за одну ручку пилы тянет, они вдвоём за другую силятся, понемногу и получалось что-то. А то и сам Витя колоть чурки пробовал, да только, берёзовые – они крепкие, просто так не расколешь, да и колун тяжёловат для него, Витя – раз! – колуном из-за спины, он вошёл в чурку немного, расколоть не расколол, хотел Витя, было, вытянуть колун, чтобы ещё раз ударить, да не может колун с чуркой поднять. Мама сзади подошла, смеётся:
– Ну что, мужичёк, не получается? Давай-ка я расколю… – И привычным движением, по-мужицки – раз, и всё, чурка надвое разлетелась.
– Ну, ничего. – Мать одобрительно, ласково гладит Витю по голове. – Подрастёшь, всё получится. А пока, пошли, пообедаешь, я там супчик из зайчатинки свежей сварила. Дядя Паша вчера принёс мяска, петли он ставил по первотропку, вот и попался зайчишка…
Витя знает, сосед их Пал Палыч, после войны дважды уже к маме сватался. Он, сосед, как и папка, тоже воевал, вот, и рука у него раненая, пальцы на ней совсем не шевелятся. Витя даже рану видел, когда на покосе вместе с дядей Пашей были. Говорит, осколком мины нерв перебило, это когда Будапешт брали. Где он этот Будапешт? Витя задумывается, вот ранило дядю Пашу, а он говорит – повезло, мол, жив остался. А отец его Андрей Ильич… только похоронка в доме от него и есть. Мать её, похоронку ту дяде Паше всякий раз, молча, показывает, когда тот свататься приходит, а он только головой кивает, мол, всё понимаю, и добавляет:
– Я ж не тороплю тебя, Анна. Знай только, если надумаешь, я тебя завсегда жду. Да и легче вдвоём пацанов-то твоих поднимать будет…
Витя тоже мамку не понимал, трудно ведь ей с ними двумя приходится, ладно он постарше, а вот младший Гошка с ним-то каково… И чего мамка кочевряжится, отца не вернёшь, а дядя Паша добрый, и мамке всегда помочь старается, и по хозяйству: вот, сено вместе для скотины заготавливают, да и огород вскопать по весне если нужно, – он всегда рядом…
Но недавно мамка как-то вдруг спросила у Вити:
– А что, Витюша, как думаешь – ты ведь старший у нас мужик в доме – возьмём дядю Пашу к себе жить, али нет?
– Возьмём, чё не взять. Тяжко же без взрослого мужика…
Мама улыбнулась:
– Ну и ладно, и хорошо. Мужичок ты мой!.. Вот в сентябре отвезёт тебя дядя Паша в Большеречье, в интернат, учиться будешь. Мы к тебе в гости приезжать станем, с Гошкой да с дядей Пашей. А пройдёт зима, как вернёшься домой, мы к тому времени, и избу поправим, и съедемся с дядей Пашей, может…
Как так съедутся? Странно Вите было слышать это. У дяди Паши ведь и домишко-то – по соседству, даже ограды между ними доброй нет, а через плетень что – перелез и делов-то. А то! Витя и сам несколько раз уже видел, как дядя Паша ночью к мамке через плетень лазит, пройдёт потихоньку в дом, будто не слышно никому, закроют они дверь в комнату, и шепчутся, шепчутся всё. О чём не разберёшь, но цельную ночь, до утра.
– Ну что, Витюша, в школу-то поедешь? – Мать вопросительно смотрит, ласково.
– Да куда же денусь-то… Учиться оно надобно.
– Ах ты, мужичок мой. – Мать прижимает его крепко. – Одна у меня надёжа, на тебя да на Гошку. Вырастите, будет кому воды подать.
– Чё не подать, всегда подадим… Не сомневайся даже.
Мать Нинина к сентябрю отошла немного после похорон отца, Нину в школу собирала – плакала:
– Ну, ничего, Нинушка, выучишься, умной будешь. Сначала интернат в Большеречье окончишь, а дальше, глядишь, и в Омск куда поступишь… Или дальше… Ты уж, гляди, старайся там!
Нина только молча кивала матери. А та, причитая, собрала ей картошки на пропитание, мешок цельный, сказала, к Новому году как снова приедет к ней, ещё привезет. Продуктов по мелочи набрала всяких – грибов сушеных, клубники полный отцов кисет набила, большой кисет получился, что вещмешок, мыла сунула большой кусок, мол, сама стираться там будешь, по тем временам такой кусок мыла – богатство. Договорилась с соседом дядей Сашей Корючиным – он как раз собирался в Большеречье ехать, картошку продать – мол, увезут они Нину в интернат на его телеге, а заодно и других учеников с деревни прихватят.