И с более спокойным сердцем за семью я остаюсь здесь, с одним лишь желанием разбить врагов во чтобы то ни стало.
Евгений Киселёв. 1915 г., 5 мая».
Ваня хорошо помнит, как Николаша с Женей его, мальца тогда ещё, всегда повсюду с собой брали. И когда рыбачить на Иртыш уходили, натаскают, бывало, рыбы, костёр разведут, рыбу на прутике обжарят, а в углях картошки свежей напекут. Вкусно-ота неимоверная! Не то что дома на сковороде. Картофелину прутиком из костра выкатишь, горячую поподкидываешь её на ладонях, чтоб остыла, и чистишь… – Запах!.. А вкус!.. Вымажешься при этом весь в угле – и руки, и щёки, и нос… ну и ладно, Иртыш вот он, рядом, пошёл – окунулся…
И где-то в голове у Ивана зарождают неясные ещё строки – само стихотворение появиться гораздо позже, и он опубликует его в своей единственной книге – строки эти созвучны костру и тем детским ощущениям:
Из тонких прутьев верб кривых,
коры берёзы серебристой,
из листьев ржавых кружевных,
ветвей и хвои сосны смолистой
…
я разложил костёр густой…
Вернётся ли оно к Ивану – то счастливое время?.. Вряд ли, детство, как правило, не возвращается. Да и всё другое – тоже.
Война, вот… Женя теперь солдат, Родину от германца защищает. Какой он тот германец, что ему надо в России? – Иван представить пытается, но получается плохо. Понятно, что с ружьём, понятно, что в каске, и, непременно, в противогазе. Почему? В газетах то и дело мелькают сообщения о применении германцами боевых отравляющих веществ. А сами же германцы, по свидетельству русских солдат и офицеров, надевают во время газовой атаки специальные противогазы, которые состоят из маски и фильтра в виде привинчивающейся к нему жестянки, заполненной поглотителем. Иван видел фотографии германцев в газетах, такие люди точно с головами кузнечиков или стрекоз, сидящие в окопах…
А вот Женю он хорошо помнит, его и представить не трудно. Сидит Женя в окопе, влажным рукавом шинели рот прикрывает, чтоб не задохнуться. Думает, наверное, о том, что здесь, дома сын у него родился, пятый уже. Иван и на крестинах Жениного сына был, они ведь родственники, видел малыша, забавный, красный весь, а когда батюшка его в купель окунул, парнишка ему в бороду вцепился обеими ручонками и раскричался. Да громко так, напористо раскричался, сразу видно – парень, не девка…
А вот и Николашино, оно тоже в «Сибирском листке» напечатано. Сам-то он нынче в Китае. Интересно брат пишет, образно и содержательно, с большим знанием дела: «Самой крупной покупательницей китайских чаев является Россия… Общее число вывоза чая в Россию 32–37 миллионов фунтов ежегодно. Вывоз в другие страны выражается в 48–55 миллионов фунтов, причём крупные цифры падают, главным образом на Англию и её колонии…».
Это он из Ханьхоу прислал корреспонденцию, а напечатана та статья в газете за 25 июня 1915 года. Читает Иван, представить пытается, тридцать семь миллионов фунтов!!! – это сколь ж мы в России чаю за год выпиваем! Представляет, и тут же наливает кипятку из большого семейного тульского самовара, чай заваривает да пьёт его с баранками…
Или вот – фотография, её Николаша Ване письмом прислал. На ней брат изображен в форме отряда русских дружинников, а на шее иконка мамина выглядывает, которую она ему в дорогу подарила. Как сам Николай пишет в этом же письме, организован у них отряд добровольцев: «…в Ханьхоу неспокойно, и в случае нужды мне с другими добровольцами предстоит защищать российскую концессию. Мы постоянно ходим на занятия, а обучает нас военному строю и делу запасной унтер-офицер Мусевич. Как мы его называем – Усевич, уж сильно усы у него пышные. Сам он – мужик строгий и правильный, хотя дотошный. Что, впрочем – хорошо, ведь настолько важно сейчас создание такого отряда, что на занятиях наших всегда самолично присутствует Андрей Терентьевич Бельченко, человек во всех отношениях интересный, назначенный сюда недавно генеральным консулом…».
Ещё одна газета, уже за 3 декабря того же года, где Николай остров Пенанг описывыет, это уже по пути на место нового назначения Николаши – в Индию: «Около 12 часов дождик начал редеть и потом совершенно прекратился, но только густые облака неохотно открывали нам картину города и гор. Через час выглянуло солнышко и начало собирать влагу и сушить землю…»
Иван закрывает глаза и представляет, это не Николаша, а он сам глядит на берег, слышит шумы пароходных лебёдок и крики чернокожих туземцев, разгружающих пароход, на непонятном языке, но резкие, лающие, словно бьющие по голове молотом. Уже через полчаса это начинает сильно раздражать, и хочется скорее туда на берег, тем более что паспорта местные чиновники у всей команды и пассажиров уже проверили, и в сущности, никаких препятствий не осталось: «Взяв лодку, я съехал с парохода. Море было совершенно спокойно, и лодочник быстро доставил меня к пристани. Лишь только стоило подняться на пристань, как меня обступила толпа возниц, каждый приглашая к себе и желая заработать несколько лишних центов, так как путешественники всегда переплачивают им…».
Вот, не особо-то утруждая себя выбором, Николай подзывает жестом молодого туземца-рикшу, садится в экипаж, и с удивлением обнаруживает, что этот вид транспорта не уступает в лёгкости и скорости передвижения московским извозчикам. Пожалуй, лишь с разницей, что московский «ванька» сидит впереди и понукает лошадок, а здесь никто никого не понукает, парень сам бежит вместо лошадок и тащит экипаж, и бежит он довольно быстро и привычно легко.
А вот и кладбище, где похоронены русские матросы с «Жемчуга»: «Меня встретил мальчик, выбежавший из дома смотрителя, и спросил, что мне нужно. Я попросил показать могилы русских моряков, он повёл меня по дорожкам среди памятников и вот мы дошли до двух рядов могил без крестов и квадратной площадки земли, углубленной на 2 вершка над общим уровнем. Это и были могилы русских, как мне сказал мальчик…
Углубленная площадка – братская могила, в которой похоронено 11 человек матросов, за ней шесть могил в первом ряду и пять во втором. В первом одна или две офицерские, а остальные матросов, в конце же второго ряда три могилы французских матросов с миноносца – тоже жертвы «Эмдена», потопленного в один день с «Жемчугом».
С грустью покинул кладбище и поехал к другому кладбищу морю, которое погребло в своих водах на 13 саженной глубине «Жемчуг» и его славных героев матросов. Тут есть памятник – небольшой буй для предостережения пароходов…».
Позволю себе небольшое авторское отступление, дело в том, что дед мой – Иван в начале ХХ века служил боцманом на том же «Жемчуге» и на «Аскольде». И этот очерк, невольно, навеял на меня некие воспоминания. У мамы есть фотография деда Ивана, где он совсем ещё молодой, в бескозырке с надписью «Аскольдъ». Я иногда смотрю на это фото и на то, где он старенький уже, стоит вместе с телёнком Апрелькой, конечно, годы сильно изменяют людей, но глаза – они почему-то практически остаются прежними, взгляд у деда Ивана, который гладит Апрельку, всё тот же молодой и немного озорной.
Мама рассказывала, что дед, особенно когда позволял себе стопочку-другую, собирал детишек на завалинке у дома и радовал их бесконечными рассказами про дивные острова, к которым ходил морем, именно ходил – не плавал, потому как, опять же со слов деда моего Ивана Ивановича плавает известно что в проруби; про чернокожих туземцев, которые живут на этих островах, и ходят «совсем голые, едва-едва срам свой кусочком материи прикрывая»; про сказочных птиц и зверей рассказывал, которые в тамошних джунглях водятся… И ещё много-много всего…
Но вернусь к Городецким. На Ивана тоже воспоминания нахлынули, вспомнил он вдруг тот фрегат, который в детстве смастерил ему Николай. Так и не доплыл тогда их корабль до Индии, за первым же поворотом Курдюмки зацепился за коряжину, что из воды коварно торчала, прямо шёлковой нитью, что вдоль борта натянута была и зацепился. Течением кораблик болтает, мачта у него покосилась набок, парус обвис. Жалко Ивану корабль, такой он красивый, шибко уж на правдишный похож. Пытался Ваня его палкой достать да освободить, да где там, коряжина та – почти посередине Курдюмки торчит, никак до неё не дотянуться.
А когда на следующий день пришёл он на то же место, корабля уже не было. Иван расстроился, однако брат утешил – сделал ему тогда новый…
Ну а про то, что в Пентанге произошло, Иван в газетах читал. Наш русский крейсер «Жемчуг» водоизмещением 3380 тонн, 15 октября на рейде стоял. А вражеский немецкий крейсер «Эмден», замаскированный под английские корабли – надо же, даже одну ложную трубу на нём немцы сделали! – вошёл в гавань Пентанга. И, как писали «с дистанции примерно одного кабельтова по «Жемчугу» выпустил первую мину из правого бортового аппарата», в тот же момент немцы открыли всем правым бортом шквальный огонь по носовой части «Жемчуга». На корабле среди матросов началась паника, часть команды бросилась за борт.
Некоторые же офицеры примером личного мужества попытались восстановить нарушенный порядок: к примеру, старший артиллерийский офицер Рыбалтовский, открыв в одиночку огонь из ютового орудия, дважды даже попал в «Эмден», а вахтенный начальник мичман Сипайло успел сделать один выстрел из бакового орудия, но был убит. А «Эмден», развернувшись, повторно выйдя на «Жемчуг», выпустил мину из левого аппарата, которая попала прямо под капитанский мостик, где находился пороховой погреб «Жемчуга». Вверх из-под палубы высоко взлетели столбы дыма и пара, корпус крейсера разломился надвое и в считанные секунды ушёл носом в воду. Меньше чем через минуту на поверхности осталась только верхушка мачты с реем, которая ещё долгое время, пока останки «Жемчуга» не подняли, так и торчала из воды, напоминая об этой ужасной трагедии. А немецкий крейсер, выходя из гавани, потопил заодно ещё и французский миноносец. И исчез, как ни в чём не бывало, в ночной тьме…
Иван никак не мог понять: за что воют, зачем?.. Ну ладно они, иногда, бывало, дрались с парнями с соседней улицы, то всё понятно – из-за девчонок дрались. А там?