приковав мой взор влюблённый
вдохновенною красой,
тихо-тихо в дымке сонной
исчезает за кормой!..
Угли-искры в сумрак ночи
рассыпает пароход…
Еду. Скорбь туманит очи.
Мысли спят. На сердце – гнёт…
Так же известно, что оставшиеся без хозяев дома Городецких были разграблены, а имущество, которое не успели растащить представители нового революционного класса, было описано и передано в собственность организации с более чем странным названием «Утрамот», как выяснилось, ведающей учётом и порядком в сфере гужевого и иного транспорта. Впрочем, это не удивительно, подобные «утрамоты» в то время возникали почти на каждом шагу и множились как кролики, а вот судьбы людей терялись и обрывались, словно исчезали в какой-то мутноватой дымке тех лет. Будто позёмка подчистую выметала слежалый февральский наст, обнажая в нём ямки застаревших следов, а новых, нынешних следов, не оставалось вовсе, словно и не было никогда…
Совершенно точно можно сказать, что в 1919 году Иван Михайлович Городецкий оказался в Семипалатинске – зачем он туда переехал? По какой причине? Кто из родных был вместе с ним?.. Не понятно.
В этом городе Иван прожил несколько лет, здесь же в 1924 году в 25-летнем возрасте он издал свой первый и единственный сборник стихов «Итоги». В сборнике есть стихотворения, которые предположительно могут указывать на судьбу его родных. Например, в «Портрете», написанном Иваном в 1920 году, скорее всего, говорится о его встрече с братом Николаем:
Он, он!.. Но изменился: Возмужал.
Чуть постарел. Какой-то тяжкий опыт,
какой-то рок заметно наложил
на все черты, на все движенья, позы
свою печать… Все прежний гордый вид;
но уж не тот… Высокий лоб морщины
прорезали жестоко. На висках
засеребрились шелковые кудри…
Глаза чуть впали. Щеки, нос чуть-чуть
осунулись… Взор, горевший жадно,
слегка потухнул… Надо ртом легли
две полосы больных. И губы сжались
в усмешке затаенной боли, зла
и горечи… – Он, он. Но изменился!..
А в одном из более поздних своих стихотворений Иван пишет о своих переживаниях, связанных с гибелью близкого человека, думается, скорее всего, брата Николая…
Что случилось с Глафирой Николаевной тоже неясно. Но в «Итогах» есть необычное произведение с названием «Агония», в котором автор описывает предсмертные страдания пожилой женщины. Написано оно в 1920 году, возможно, речь идёт именно о матери:
«В душной комнате, на смятой постели – беспокойно разметалась больная: поседелые волосы, впалые щеки, искаженные болью взоры…, и губы дрожат, испуская клокочущий мученический хриплый крик:
– Ааа!.. А-а-а… а-а-а… а-а… аа!..
Жутко борется с разъяренным недугом утомленное жалкое тело: раскраснелось лицо; в усталом мозгу лихорадочно путаются мысли; и рвется из груди:
– «Ма-ма-мало… воздуху!.. Во-воздуху!.. Пить… пить… пить… пить! Ааа!.. А-а-а. а-а-а… а-а… аа!..
Сдвинулся сумрак. Все слабее и реже бьётся исстрадавшееся сердце, раскрывается рот, в последних судорогах сжимаются потные пальцы, в тягучей тишине среди рыданий родных расплывается скорбный крик:
– Ааа!..а-а-а. а-а-а. а-а. аа!..»
В предисловие к «Итогам» Иван Михайлович пишет: «К сожалению, по 1918 г. часть рукописных материалов мною утеряна и не могла быть ни найдена, ни восстановлена по памяти. Равным образом будут некоторые большие или меньшие отдельные пробелы и для последующего периода. Впрочем, в целом они не слишком значительны и мало нарушают общую полноту сборника. Все публикуемые стихотворения впервые поступают в печать, т. к. до сего времени я не предпринимал в данном отношении никаких шагов».
На самом деле, это не совсем так, есть в этом утверждении малая толика лукавства. Видимо, в то время было небезопасно вспоминать, что впервые он опубликовал свои произведения на страницах журнала «Отечество», выходившего В Тобольске в белогвардейский период…
Далее в архиве есть фото, где Иван Городецкий уже – сотрудник Центрального статистического управления в Алма-Ате. Здесь он, как известно из рассекреченных архивных документов спецслужб, попал под репрессии, и 31 января 1930 года его арестовали. А 28 июня 1931 года коллегия ОГПУ СССР вынесла обвинение по достаточно серьёзным статьям Уголовного кодекса: подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения… и контрреволюционный саботаж, ни больше, ни меньше. Обе эти статьи предусматривали суровые наказания, вплоть до расстрела… Однако, последняя дата на его неопубликованных стихах, которые остались в архиве как рукописные листки бумаги, стоит – 1948 год… А 20 марта 1989 года Иван Михайлович был реабилитирован посмертно Указом от 16 сентября 1989 года прокуратурой Казахской ССР…
Об его отце – Михаиле Ивановиче известно тоже немного, так например, что в 1935 году он проживал в Красноярске, о чём свидетельствует фото с надписью на обороте: «Городецкий Михаил Иванович, г. Красноярск. Снимался 7 марта 1935 года»…
Вот и всё о Городецких. Остаётся только предполагать, как сложились их судьбы после революции, где они обрели покой, где их могилки. По их судьбам прошла, промела страшная позёмка забвения длиною в полвека, смела все следы, обнажив старые, чёткие углубления в застывшем насте времени, открыв нам далёкое прошлое и украв день вчерашний…
А может, и день сегодняшний.
III. Земное. И кровноелевая створка
Снег выпал как-то неожиданно быстро, хотя, по календарю сильно под-задержался. Перед этим снежным изобилием стояла на дворе затяжная хмурая осень, пасмурная, слякотная и неуютная для души. А первого декабря люди проснулись с утра от мягкого мерцающего вокруг свечения, которое проистекало из-за окна, откуда-то с улицы, а там, падал снег, такой же пушистый и лёгкий как это свечение, большими воздушными, словно взбитыми каким-то невидимым миксером хлопьями… Делать что-то в такую погоду казалось почему-то бесполезным, даже глупым. Зато думалось охотно и несуетно, и вспоминалось легко.
Вот так живёшь ты на этой земле, и вроде бы срок, отпущенный тебе здесь – недолог, но порой, усиленно вспоминая события вроде бы недавние, ты совершенно не можешь наполнить их зримыми деталями десяти-, пяти-, двухлетней давности. Помнишь точно, что были они эти детали, ты их видел так же ясно, как и всё что теперь происходит вокруг, но вот только сами картинки вспомнить не можешь, словно там, в недрах памяти теперь сплошное, ровное снежное поле, без малого бугорка или ложбинки. Но случается так, что в какой-то определённый момент вдруг наполняются они точными, будто проявленными деталями и становятся объёмными, почти как реальность вокруг, или даже ещё объёмнее и реальнее. Они, воспоминания эти, вдруг воскресают и вновь обретают цвет, звук, запах и вкус, проносятся перед глазами, точно кадры какого-то знакомого давно кинофильма или глава знакомой какой-то повести, но, если не зафиксировать, не записать всё это вовремя, достаточно скоро снова всё исчезнет, загладится, затянется тонкими струйками времени. Таково свойство нашей памяти.
К сожалению, мы не всегда вовремя понимаем это. Может зря. Есть люди, судьбы которых в силу общественного внимания к ним, так или иначе фиксируются кем-то, за ними буквально ходят и записывают каждый шаг, и память о них невольно обречена остаться, но большинство – иные. Они не ведут дневников, да и семейный фотоальбом собирают лениво и бессистемно, про них не пишут газеты, не снимается кино… но они были здесь, среди нас, они – жили, дышали, а теперь их как бы нет, прошло совсем немного времени по вечностным меркам, а следы их уже позёмка времени затянула…
Замечу, что, по моему глубокому убеждению, наивно считать, что всё в мире без этих людей происходит, без их участия, или, как это любят повторять глупцы – историю вершат личности. Да, они инициируют движение, но вершат!.. Это было сказано в эмоцилнальном порыве, в конкретном контексте, а повторяется по любому удобному случаю, причём отдельно от этого контекста, вырвано из него. На самом деле, что Иисус и Пилат без тысяч иудеев, тех, что стояли в тот момент в толпе и назидали прокуратору Иудеи: «Распни, распни Его!»; что Суворов без тех солдатиков, которые с альпийских горок на безымянных своих задницах тысячами съезжали?.. Однако, почему-то изначально, мы уверены, что судьбу Иисуса решил прокуратор Иудеи, а Альпы «Суворов перешёл»… А уж потом, если задуматься вдруг случиться, вспомним и про иудеев в толпе, и про тех солдатиков… Правда не всегда вспомним, а только «если задуматься вдруг случиться»… Как вам такой расклад? Ведь промолчи та толпа, не прокатись какие-нибудь Иван, Степан да Николай с горки – произошло бы тогда то, что произошло? Вот и я про то.
Может быть, судьбы этих людей забытые интересны ничуть не меньше, чем судьбы известных исторических личностей, о которых всё записано доподлинно, хотя и приврано иногда, потому как переписано не единожды, и, которые, якобы историю эту вершат… На такие вот мысли наводил меня этот перводекабрьский снегопад, видимо погода располагала именно к такому спокойному, размеренному философскому восприятию действительности.
Собственно, сама эта история, которая ожила в тот момент во всех подробностях у меня в мыслях, началась с той зимы, когда я устроился работать начальником отдела маркетинга на спиртовый завод, находящийся километрах в тридцати от города. Мне приходилось каждый день выезжать из города часов в шесть, чтобы вовремя успеть на планерку, директор завода был мужик старой закалки – серьёзный и строгий и опозданий не терпел. Любая причина, которой объяснялось опоздание на работу, рассматривалась им как разгильдяйство и недопустимое нарушение дисциплины. Если даже дорогу переметало, как в ту зиму, и проехать в деревню Соколово, где располагался сей спиртовой завод, не представлялось никакой реальной возможности, виноват, всё равно, был опоздавший. «Не можете прийти вовремя на работу – не уходите! Здесь и ночуйте», – обычно говорил в таких случаях директор, пожимая плечами и усмехаясь. В такие моменты хотелось послать его куда подальше, однако в городе с трудоустройством тогда было ещё туже, чем в деревне Соколово, и директор это прекрасно знал. Невольно приходилось мириться с этой чертой его характера, как говориться – «а куда… денешься с подводной лодки…», ну, или со спиртового завода.