На следующий день мы с Поляновым собирались навестить Юру после работы. Но не успели. Ему стало хуже, и его отправили в край. Потом от Юриной жены узнали, что у него раздроблено два позвонка, и ему сделали операцию на позвоночник. Чувствует он себя лучше, но это опять же со слов жены.
Через неделю мне по делам нужно было ехать в Барнаул. И конечно, я решил, что обязательно заеду к Юре, к тому же коммерческий директор попросил отвезти хирургу благодарность в виде ящика водки.
В палате, где лежал Юра, было ещё человека три, все послеоперационные. Выздоравливающие. Но самым «выздоравливающим» – жизнерадостным и неунывающим был здесь наш Юра. Он со всеми шутил, всех подкалывал. А самое главное, подшучивал над собой:
– Посмотри, – Юра поднимался, подтягиваясь рукой за трубу, которая была специально расположена над кроватью, и протягивал мне рентгеновский снимок, – видишь, какую мне железяку поставили.
На снимке было чётко видно позвоночник стянутый с двух сторон металлическими накладками. Конструкция была закручена самыми настоящими болтами.
– Не раскрутится? – Сомневался я, подыгрывая ему.
– Будь спок! Не дождётесь!.. Ни вы, ни тёща.
– А как смазывать будешь?
– Ха, странный больной!.. Чего там мазать-то, там же всё проспиртовано!
– Ну, допустим, больной-то – это ты…
– А вот тут ты, Серёга, крепко заблуждаешься. Все мы в той или иной степени больные, пока живём. Вот помрём, тогда…
– Тьфу, на вас!
– Прежде чем тьфу – посмотрел бы, с какой стороны ветер. А то не ровен час, против получится. – Отшучивался Юра.
В принципе, это было нормальное наше общение, так мы разговаривали всегда. Я порадовался за Юру, а как же – мужик в норму приходит. Соседи по палате тоже улыбались. Было видно, что Юрино присутствие в палате здорово поддерживает им настроение.
– Ну, ты, блин, по косточкам его собрали, свинтили, а он всё прыгает да шуткует. – Сказал кто-то из них. – В армии с такими обычно хорошо…
– Ну да, горбатого, как говорится, могила исправит. – Не остался в долгу Юра.
Через два месяца, он выписался, но на работу не вернулся, оформил инвалидность и пропадал месяцами на даче…
Второй «потерей» в экипаже стал наш главный – Полянов. Он вообще был из категории «везунчиков», постоянно попадал в какие-то нелепые истории, впрочем, всё из-за своей невоздержанности на язык. В своё время он работал на родственном предприятии в городе, работал хорошо, вроде бы директор был им доволен… но, как говориться, «попал» под раздачу по собственной «инициативе». Человек он был прямой, и несдержанный, говорил обычно то, что думает, а это, как известно, чревато… Сказал что-то «лестное» про того городского директора, да ещё и не в той компании, где можно говорить, ну и вылетел в 24 часа с завода «по собственному желанию».
А поскольку инженер он был грамотный, да ещё и с высшим специальным – что в деревне большая редкость – вот и подобрал его наш деревенский директор, такого, как есть, выброшенного «по собственному»…
Полянов, конечно, был ему за то благодарен, и в благодарность буквально «горел» на работе, за любое дело брался увлечённо и творчески, всё чего-то на заводе оптимизировал, модернизировал, много ездил по другим предприятиям, по выставкам разным, бывало, подсмотрит где чего, да и сам сидит в кабинете вечером что-то проектирует, а где что посерьёзнее, так и специалистов приглашал на завод – профессоров, докторов наук, ну, тех, что по спирту…
Наверное, если бы не мы с Юрой, так бы и сидел на заводе ночами. Но, справедливости ради, отмечу, рвение его давало свои результаты, завод наш быстро пошёл в гору, выбился в передовые по министерству, директора нашего постоянно хвалили на всех совещаниях, даже в Москве. Конечно, директору это нравилось очень, и поэтому к Полянову он относился подчёркнуто дружески. Хотя, скорее всего, где-то в глубине души завидовал способностям главного оперативно и грамотно, без лишней суеты решать любые технические вопросы.
Беда, что жизнь Полянова так ничему не научила, и здесь, на заводе, он иногда позволял себе лишнего, впрочем, говорил-то он всё по совести. К примеру, – Да не прав директор, кто ж так делает, перейдём сейчас с солода на «химию», ну, сэкономим на технологии копейки, а потом заплачем хором, что водку нашу никто не берёт!..
Конечно, утрировал он, водку и после перехода на «химию» также брали, мужикам им что – лишь бы внутри грела, да дури в голове добавляла, но, что качество упало, так то – к бабке не ходи, всё на себе опробовано. И послевкусие во рту какое-то гадкое, и голова наутро «бо-бо»…
Словом критиковал директора Полянов правильно, только мог бы и подумать, что не при всех в заводе можно такое вслух говорить. Фискалов здесь всегда хватало, многие, таким образом, свою преданность начальству выражали, послушают они Полянова – и к директору. И как бы невзначай ему между слов, – Да вот, Михал Викторыч, Полянов говорит с «химией» мы всех клиентов растеряем…
– Да-а… А ещё чего говорит?
– Ну что не правы вы, мол, веками люди рожь да ячмень проращивали, да солод делали… Вот, мол, на солоде и надо продолжать, как-никак – натуральный продукт…
– Слушай его… Много он понимает…
Конечно, вида директор не подавал, но внутри своё копил. Понятно, что долго такое продолжаться не могло, нашёл директор причину, вроде бы как по случаю: в то время в спиртовой промышленности начался новый виток – государство попыталось в очередной раз утвердить свою монополию на эту отрасль, как на стратегически важную. Вот директор и предложил под эту марку Полянову «по собственному», якобы, в связи с новыми веяниями, провести на заводе ротацию кадров решил. Хотя, в принципе, причина-то на виду была, мешать ему стал Полянов – контрольный пакет акций пришлось государству продать, а на заводе ввели должность исполнительного директора. Ну как Полянова «новые хозяева» директором поставят, мужик-то грамотный. Вызвал того к себе в кабинет и прямо предложил, а иначе, мол… словом понятно. Полянову не привыкать, он только пожал плечами, да и заявление написал…
В ту пору – в те пресловутые 90-е – внутри меня отчётливо складывалось понимание, что что-то вокруг рушится и уходит, мир становится другим, чужеродным что ли… Не родным… Впрочем ощущение подобного неродства, оно периодически возникало и раньше, временами, потом отпускало, тогда я забывался и продолжал жить как все в общем течении мира. Думаю, что состояние этакого неродства бывает временами у многих, если не у каждого, и причины тому разные, но мы стараемся приглушить в себе это ощущение, забыть про него, стараться не думать об этом, иначе все мы давно стали бы пациентами соответствующей больницы. Однако в большинстве случаев этого не происходит – пациентами мы становиться не торопимся, словно какой-то предохранитель срабатывает у нас внутри, и мы стараемся переключиться на что-то другое, не думая о чужеродности окружающего мира, находя в нём приемлемые для себя компромиссы. Непроизвольно отбрасываем всё ненужное, тревожащее нас, и это тоже одно из свойств нашей памяти.
Сами причины ощущения этого неродства у каждого могут быть свои. Как я понял про себя, вся беда моя кроется в том, что родился я не здесь, не в этом городе… Но я слишком долго жил здесь, так долго, что иногда даже думаю, а может здесь, именно здесь моя родина… Но тут же сам себя и осекаю, – нет, не здесь, не родина… Хотя…
Родители мои окончили институты в Омске и приехали сюда по распределению. Тогда время было такое романтическо-героическое – все ехали куда-то по распределению, что-то строили, что-то создавали на благо и для укрепления… делали всё это искренне, на каком-то внутреннем эмоциональном подъёме. И всё это была наша страна – наша общая Родина. Вот и родители мои поверили тогда, что именно здесь, на новом месте обретут для себя новую родину…
Что-то не сложилось у них, они развелись, мама осталась жить здесь, преподавала в техникуме, а отец подался искать себя в более северных широтах – уехал в Красноярск, к брату. Я остался с матерью, и с отцом долгое время – лет двадцать – не поддерживал никаких отношений, просто забыл о нём. Потом повзрослел, и у меня стали возникать вопросы к отцу, тогда я даже ездил к нему специально, чтобы получить ответы на эти вопросы.
Мы с ним, в то моё посещение, много говорили за жизнь, ездили к нему на дачу в Верх-Бирюсу, ловили там хариусов, топили баню… а потом пили нашу соколовскую водку, которую я привёз ему как гостинец, и закусывали малосольными, выловленными буквально час назад, хариусами…
Он знакомил меня с моими сёстрами – его дочерями от второй жены, говорил, что несмотря ни на что, мы все здесь сидящие – его родная кровь, и поэтому должны по жизни крепче держаться друг за друга… А я, слушая его, почему-то вспоминал деревню под Омском, где жил у бабки с дедом, пока они с мамой учились в своих институтах, вспоминал их приезды на Новый год с гостинцами, как я радовался этим конфетам и пирожным, но больше всего, конечно радовался тому, что папа и мама будут со мной здесь в деревне целую неделю. Вспоминал, как он приносил мне сгущёнку с местного молочного завода, которой угощал его деревенский друг, как звали самого этого друга, я почему-то не запомнил, у меня он прочно отложился в памяти, как «дядя-сапог». Зимой и летом дядя-сапог ходил в кирзовых сапогах, наверное, отсюда и родились мои детские ассоциации. Отец вместе с ним весело хохотали над этой моей фантазией, а мама и бабушка грозили мне пальцами, впрочем, совсем не сердито.
Еще отец в эти зимние дни ходил вместе с дядей-сапогом на охоту, они ставили петли на зайцев, а однажды, на самый Новый год, принесли в дом настоящего живого зайца. Помню, как сжавшийся беляк пугливо сидел в маленькой выгородке, которую отец смастерил ему из старых досок в закутке за печкой, а я кидал зайцу морковку, он жался в дальний угол, а когда я отходил, быстренько хватал морковь и торопливо грыз, словно боясь, что я отберу, хотя отбирать у него морковку я вовсе не собирался. Не знаю почему, но именно эти воспоминания нахлынули на меня тогда, за столом в Верх-Бирюсе…