Дорога до Верх-Бирюсы была мне знакома, сначала вдоль реки вверх по Енисею, мимо астафьевской Овсянки, до ГЭС, здесь дорога петляла – извилистая, со множеством спусков и подъёмов, крутых поворотов-тягунов, больше похожих на вытянутые длинные языки; потом сразу за Дивногорском нужно было переехать через Енисей и ещё километров тридцать в направлении Абакана по тайге. И в том месте, где она пересекала верховья реки Бирюсы, как раз и находилась небольшая таёжная деревушка Верх-Бирюса.
Она показалась из-за поворота неожиданно, из-за заснеженных высоких елей возникла в наполненном мелким инеем воздухе, – маленькие, почти под крышу заваленные снегом домишки, верхушки изгородей, торчащие кое-где из-под сугробов и абсолютно пустые узкие улочки, где нам приходилось, даже не ехать, пробираться по единственной накатанной санями колее.
– Не встрять бы. – Озабочено пробурчал себе под нос Владимир. – Ну что, Сусанин, где кладбище-то помнишь?
– Да вроде бы там, в конце деревни… – Не очень уверено ответил я.
Впрочем, спросить нам всё равно было не у кого, по-прежнему на улице не проявилась ни одной живой души, даже собак и тех не было видно. Похоже, что жизнь сконцентрировалась теперь, в этот мороз, там, внутри этих домов, о чём, впрочем, свидетельствовали и дымы, точно накрепко привязанные к трубам почти каждого из домов.
– Ладно. Разберёмся. – Владимир был явно озабочен подобным, встречающим нас, безмолвием.
Он изо всех сил старался не уйти в сторону с колеи, иначе нам грозила достаточно сомнительная перспектива – накопаться вдоволь в местных сугробах.
– Здесь и развернуться-то негде… – Заметил я.
– Вижу.
Память меня всё же не подвела, кладбище действительно находилось на дальнем от своротка с Абаканской трассы краю деревни. Мы доехали до последней избушки, где колея словно обрывалась, зато здесь мы обнаружили небольшой утоптанный пятачок для разворота.
– Ну вот, Серёга, всё, похоже, приехали. – Подвёл итог Владимир. – Дальше – пешком. Я тебя здесь подожду, пока машину погрею.
Молча кивнул ему, мы покурили на пару, я сунул в карман распечатанную бутылку водки и пластиковый стаканчик. Тропинка на кладбище давала небольшой круг, но я неосторожно решил срезать и ломанулся напрямик через сугробы. И… провалился в ручей, который тёк под снегом, намочил ботинки, но даже как-то не придал этому особого значения. Думал только об одном, что я теперь скажу отцу…
На кладбище снег лежал не притоптанный, сразу стало понятно, никто из местных не заходил сюда давно, видимо и умирать-то в такие морозы никому в Верх-Бирюсе отнюдь не хотелось. Следов на кладбище не было, и только крайнюю к лесу могилку пересекали на пару две заячьих тропки.
Отцову могилку нашел без труда, на том же краю кладбища, что подходил к самым елям. Без оградки, заваленная снегом, как и все остальные на кладбище. Но с мраморным памятником и с фотографией на нём. А с неё на меня глаза в глаза смотрел отец. Уже не помню точно, что я говорил ему, что-то нахлынуло, теперь уже мне хотелось выговорится, сказать всё, что не успел тогда, в последнюю нашу встречу. Я говорил и говорил, верно, что-то тёплое и горькое одновременно, а он молчал. Запомнилась тишина на кладбище: ели, горы, кресты и памятники торчащие в сугробах, и тишина. А там под горкой, в замёрзшей, казалось, дымке, под сугробами жили дома с примороженными к трубам дымами, тайно и незаметно, каждый своей автономной жизнью. Выговорившись, я налил себе водки, в пластиковый стаканчик, граммов сто. Выпил её, холодную и пресную, как вода, после налил отцу, поставил стаканчик в снег возле памятника. И перед тем, как молча попрощаться, выдохнул, – Ну, вот и поговорили…
Отец опять мне ничего не ответил, но теперь и для меня не было в этом никакой необходимости. Что все наши разговоры, попытки понять до конца что-то, чего понять в сущности невозможно! Да и кому нужны они, эти ответы на наши вопросы, кроме нас самих? Нужны ли?.. Добавят ли они в нашу жизнь главное – умение понимать и прощать других? Воскресят ли надежду в душе, что тебя поймут и простят?..
Уже в машине я ощутил, что почти не чувствую ног, ботинки покрылись сверху тонкой ледяной изморозью, а внутри хлюпали какие-то деревянные бесчувственные култышки, но не мои ноги.
– Ну, блин, ещё и ноги отморозишь! Этого нам только не хватало! – Ругал меня Владимир. – Давай-ка быстренько переобувайся в сухое!..
Обильно растерев ноги водкой, переодев сухие носки, я практически залпом выпил целый стакан. Здесь в машине водка вновь обрела свой горьковатый, обжигающий вкус, я почувствовал, как тепло приятно, сверху вниз, стало расползаться по всему телу и, постепенно, опустилось к ногам, ступни больно покалывало со всех сторон, точно тысячами мелких иголок одновременно вонзили в них, хотелось заорать, но я знал, несколько минут и эта жуткая, жестокая боль превратиться в приятное саднящее чувство ноющей боли, когда тепло возвращается в твоё тело.
– Болят, значит, чувствуют. – Приговаривал уже менее сердито Владимир.
– Ты ботинки-то пока не обувай, поставь вот сюда ближе к печке, пусть просохнут. А ноги, на-ка вот закутай…
Он достал из сумки свою меховую безрукавку, которую обычно одевал, когда ремонтировал что-то под машиной, лёжа на холодном полу в гараже. Ноги быстро согрелись, да и внутреннее моё лечение, видимо, не было излишним, я тогда даже не простыл.
Весь обратный путь из Красноярска мы с Владимиром больше молчали, только изредка перебрасывались короткими фразами, когда нужно было что-то спросить. Так обычно бывает, когда всё уже переговорено и слова только напрягают.
За всю дорогу я только однажды поделился с ним своими сомнениями, что в связи с нынешними веяниями, «не долгие жильцы» мы с ним теперь, видимо, на заводе. И то, как-то совершенно случайно, словно вслух подумал, – Директор явно всю верхушку поменять хочет. Вернёмся, пожалуй, подам заявление об уходе… Что-то не так в заводе… да и в стране тоже…
– Знаешь, я, наверное, тоже. – Спокойно ответил Владимир. – Надоело мне уже мотаться каждый день из города и обратно. Да и ради чего? Чай, не мальчишка уж… Пойду таксовать, как раньше.
Я с ним молча согласился. А в голове вертелось: «Ну вот, ушли как-то из моей жизни и Юра, и Полянов… Вроде в одном городе живём, но не встречаемся, даже не созваниваемся, вроде как-то и незачем… Прошло-то всего два-три месяца, а будто позёмкой замело всё, что связывало нас. Видать, и с Владимиром скоро, разойдутся наши пути-дорожки. Встретимся ли ещё потом?.. Ведь даже с отцом встретиться больше не довелось, хотя думал, надеялся… Хорошо, хоть на могилке побывал, теперь представлять буду, где он успокоился…».
Калина Иванович и его кочегарыповесть
Глава перваяПисьмо из-за океана
«Здравствуйте, дорогие друзья мои, ты Калина и ты Людочка! Вот и добрался я, наконец-то, до той самой Новой Зеландии, куда вы меня не так уж давно проводили. Многого, конечно, в пути насмотрелся, впечатлений от морского путешествия – море, на три письма хватит. Однако всех своих дорожных перипетий теперь описывать не буду, как-нибудь в следующий раз.
Немного о месте, куда я прибыл и где мне предстоит отныне, как говориться «коротать дни свои». Природа здесь от нашей отличается значительно, горы… вулканические озёра… побережье… океан… И небо. Красиво, слов нет.
Люди, тоже, вроде, как люди, хотя и иностранцы. И говорят по-иностранному. Так что с первого же дня в срочном порядке осваиваю я английский, не так как в нашей доброй советской школе, по-настоящему, в са́мой, что ни наесть непосредственной разговорной языковой среде… Хожу по улицам, пытаюсь с людьми общаться, в магазинах с продавцами разговариваю. Иногда меня даже понимают, чаще – нет. Так что забот и дел на новом месте у меня, как понимаете, хватает.
Но всё равно временами такая тоска гложет, всё её – Сибирь нашу родимую вспоминаю… Может это сначала так, потом пройдёт? Как думаете?..
Хотя, жить, я так для себя понял, умному человеку и здесь можно… Опять же, если разобраться, где только наш советский инженер эс-эс-эс-эровского розлива, какими мы с тобой, Калина Иванович, собственно и являемся, не сумеет к жизни приспособится? Думаю, без преувеличения, – везде сможет. По крайней мере, в любой точке нашего Земного шара…»
Читает Калина Иванович письмо, не торопясь, и листки в сторону откладывает. Вон оно как всё повернулось… Письмо это – от своего давнего дружка Яши Адаева он недавно получил. Теперь вот осваивает, точно книжку какую-то интересную, приключенческую, прочтёт немного, призадумается слегка, усмехнётся в усы, да чайку с мёдом прихлебнёт.
С Яковом-то Адаевым, если что, они в политехническом пять с половиной лет в одной группе проучились, потом, с ним же, – так уж случилось – после окончания политеха вместе на местном химкомбинате отинженерили, ещё лет двадцать пять, не меньше.
Там, на комбинате он, Калина Иванович дорос до начальника экспериментально-технологического цеха, а Яков у него в цехе технологом был, можно сказать, правой его рукой. По жизни Яша умный чертяка, может, хозяйственная жилка у него поменьше развита, чем у Калины, но вот в вопросах технологии, пожалуй, такой же грамотный, как и сам Калина Иванович, а ежели вдруг задача на соображаловку попадалась, то, обыкновенно, Яков даже побыстрее Калины с ней расправлялся.
С огромным интересом Калина Иванович письмо читает. Он вообще по натуре своей шибко любознательный, а здесь вдвойне любопытственно ему, как там люди в других странах, далёких, за океаном живут. Как Яков там?..
Кто бы подумал, более тридцати лет почитай они бок – обок прожили: институт, работа… семьями, опять же по жизни дружили. Хорошо помнит Калина Иванович и жену Яшину покойную – Марию, и дочурку его Наденьку. Последняя-то соплюха – соплюхой ещё была, махонькая такая девчонка, с косичками. Боевая.
Калина Иванович, мужик крепкий, коренастый – про таких обычно говорят кость широкая – её своими ручищами высоко вверх над собой подкидывал. Взлетала над ним тогда Наденька и хохотала заразительно, косички у неё в разные стороны разлетались прямо над головой Калины Ивановича, а потом она вся растрёпанная к нему тут же снова на коленки лезла, просила: «Дядь, Калина, а, дядь Калина, давай ещё полетаем!.. Ну, немно-ожечко…»