Согласно всем законам неписаным их размеренного пасечного быта, у Калинки тоже своя ложка была, расписанная чудным чёрно-красно-золотистым узором. Иногда мёд в чай добавляли, но он, Калина, особо любил намазывать свежий мёд на свежий, только-только испечённый матерью хлеб – на огромный, пахучий, горячий ещё, отломанный от булки кусок.
– Гляди, Калинка-малинка, кусок-то в роток не пролезет. – Бывало подсмеивалась над ним мать.
А отец, Иван Калинович, говорил как можно серьёзнее, хотя и прятал в густой бороде своей добродушную улыбку, – Да, ничё, мать, пусть смачнее намажет, мы ежели что, лучше ему уголки рта-то подрежем слегка, про-ойдёт кусок…
Маленький Калинка тогда боязливо поглядывал на отца, а ну, как и взаправду, возьмёт отец свой большой нож с рукояткой из лосинного рога, с которым он на охоту обыкновенно ходит, да подрежет ему уголки губ. Однако, отец, видя боязнь сына, на время освобождал свою улыбку из-под бороды и усмехался уже более открыто и широко, трепал светлые вихры сына, приговаривая, – Кушай, кушай, от мёда, от него – только польза одна, не зря его пчёлки собирали, ну а хлебушек сам Бог нам велел… Такой-то… да мамкин… да прям из печки…
Калинка всматривался в темные лики Христа на иконах в красном углу, и думал, не иначе, добрый Он, справедливый, коли Сам велел ему хлебушек кушать. А хлебушек мамкин, и взаправду, такой свежий да душистый, по всей горнице тот запах расходится, втянешь этот запах ноздрями – слюнки текут.
И правда, хорошо нынче дома, тепло, хлебно. Особенно это сейчас ощущаешь, когда за окном снег валом валит, землю тепло укрыл, ели вон по округе всей в шапки огромные приодел, не иначе, если к ночи снег поутихнет, – завтра пойдут они, Калинка с отцом, петли на зайцев ставить.
Нынче ночью зайчишки тропки набегают, ещё с вечера приготовит отец проволоку тонкую сталистую, нарежет он её кусками по два – три метра, наделает из них петель, прокипятит их в бане с еловым да с берёзовым веником, чтоб запах человека отбить, да и сложит их в вещмешок. Не голыми руками сложит, в рукавицах, опять же чтобы ничем человеческим петли не пахли.
А завтра с утра встанут они на лыжи самодельные – отец их своими руками и себе, и Калинке готовил, широкие, охотничьи, шкурой ворсистой обшитые, чтобы в одну сторону скользили – да пойдут смотреть, где ловчее те петли поразвесить.
Промежду кустов, между деревьями, прямо на тропках заячьих в местах, где проход между кустами поуже. Снежком сверху подмаскируют, да ещё пару былинок сухих воткнут, чтобы из-под снега немного торчали, как будто всё всегда на этом месте так и было. Разбежится зайчик, да с ходу в такую петлю – нырк, тут уж ему не выбраться.
Понятно и жалко Калинке зверька, да что сделаешь, так жизнь здесь у них в тайге устроена. Опять же, отец с детства приучил его: полезного у природы много, потому бери, сколько для жизни надобно, но так чтоб без вреда, лишнее брать – грех. Да, запас в доме у человека должен быть, но меру знать во всём необходимо.
Вот, к примеру, когда бруснику люди собирают. Приезжают порой из города, так чуть ли не граблями брусничник гребут, всё до самой земли сдирают, вместе с брусничником и верхним слоем почвы. А слой этот тоненький плодородный, он в тайге десятки лет перегнивает, из листочков опавших, из хвоинок, из веток, из кусочков коры… Если его нарушить, понятно, на следующий год на этом месте брусничник вряд ли уже уродится, может только лет через десять – двадцать… Кому это нужно, спрашивается? Людям? Природе?..
– Жадность всё это, сын. – Отец обыкновенно хмурился, объясняя Калинке, когда они с сыном находили в тайге такую выгребенную – «убитую» поляну. – Жадность всё это людская и полная бесхозяйственность… Всё – сейчас, всё – сегодня… а завтра – трава не расти…
Калина, после его слов, живо представлял тех ягодников, сгребающих дёрн, со злыми маленькими колючими свиными глазками, с огромными железными скребками-когтями вместо пальцев, и скребут они раскидистый брусничник, как отцовская лайка Дымка передними лапами, всё под себя и под себя, нагребая большие кучи ягод, и при этом почему-то хрюкают. Почему именно так? – он объяснить не мог.
Велико было Калинкино удивление, когда однажды они с отцом встретили в тайге двух миловидных городских женщину и девчонку, одинаково одетых в новые брезентовые куртки-штормовки и в резиновые сапоги. Они гребли ягоду. Здесь же неподалеку, на поляне стоял новенький «Москвич-402». А за машиной, в небольшом ложке – его Калина как-то не сразу заметил – греб ягоду мужчина в защитной брезентовой робе, в спортивной вязаной шапке и в сапогах.
– Во, вишь, ягодники, легки на помине. – Показал отец, а когда подошли поближе, сказал, уже обращаясь к городским. – Вы брусничник-то осторожнее дерите, а то после вас нам ничего не останется.
Женщина растерянно закивала головой, выглядела она слегка испуганной, наверное, не слышала, как Калина с отцом подошли, – Конечно, конечно…
А мужчина повернулся на голос, бородатый, рыжий, и взгляд колючий, холодный, только бородка у него не такая как у отца – аккуратная, стриженная, городская, – Тайга большая, всем хватит. – И поглядев на них оценивающе, добавил. – Вам-то точно останется.
– Большая. – Согласился отец. – Однако, не бездонная…
Мужчина ещё что-то не то буркнул, не то хрюкнул в ответ неласковое, мол, ходят тут всякие, а потом… отвернулся и продолжил своё занятие. Отец в ответ промолчал, да и что тут скажешь, не ругаться же с мужиком. Они с Калинкой дальше пошли, у них и своих дел невпроворот, успеть бы…
Потом уже, ближе к полудню сели они перекусить у ручья, отец сказал – себе ли, к сыну ли обращаясь – с нескрываемой горечью, – Вот так многие нынче живут, одним днём. А что после себя вокруг оставят, своим же детям, про то у них думы нету…
Сказал, и задумался. О чём? Калина не знал, но понимал в такие моменты отца лучше не тревожить, спугнёшь мысли, и разлетятся они как стайка испуганных воробьёв в разные стороны, потом ох как трудно их вместе собрать…
…Со временем крепко усвоил Калина те отцовские истины – жить своими руками, своим трудом, не жадничать, не брать лишнего. Тогда и вокруг всё будет идти как задумано. Кем? Это уже вопрос другой. На него каждый сам себе отвечает. Лично ему, почему-то представляется тот образ Христа, с иконы, что в родительском доме в красном углу стояла. Глаза чистые, голубые и прозрачные, точно небо в сентябре. И запах материнского хлеба тут же вспоминается…
А иногда хочется у родителей спросить – кем задумано? Да вот только тридцать лет уже, как нет рядом с ним ни отца, ни матушки. В один год он их схоронил. Там же, на пасеке, рядом с домом. Прошлый год ездил туда, навестить да могилки прибрать. Помнится, дорогу еле нашёл, так густо заросла вся. И поляна, где дом стоял, заросла, от дома даже остова не осталось – вообще ни брёвнышка. Что-то сгнило, а остатки местные мужики на дрова порастащили.
Только небольшой пригорок на месте дома, а на нём шалаш ветхий поставлен – толи живёт кто? Может, бездомные какие, а, может, и беглый какой-нибудь народец обосновался. Только вид у шалаша не очень жилой. Видно, что кострище вроде недавнее, камнями выложено, рядом рогатки воткнуты, перекладина лежит, наверное, чтобы таганок или чайник вешать, да тряпки в шалаше какие-то старые понакиданы, видать чтобы укрываться… Хотя, может, и живут…
Сами могилки родителей – немного в стороне – два бугорка. Нетронутые – видать есть понятия у тех, кто здесь в шалаше ютился… или ютится – однако травой подзаросли холмики сильно. Расчистили их Калина Иванович с женой – затем и приехали – поправили, цветы посеяли, пусть растут цветы, родителей радуют. Подумалось ещё тогда ему – вот так жили люди, трудились, детей вырастили… Теперь – два холмика. Конечно, он помнит родителей, да ведь и он не вечен. Они с женой уйдут, потом дети их… А дальше что? Что после них на земле останется, какая память?
…Вот и нынче, думает Калина Иванович. А что же дальше-то? Ну, срежут они сейчас трубу эту, будь она неладна, сдадут… и так почитай всё уже оборудование, все коммуникации в здании повырезали. Сколько здесь станков и аппаратов стояло, даже когда бытовую химию делали! А сколько осталось?.. И всё – не впрок, всё через мажорский карман куда-то утекло. Видать, карман-то дырявый… или бездонный, как его, мажорские желания? Ладно бы с мужиками делился – где там! – самому мало.
Васильевича он понимает – сын всё же – и не понимает, неужто, не видит, гробит же парня, что из него дальше вырастет?.. Хотя куда уж дальше, за тридцать барчонку перевалило… А ведь помнит Володьку Калина Иванович пацаном ещё, лет пятнадцати помнит…
Теперь вот, вырос…
Глава девятаяРодом из девяностых
Володя Бобров, сын Виталия Васильевича, в девяностые взрослел. Хотя взрослел, пожалуй, сильно сказано – да и не про него будто. Рос, приспосабливался к текущей ситуации, ну, и созревал, в том числе и в половом смысле. Погулял в своё время, пока не женился. Теперь вот вроде поуспокоился, даже внешне остепенился, оно и понятно, свой сын у него уже растёт.
Не сказать, что вымахал Володенька этаким недорослем, просто соразмерно того поверхностного самого по себе времени, все его знания, полученные по этой жизни, были хаотичны, хотя и достаточно энциклопедичны, а потому поверхностны. Он быстро схватывал верхушки, мог поддержать разговор на любую тему, и не попасть при этом впросак, причём у собеседников складывалось довольно твёрдое убеждение, Володя Бобров глубоко владеет обсуждаемой темой, казалось даже, высказывания его умны и глубоки, по крайней мере, в рамках обсуждаемого предмета.
Конечно, по жизни Владимир во многом брал пример с отца, однако не настолько, чтобы всегда и во всём тупо подражать ему. Можно сказать, что у него постепенно складывалось своё чёткое миропонимание о том, как нынче нужно правильно строить свою жизнь. При этом Бобров-младший был твёрдо убеждён, что своеобразная логика девяностых – либо, фигурально говоря, имеешь ты, либо тебя – это и есть тот скелет, на котором всё в этом мире выстраивается. По крайней мере, в настоящее время.