Позже понял Калина почему так, здесь люди взрослые, а стало быть, и отношения между ними взрослые. Иными словами, многое регулируется меж людьми обыкновенной материальной заинтересованностью, как и везде в жизни: учишься хорошо – получай повышенную стипендию, с тройки на четверку перебиваешься – стипендия тебе обычная, а коли задолженности по учёбе есть – так и вообще без стипендии сиди, лапу соси.
Хотя, если задуматься, для него, для Калины, главный стимул – это, конечно, возможность знания получить. Учиться он любил. А иначе как, ежели задуматься, зачем он в институт пошёл, не за корочками ведь.
Однако были среди его сокурсников и такие: кто-то просто поступил, чтобы родители не доставали наказами срочно определяться по жизни, а кто-то и элементарно от армии «косил», как-никак институт с военной кафедрой, а значит по окончанию – погоны лейтенантские с двумя звёздочками и военный билет офицера запаса, как специалисту оборонного предприятия. И ни какого-нибудь второстепенного специалиста – технолога, главного руководящего звена всего производственного процесса!
Деньги на тот момент у Калины свои были, слава Богу, за два месяца ему в МТС хорошо заплатили. Потому свою долю за комнату он за полгода вперёд сразу внёс, а с продуктами… – отец два мешка картошки на своём Урале привёз, мать ещё солений с отцом разных передала, крупы всякие и всё такое необходимое по мелочи… Так что, жить можно, по крайне мере, первое время. Однако понимал Калина, дальше надо будет жизнь свою как-то устраивать самостоятельно, негоже ему постоянно у родителей на шее сидеть.
Из всего богатого многообразия институтских впечатлений, Калина сразу как-то выделил для себя особой строкой здание институтской слесарки, что-то, точно родственное, тянуло его туда, будто магнитом. Как-то на одном из первых лабораторных занятий по физике преподаватель послал Калину за гайкой на двенадцать, не простой, а со штуцером, что-то вроде переходника, – Пойдешь в слесарку, найдёшь Петра Павловича. Скажешь, от меня, мол, переходник от баллона на двенадцать нужен, со штуцером. Под шланг. Он знает…
Как говорится, посылают – иди. К тому же, учитывая его тайный интерес к слесарке, получается, повод сам его, Калину нашел.
Первое, что он увидел, открыв дверь мастерской, огромную гору металла: обрезки листов различной формы, куски труб разных диаметров, запорные вентиля в сборе и по частям, прутки арматуры, болванки, какие-то другие непонятные заготовки… Все это было навалено прямо посередине, на полу и, как показалось Калине, занимало бо́льшую часть комнаты.
Вдоль одной стены был расположен верстак с тисками, небольшой наковаленкой и другими слесарными приспособлениями. За верстаком, в углу стоял большой сверлильный станок, у окна на специальном металлическом столике был расположен наждак, а напротив верстака, у другой стены, как-то, как показалось Калине, очень сиротливо стоял, пожалуй, главный персонаж всего помещения – промышленный токарный станок средних размеров. Темно было в слесарке, свет выключен, окно зашторено, и только в углу из двери в небольшую кандейку пробивалась полоска света, оттуда же голоса слышались, негромкие, точно о чём-то спорили мужики.
– Хозяева́!.. Есть кто? – Калина из вежливости сразу громко обозначил своё присутствие, сделал шаг и споткнулся не то о трубу, не то о швеллер. – Чёрт!
В кандейке примолкли, не сразу, спустя полминуты дверь отворилась, и в её проёме показалась грузная фигура седого солидного мужика в очках. С виду он был похож на интеллигента, если бы не грязная, засаленная фуфайка, надетая на нём, с оторванным карманом и рабочая простеганная шапка с завязками-утяжками, которую обыкновенно монтажники зимой под каску пододевают, – Это ктой-то здесь богохульствует? Кто лукавого в нашем храме металла поминает? – Строго спросила фигура зычным голосом.
Таким зычным, что Калина даже как-то растерялся, сроду за ним такого не водилось ране, а тут нате вам, – Меня это… Физик… Артём Николаевич послал… К Петру Павловичу…
К первой фигуре в дверях присоединилась еще одна, будто бы слегка засушенная копия первой, небольшого роста, тоже в возрасте, и тоже профессорского облика, в войлочной куртке-спецовке, в спортивной шапочке и тоже в очках, – Кха-ха… Слыхал, Поликарп Петрович! Физик его послал! Николаевич!
Ха-кха… – Второй персонаж явно не мог сдержать смеха, смеялся одновременно откашливая. – Ну, коль послал, считай, что пришёл куда надо. Я – Пётр Павлович, директор, так сказать, этого храма огня и металла, а ты кто будешь, отрок?
– Говорю же, от Артёма Николаевича я, штуцер на двенадцать нужен для баллона!.. – И немного собравшись, добавил обижено. – Чегой-то у вас тут свалка какая-то?
Сухонький мужичок, не переставая подхохатывать и подкашливать, обратился к своему грузному напарнику, – Ха-кха… Сва-алка… Видал, Поликарп Петрович, молод, нахален, дерзит!.. Ха-кха…
– Да не дерзю я, говорю же, штуцер на двенадцать нужен! – Калина начал терять терпение.
– Штуцер! Да что их там Артём ест что ли, штуцера эти? Или просто, надкусывает?..
– Ладно, Пётр, видишь, парень совсем растерялся! – Вмешался зычный, уже более спокойно. – Проходи, отрок, попей с нами со стариками чаю, заодно и изложишь по порядку прошение своё – чего тебе надобно.
Чаёк у Петра Павловича и Поликарпа Петровича, или, как их все величали, да и сами они друг друга так же называли – Петропалыча и Поллитровыча, оказался скорее крепким до неприличия, густым чифиром. Калина отхлебнул немного из вежливости из кружки и почувствовал, как проявилось и часто за-тукало в груди сердце, даже показалось ещё немного и выскочит. А мужики спокойно прихлёбывали этот чудо напиток из почерневших кружек, да нахваливали ещё, – Хорош чаёк!
– Да-а… Пожадничал ты, пожалуй, нынче с заварочкой Поллитрович…
– Не в заварке дело, Петропалыч. Вторяк! Не напарился ещё…
Несмотря на беспорядок нужную гайку мужики Калине нашли быстро, они были заготовлены и наздёваны на одну проволоку, связанную в кольцо. Все одинаковые, аккуратно проточенные и ровно приваренные к штуцеру с диаметральными утолщениями под шланг.
Провожая Калину, Петропавлович усмехнулся по-доброму, похлопав парня по плечу, – А ты, юноша, говоришь, беспорядок. Беспорядок, это, паря не там, где металл в кучу навален, а там где в головах свалка и неразбериха царит, как в нашем правительстве. Вот с этого любой беспорядок и начинается. А здесь, в этой куче, я точно знаю, где и какая железякина у меня лежит. Так-то, молодой человек…
Спорным показалось тогда Калине это утверждение, особенно в той части, что про правительство, по тому времени как-то не принято было деятельность верхов обсуждать, да и информации, кроме идеологически выверенной нигде не публиковали. Это вам не нынешняя разнузданная демократия. Но Калина почему-то промолчал в ответ, сразу не нашёлся, наверное, что Петропавловичу возразить.
…А сегодня как-то особо про это ему вспомнилось, подумал, как бы обращаясь в тогда, в то самое время, к Петропавловичу: «Эх, Пётр Палыч, Пётр Палыч, знал бы ты, какая свалка и неразбериха в головах у нынешних…». С сожалением так подумал, ведь, нет уж ни Петропаловича, ни Поллитровыча, не пережили старички девяностые.
А тогда, с первого знакомства, проникся он к хозяевам слесарки невольным глубоким уважением – трудяги, хотя и странноватыми они ему поначалу показались. Помнится, взяв нужный штуцер, прощаясь, уже на пороге спросил, – А можно я к вам заходить буду?
– Заходи. – Согласился Поллитрович. – Ты хошь и богохульник, но, по всему видать, парень, толковый, правильный…
Глава одинадцатаяПобедители
Грустно, грустно смотреть ныне Калине Ивановичу, как люди сегодня к работе относятся, всё абы как делается, «на отвяжись», в смысле… как попало, лишь бы сегодня, лишь бы сейчас заработало, а завтра – хоть весь мир тресни.
Взять того же Григорьевича – лет мужику уже под сра… в смысле много, а тоже туда же. Ставит он паронитовую прокладку на паровую трубу – и ведь энергетик и по образованию, и стаж у Григорьевича огромный, прекрасно знает, что ровно вырезать и обжимать паронит равномерно надо, нет, вырезает как попало, с заусенцами, и тянет – глаза бы не глядели! – сначала два болта с одной стороны по быстрому затянет почти до упора, потому как так ему видите ли удобнее, а потом уж вторую сторону протягивать начинает… Мать его, кто ж так!… Ворчем ворчит на Афоню Григорьевича Калина Иваныч, – Уж ты-то, Афоня, знаешь же прекрасно, перетянешь туже одну сторону, сразу на стыке труб свистеть начнёт… Это же – па-ро-нит. Равномерно его тянуть надо, понимаешь, рав-но-мер-но…
– Да брось ты, Калина! Как засвистит, так и засрё… в смысле, затянется, а нет – ну, новую вырежем да поставим. Делов-то… Не своё ж поди тяну – барское…
– Но-ву-ю… Сразу-то по нормальному, не судьба сделать!?
– Кому оно нынче надо, по нормальному-та-а… – Вздыхает Григорьевич.
Или Васька давеча гайку на фланце насоса начал ключом с трубой надетой на него протягивать. Понятно, труба – чтобы рычаг у ключа поболе был. Да только так сдуру дёрнул, что всю резьбу сорвал. Силы-то у парня немеряно…
– Что, Васька, силушка в дурь вся попёрла, так и ума не надо?
– А то! Чего голову-то зазря ломать, Иваныч? Она, небось, у меня одна-единственная, любимая… – Васька гладит себя шутливо по затылку.
– Три, три – глядишь, может лысину протрёшь! – И уже немного помолчав, Калина Иваныч досадливо рукой машет. – А-а… Ну вас, недоделкины…
Действительно, чего с них ущербных взять? Благо бы они одни так, нынче все вокруг не только работают, но и живут по тем же принципам – было бы сегодня, а завтра… Точнее, выживают. Вся страна, вся Россия, куда ни глянь – сплошь одни ущербные да обиженные…
Наверно, потому-то с тоской огромной, с чувством большой благодарности вспоминает Калина Иванович ранешнее – то, своё, вроде бы и недавнее по меркам вечности время, и тех людей, конечно, у которых учился он чему-то действительно настоящему, полезному и нужному. Как тех старичков из институтской слесарки – Петра Павловича и Поликарпа Петровича.