го: у скотины, у машины, у завода, у города, у страны, в конце концов…
В середине 90-х купил этот дом мужик из зажиточных. Как это теперь говорят – только никак Калина Иванович к этому не привыкнет – из «новых русских». Но видать, хоть и из «новых», но мужик старых правильных правил и принципов – действительно хозяин. Ничего не скажешь, дом он в порядке содержал.
Да только потом жена у него умерла, схоронил он её, тоскливо одному, вот и собрался да к детям переехал в краевую столицу. Потому и продал дом Калине Ивановичу с Людмилой, не то чтобы по дешёвке отдал, но, справедливости ради отметим, слишком цену тоже не загибал…
Глава четырнадцатаяЭкскурс в прошлое с пьяным краеведом
Долго Калина Иванович тогда в музее подзадержался, допоздна они с Иваном Игнатьевичем в его тесной комнатушке засиделись, отцову медовушку дегустировали. А медовушка – ох и коварна, зараза! – хотел было встать Калина Иванович, но чувствует, задница у него к стулу вроде приросла. Ведь знал он про это последействие батиной медовушки, но, не то чтобы забыл, просто увлёкся. Кадушкина, того вон вообще понесло, похоже, – Как я погляжу, ты сам-то, Калина, из кержаков, видать?
– Из староверов.
– То-то смотрю черты лица как бы знакомые… Тоже из Атамановых будешь?..
– Не-а, из Огнёвых я.
– Понятно. Не иначе, Порфирия прямой потомок…
– Да, вроде того.
Налил Калина Иванович ещё по стакашку, а Игнатьевич и не отказывается, да и как откажешься, когда так хорошо пошла, – Да было раньше время, многие мужики уходили в Сибирь, сначала от никоновских реформ, спасали веру исконную… Семьями тогда переселялись, целыми общинами… На Север, За Урал… На Алтае строились, в Саянах, старались подальше от мест густонаселённых поселиться… А что! Земли-то в Сибири полно, практически никто её матушку никогда не обрабатывал, не тормошил веками… Здесь-то всё местные аборигены-язычники либо скотоводы-кочевники были, либо охотились да рыболовным промыслом жили… А чтобы огороды садить, хлеб сеять… так они отродясь ничего такого не делали, всё что нужно само по себе в тайге росло…
…Что верно, то верно, Калина Иванович и сам это прекрасно знает, и без краеведовых откровений. С детства он помнит, что пасека отцова их всегда кормила, а ещё тайга, что вокруг на сотни вёрст была, да речка Бурлюшка…
Бывало, по осени отец мёда накачает, сольёт его во фляги да большую часть везёт сдавать на центральную совхозную усадьбу. Немножко, конечно, и себе медку оставляет, да и на потом – зимой когда прижмёт с деньгами, мёд завсегда можно в городе и подороже продать. Сдаст отец мёд на центральной усадьбе, взвесят они всё с кладовщиком, выпишет тот бате бумажку, где вес означен, и идут они с Калинкой в бухгалтерию, как отец говорит «денюжки отслюнявливать».
Почему отслюнявливать? Да потому что новые денежки обычно в пачках друг к другу прилипают, пальцев не слушаются, не листаются, как следует, вот и приходится отцу большой да указательный пальцы слюнявить, чтоб каждую купюру пролистать неторопливо, ни одной не пропустить. Считает отец да Калинке подмигивает, – Видал, как ловко получается! Десять, ещё десять…
– Листай скорей. – Торопит батю бухгалтерша. – А то так до вечера не пересчитаешь…
– Тихо ты, не сбивай! – Сердится отец. – А то заново придётся!..
– Не буду, не буду… – Соглашался бухгалтерша. – Только считай уж быстрее, а то видал, как Калинке твоему конфет хочется, аж неможется…
Знал наверняка, Калинка, заедут они сегодня с отцом в магазин закупаться – крупы, лапшу, муку, соль… Но, что обязательно, так точно, батя ему конфет купит круглых, обсахаренных, бо-ольшой кулёк. Мама их почему-то «Дуньки-на радость» называет. Спросил Калинка её как-то об этом, – Мам, а почему радость-то Дунькина?
– Я-то откель знаю. – Усмехнулась мама. – Ты, Калинка, у Дуньки и спроси. У какой такой Дуньки?!. Сложно иногда их взрослых понять бывает…
И, конечно же, ягоды, грибы – в сезон их тоже Калинка с отцом и мамой вёдрами набирали, потом сдавать возили в райцентр в потребкооперацию. Какая – никакая, всё же копейка. Конечно, и себе запас делали. Белые грибы – боровики, в основном сушили, мама на ниточку их наздёвывала и вешала за печку. Там у них специальная небольшая каморка-сушилка была оборудована. А грузди отец в кадушке сам на зиму засаливал. Сначала бережно укладывал их плотными слоями – уложит один слой, пересыплет его солью, укропа положит, не мелкого, а того, что метёлками, которые сверху с семенами нарастают, чесночку положит. Уложит слой, переложит специями, потом следующий кладёт, а сверху специальную круглую крышку, сколоченную из строганных дощечек, а на неё ещё гнёт из камней-булыжников положит, которые специально для этого в сарае у отца запасены были.
Клубнику тоже в сушилке за печкой сверху на небольших палатях рассыпали, клюкву и бруснику свежую замораживали в зимнике, а чернику мать всегда с сахаром перекручивала. Варенье из ягод она варила редко, в основном из дикой малины, чтобы Калинку от простуды лечить, да из земляники иногда – побаловать его. На варенье расход сахара большой идёт, так и говорила, – Неча сахар зазря переводить.
И ещё рыбы у них дома всегда в избытке было, вяленная всё время на чердаке висела – чебаки, щука, тоже ниткой толстой прошитые и со всех сторон папоротником завешаны, чтобы мухи на рыбинах яйца не откладывали.
Ещё отец щуку иногда коптил, специальная небольшая печка у него для этого была, помнит Калинка, как он отцу помогал опилки для неё заготавливать, да веточки можжевеловые и черёмуховые собирать. Ох, и вкусно получалось!..
Но самое вкусное, конечно же, хариус малосольный, как отец говорил – «с весла». Осенью в их речушке хариус валом шёл, они с отцом заготовку делали, чтобы насолить на всю зиму. Бывало, вытащит отец рыбину из воды, почистит, сделает по бокам ножом глубокие надрезы, посолит круто, и пока они с Калинкой перекусывали тем, что из дома с собой взяли – обыкновенно хлеб, яйца вкрутую сваренные, огурцы малосольные – хариус здесь же рядом на тряпке чистой лежит. На той самой, которую отец брал, чтоб руки вытирать. И пятнадцати минут не проходило, а отец уже нарезал рыбину огромными основательными кусками, нежными, розоватыми, себе брал и Калинке протягивал, – На-ка, пробуй! Тает во рту?..
– Да ты хариуса, хариуса-то пробуй! – Настаивал Калина Иванович.
– Селёдку-то? Сейчас… – Было видно, что Иван Игнатьевич уже сильно хорош, язык заплетается, глаза осоловелые.
– Сам ты селёдка!.. Хариуса, говорю!.. – Усмехался Калина и подсовывал краеведу нежное розоватое мясо.
Иван Игнатьевич брал большой кусок рыбины, нарезанной крупными ломтями, и подставлял Калине Ивановичу свой стакан, – Ну, наливай, Калина! За рыбу!
Калина Иванович смотрел на него критически, пристально, – Смотри Иван, коварна отцова медовушка…
– Лей давай!.. За рыбу ещё не пили…
Ладно, думал Калина Иванович, мужик Иван Игнатьевич взрослый, сам разберётся, сколько ему пить. А тот снова и снова садился на своего конька, – А ты знаешь, что после реформы 1861 года, которая открыла крестьянам из Центральной России дорогу в Сибирь, переселение стало нарастать с новой силой. С 1860 по 1880, представь, всего за двадцать лет в Сибирь переселилось более двухсот тысяч человек. Это только в Томскую и Тобольскую губернии… А сколько ещё на дальний Восток – в Иркутскую, в Забайкальскую области…
– Иван, а, Иван… – Калина Иванович осторожно потрогал собеседника за плечо. – Ты про что вообще говоришь-то? Мы ж вроде про староверов…
– Ну да, я и говорю, переселенцы!..
– То ж – совсем другое!..
– Какая разница!.. Ты только представь, с 1883 по 1905 год за Урал переселилось более полутора миллионов! Полу-то-ра мил-ли-онов!.. Из районов Черноземья, из Полтавской губернии, из Черниговской, Полтавской областей… Представляешь, полтора миллиона! Вот тебе масштабы освоения Сибири!..
Хотел, было, Калина Иванович краеведу возразить, мол, ехали-то сюда люди, потому как от нищеты, от гнёта уезжали, в поисках доли лучшей, чтобы хозяином себя на своём наделе земли ощутить, чтобы дом свой построить, да семья, чтоб крепкая была. А коли это всё есть, остаётся только своими руками свой достаток выстраивать, не от кого не зависеть. Своим умом и трудом жить…
И только у Калины Ивановича в голове эта мысль складываться начала, почувствовал внезапно – и зад у него к стулу крепко прирастать стал, и язык как-то враз отяжелел… А краеведа несло и несло, чем дальше, тем больше и больше.
Пожалуй, что хватит, подумалось. Безусловно, терпелив по натуре своей Калина Иванович, как любой русский мужик, но не беспредельно же. Тем более, ни с того – ни с сего, стал краевед ему байки рассказывать о кержаках, об их жизни…
Ему!!! Калине! Понятно, конечно, было, скорее, с чужих слов он это говорит, слышал где-то, или вычитал в книжке… Вроде бы пусть брешет. Но снова и снова слышал Калина не раз уже слышанные бредни, – Кержаки, замкнуто они живут… общинами… чужих не любят… едят каждый из своей посуды… воды напиться незнакомому не дадут…
Вот те нате, плетет Игнатьевич невесть что, слаб, однако, на выпивку оказался, кра-е-вед!
Пришлось его ещё и домой провожать, почти всю дорогу на себе его Калина тащил. А когда он краеведа жене его из рук в руки сдавал, спросил у Игнатьевича ни с того, ни с сего,
– Слушай, а почему – Ваучер-то?
– Чего? – Краевед будто протрезвел от неожиданности.
– Кот, спрашиваю, почему Ваучер?
– Тэк… важный такой же… И бесполезный.
Так-то оно так, про себя подумал Калина Иванович. Краеведу ничего не сказал, какой-то небольшой осадок разочарования оставался у него от этого похода в музей.
Ладно, хоть про дом свой теперь всё узнал, любопытство удовлетворил, душа успокоилась…