Няня хворала, вторую неделю почти не вставала с постели.
— Плохо дело, — сказал Михаил Владимирович, — ничего не болит у нее, но от еды отказывается, только чаю иногда попьет и дремлет. Вчера удалось наконец вызвать батюшку. Исповедалась, причастилась. Вот сейчас зашел к ней, пробовал расшевелить, покормить. Она проснулась, по голове меня погладила и говорит: обещай, Миша, что свое проклятое зелье ты мне вливать не станешь, позволишь помереть спокойно.
— Проклятое зелье?
— Так она называет препарат. Она как будто даже стала побаиваться меня, не дает себя осмотреть. Подпускает к себе только Таню.
Федор открыл рот, чтобы спросить, где же все-таки Таня, но Михаил Владимирович вдруг замер, приложил палец к губам, напряженно прислушиваясь.
— Как бы Миша не проснулся, — прошептал он, — Маргошка, видишь ли, взяла моду ночевать у него под одеялом. Обычно спит спокойно до утра, но сегодня унюхала сушеные яблоки и весь день пыталась к ним подобраться. Я убрал подальше, в буфет. Нет, вроде бы тихо.
Что-то загрохотало.
— Марго! — простонал профессор и бросился в гостиную.
На полу валялось несколько разбитых чашек. Медленно покачивалась верхняя дверца буфета.
— Вылезай, чудовище! В ответ ни звука.
— Считаю до трех. Учти, я знаю, где ты. Если сию минуту не вылезешь, запру тебя в клетке. Один, два…
Между дверцами показалась бежевая обезьянья мордочка в золотистой гриве. Мармозетка сидела на верхней буфетной полке и что-то быстро жевала.
— Ждешь, когда скажу три? — сурово спросил профессор. — Обжора, ты и так их лопала, сколько хотела. Не можешь успокоиться, пока все не доешь? Тебе сушеные яблоки дороже свободы?
Марго перестала жевать, вытянула губы трубочкой, помотала головой, элегантно спрыгнула профессору на плечо, прижалась к его шее, жалобно запищала. В кулачке она держала ломтик яблока и пыталась запихнуть его профессору в рот.
— Отстань, лицемерка, — сказал Михаил Владимирович и вышел с пристыженной Марго на плече.
Федор отправился на кухню, за веником и совком, собрал осколки. Через минуту профессор вернулся, сел в кресло. Обезьянка перебралась с плеча на колени, ткнулась носом ему в руку.
— Ладно, все, — он потрепал золотистую гривку, — твое счастье, что Миша не проснулся.
Обезьянка подпрыгнула, захлопала в ладоши. Лампа подсвечивала золотистую шелковую гривку, большие карие глаза сияли.
— Проклятое зелье? — спросил Федор.
— Да. Эффект поразительный. Мне принесли полутрупик. А теперь посмотри на нее. Я не встречал более жизнерадостного, ласкового и разумного существа.
Марго всплеснула лапами, похлопала себя по груди. Длинные мягкие губы растянулись в гордой улыбке.
— Можно подумать, ты понимаешь, о чем мы говорим, — обратился к ней Федор.
Марго закивала в ответ, скорчила смешную рожицу, издала тонкий мелодичный звук.
— Она все понимает. Настолько, что прячется от товарища Гречко, не показывается, когда он приходит, — сказал профессор, — впрочем, он давно уж догадался.
— На то он и оракул, — усмехнулся Федор, — думаете, это опасно?
— Я устал бояться, Феденька. Я вообще очень устал. У меня большие проблемы с Андрюшей.
— Что случилось?
— Все то же, — профессор сморщился и махнул рукой, — в среду явился пьяный. Видишь ли, учиться больше не желает, поскольку в советской школе все равно ничему не учат. Решил сам зарабатывать на жизнь. Малюет афиши и декорации для какого-то театра. Связался с актеркой.
— Театральный художник — хорошая профессия, — неуверенно заметил Федор, — поработает, потом поступит во Вхутемас. Да и актерка тоже не беда. Андрюше семнадцать. Первая любовь.
— Брось, Федя, актерке за тридцать. Она замужем, Андрюша для нее игрушка, собачонка. А главное, он пьет, понимаешь, от него слишком часто пахнет спиртным.
— Давайте сводим его на экскурсию в дом скорби, пусть полюбуется на алкогольную деменцию и белую горячку, — предложил Федор.
— Таня пыталась. Он не хочет. Она однажды уже водила его в морг, чтобы привести в чувство. Помнишь, пару лет назад он впал в кошмарный нигилизм, хамил всем, даже няне?
— Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Он опомнился, понял, как хрупка жизнь.
— Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелым мужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпивает исключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.
Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен и умчалась.
— Кажется, они вернулись, — профессор поднялся, — сегодня премьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.
Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие ботинки.
— Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, — пробормотала она.
Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки, принялся помогать ей.
— Ты одна? — удивленно спросил Михаил Владимирович.
— Будь добр, папа, принеси ножницы.
— Не надо, я уже распутал, — сказал Федор, стянул ботинок с ее ноги и принялся расшнуровывать второй.
— Спасибо, Феденька. Папа, ну что ты так смотришь? Да, я одна. После премьеры была вечеринка. Я пыталась увести Андрюшу домой. Бесполезно. А спектакль оказался не так уж плох. Современная фантазия на тему «Бесприданницы» Островского. Довольно забавно. На сцене, на заднем плане, постоянно маячили волжские бурлаки. Массовка, человек двадцать. Иногда они громко стонали и пели «Дубинушку». Я все думала, зачем они? Только отвлекают от основного действия. В финале эти несчастные наконец прояснились. Когда Карандышев выстрелил в Ларису, зазвучал «Интернационал», бурлаки разбежались по сцене, стали выкрикивать революционные лозунги и колотить купцов.
Марго запрыгнула к Тане на плечо и погладила ее лапой по щеке.
— Он хотя бы сказал, когда вернется? — спросил Михаил Владимирович.
— Он сказал, что уже взрослый и хватит относиться к нему как к младенцу. Она, эта Айрис, разумеется, играла Ларису. Играла замечательно. Она прима, очень талантливая и красивая. Луначарский покровительствует ей, лично присутствовал на премьере.
— Да, Андрюше с наркомом просвещения соперничать трудно, — тихо заметил Федор.
— Там не только нарком. Еще какие-то важные большевики, пара-тройка известных поэтов. Американец, очень богатый торгаш. Между прочим, и муж есть, режиссер.
— При чем здесь Андрюша?
— Андрюша бегает за папиросами. Айрис называет его Дрю. Папа, я не знаю, может, он должен переболеть этим? Ты ведь тоже в семнадцать лет влюбился в какую-то балерину.
— В танцовщицу из кафешантана. Однако я не пил и не бросал гимназию.
— Ну, значит, ты был лучше. Давай попробуем оставить его в покое.
— Ладно. Поговорим после. Федя завтра уезжает в Германию, он пришел попрощаться.
Чай пили молча. Таня быстро ушла спать.
— Что ты думаешь об этом странном человеке, Кобе? — спросил Михаил Владимирович, когда они остались вдвоем.
— Не вижу в нем ничего странного. Он тусклый, никакой. Троцкий — Цезарь, Бонапарт, надменный и тщеславный. Каменев, Зиновьев, Рыков — лукавые царедворцы, помешаны на интригах. Бухарин — шут, инфантильный неврастеник. Луначарский — Нерон, художественная натура, покровитель муз.
— Федя, по моему, ты им всем льстишь, — профессор усмехнулся, — нет среди них императоров и царедворцев нет. Они всего лишь марионетки.
— И Ленин?
— Безусловно.
— Кто же кукловод?
— Не знаю, — профессор помолчал, размял папиросу, — стало быть, ты считаешь Кобу тусклым и никаким?
— Да, — Федор чиркнул спичкой, — правда, недавно он выдал интересный фортель. Мария Ильинична рассказала по секрету, будто Ленин просил у Сталина цианистый калий. И Сталин поделился с ней этим, просто поставил в известность.
— Мне она тоже поведала эту трогательную историю.
— Что вы думаете?
— Сталин солгал.
— Вы бы решились спросить Ленина прямо, обращался он к Сталину с такой просьбой или нет?
Михаил Владимирович глубоко затянулся, прикрыл глаза.
— Испуганная Маня взяла с меня клятву, что я никогда не заговорю об этом с ее братом. Я, конечно, мог бы пренебречь клятвой, но Ленин сразу потребует объяснений у сестры, прежде всего у нее. Получится семейная склока, и дело может закончиться очередным приступом.
— Вы уверены, что Сталин солгал?
— Уверен. Ленину не нужно обращаться к Кобе с просьбой о яде. Склянка с цианистым калием есть у Крупской. Во время одной из своих истерик она мне призналась, что всегда держит при себе яд, и даже показала, вытащила склянку из ящика письменного стола. Ленин знает, где хранится яд, и может взять в любую минуту. Но главное, Ленин очень хочет жить. Очень. Конечно, он хнычет, жалуется, но жажда жизни в нем огромная. Не удивлюсь, если произойдет чудо и он выкарабкается, выживет, вопреки всем прогнозам.
— Марии Ильиничне вы сказали, что Сталин лжет?
— Сказал. Но она меня не услышала. Вот в чем ужас. Любит брата, но не услышала.
— То есть как?
— Так. Выпучила глаза, поморгала и стала жаловаться на одышку и сердцебиение.
— Но почему?
— Видишь ли, они все так изолгались, что само понятие лжи для них больше не существует. Сталин солгал. Испуганная Маня давно уж не понимает значения этого глагола, словно он взят из другого языка. Они лгут публично, в газетах и с трибун. Лгут друг другу, и каждый самому себе. Вернуться в мир нормальных нравственных координат, где есть граница между правдой и ложью, для них все равно что рыбе выброситься на берег.
— А если он задумал убрать Старика и занять его место? — пробормотал Федор.
— Если задумал, сделает. Но убивать не станет. Слишком рискованно, а он осторожен, да и время пока не пришло. Он умеет ждать. Он самый сильный из них, именно потому, что тусклый и никакой. Надо очень много сил, чтобы среди них, вождей и гениев, дорвавшихся до власти, оставаться тусклым и никаким.
Профессор выпил остывший чай, достал из кармана сложенный вчетверо листок, бросил на стол, закурил вторую папиросу. Федор беспокойно ерзал на стуле и крутил сахарные щипцы. Он пытался угадать, где спит Таня, у себя или у Миши, в детской. Это волновало его значительно больше, чем зловещий треугольник: Ленин, Сталин, цианистый калий. Он отправился на кухню, поставил кипятить чайник, на цыпочках прошел по коридору, но все двери оказались плотно закрыты. Когда он вернулся в гостиную, профессор писал что-то на листке чернильным карандашом. Федор налил чай.