— Укачало. Никогда раньше такого не было. Башка раскалывается, ноги не держат, чувствую себя выжатым лимоном.
Петр Борисович выпорхнул легко, как мальчик, весело прищурился на свет прожекторов, пронизанный рябью метели. Полной грудью вдохнул холодный, снежный воздух аэродрома.
Все правильно. Закон природы. Всегда кто-то кого-то ест.
Глава одиннадцатая
В модном темно-синем английском костюме из шерстяной фланели Федор был похож на лощеного пошлого купчика, прожигателя отцовских капиталов. Он самому себе категорически не нравился, и мода эта не нравилась. Брюки непомерно широки. Пиджак короток, узок в бедрах, но плечи огромные. Подбитые ватой, они давили, сковывали движения. Особенно раздражали позолоченные запонки с крупными рубинами, малиновый атласный галстук в желтую крапинку. Новые ботинки были маловаты и нестерпимо терли, к тому же казались странно тяжелыми.
— Тебе не придется сразу много ходить, — утешил его Бокий, — прогуливайся по вагонному коридору, разносишь потихоньку.
— Глеб Иванович, разве нельзя какие-нибудь другие ботинки? И запонки эти, может, ну их к лешему?
— Нельзя, Федя. Я же объяснил тебе, все оговорено заранее. Именно по ботинкам, по запонкам, по галстуку, по галстучной булавке тебя должен узнать нужный нам человек. А, вот, кстати, о булавке я забыл! — Бокий вытащил из кармана футлярчик.
Булавка была под стать запонкам. Рубин размером с вишню.
— У него что, страсть к красным камушкам? — спросил Федор.
— Насчет страсти не знаю, но так договорились.
— Хорошо. Ладно. А у него есть какие-то особые приметы? Как я его узнаю?
— Он подойдет и представится. Я не могу тебе его описать, я никогда его не видел. Ильич с ним знаком лично, я лишь заочно.
Бокий до отправления поезда сидел с Федором в купе, шепотом давал последние наставления.
— Не вздумай выходить на станциях. По возможности избегай разговоров с попутчиками. В соседнем вагоне едет Радек, он всюду сует свой нос. Если вдруг станет навязывать тебе свою компанию, учти, мне хотелось бы знать, о чем он тебя спросит. Но будь осторожен, Радек умеет забалтывать и вытягивать информацию, — Бокий встал, пожал Федору руку, пожелал удачи.
— Глеб Иванович, вы же не сказали самого главного! — спохватился Федор. — Ни одного имени!
— Да, я болван! — Бокий шлепнул себя по лбу. — Человек, который подойдет к тебе, назовется князь Нижерадзе.
— Грузин? Да еще и князь?
— Какая разница? Он представит тебя доктору. Доктора зовут Эрнст фон Крафт, он невропатолог, преподает в Берлинском университете, консультирует в Клинике нервных болезней.
У Федора сердце подпрыгнуло и затрепетало в горле. Стало нестерпимо жарко, словно купе наполнилось кипятком. В кипятке плавало бледное, вытянутое лицо Бокия, чернели внимательные, насквозь видящие глаза.
— Что с тобой? Ты его знаешь? — жестко спросил Бокий. — Кого именно? Нижерадзе? Крафта?
Письмо Михаила Владимировича, адресованное доктору Эрнсту фон Крафту, Федор успел перечитать раз десять и уничтожил еще до того, как переоделся в шелковое белье и шикарный костюм. Он выучил текст наизусть и готов был пересказать адресату почти дословно, но только наедине, имея стопроцентную гарантию, что никто, кроме адресата, не услышит.
Разумеется, о письме Бокий знать не мог. Но ему могло быть известно о давнем знакомстве Михаила Владимировича и Крафта. Следовало срочно ответить, как-то объяснить свою эмоциональную реакцию.
— Глеб Иванович, я тянул время, боялся сказать вам.
— Ну, давай же быстрей, поезд скоро тронется!
Не отводя взгляда, на одном дыхании, Федор изложил историю с цианистым калием, ту ее часть, которую услышал от Марии Ильиничны.
Проводник заглянул в купе, открыл рот, но Бокий рявкнул и задвинул дверь, едва не защемив бедняге нос. Поезд стал громко вздыхать, на платформе засвистели.
— Ничего, выскочу на первой станции, оттуда вызову машину. Продолжай, — сказал Бокий.
— Это все. Я, конечно, не решился спрашивать Владимира Ильича, обращался ли он к Сталину с такой просьбой, но я почти уверен, что не обращался.
— То есть ты считаешь, Сталин врет?
— А вы в этом сомневаетесь?
— Не знаю, — Бокий сел, сжал виски ладонями, и глаза его стали узкими, как у японца. — Старик говорил мне, что каждый революционер после пятидесяти должен быть готов выйти за флаг, что песня его спета, роль сыграна.
— Мне он тоже это говорит постоянно. И с детской радостью выслушивает мои возражения. Я уверен, ради возражений он и заводит подобные разговоры. Ему нужно, чтобы его разубеждали, утешали. Психологически это совершенно понятно. Так многие больные себя ведут. К тому же, знаете, люди, склонные к суициду, редко обсуждают с кем-то свое решение. Просто однажды человек делает это, и способ уже не имеет значения.
— Но если допустить на секунду, что Ильичу действительно захотелось иметь этот гамлетовский выбор. Быть иль не быть, — задумчиво пробормотал Бокий, — вряд ли он обратился бы за ядом к кому-то из близких. Жена, сестры, брат исключаются. Никто бы не дал ему. И я бы не дал. И ты. Вот он и прибег к помощи хладнокровного, лишенного сантиментов Кобы. Или тут другое. Тут вот что может быть. Ему захотелось увидеть реакцию Кобы на такую просьбу. Посмотреть в глаза.
— Не исключено, — кивнул Федор, — но знаете, Глеб Иванович, мне кажется, если мы сейчас станем с вами обсуждать все возможные версии, вам придется доехать со мной до Берлина.
— Да, ты прав. Версий может быть много. Твою, о том, что Сталин врет, я вовсе не исключаю, однако за ней стоит слишком тяжелый вопрос. Зачем?
— В любом случае примечательно, что история стала известна от Марии Ильиничны, — заметил Федор, — Именно ей он рассказал, не Крупской, которая умеет молчать. То есть он хотел, чтобы узнали многие.
— Зачем? — повторил Бокий и вдруг сник, уронил руки на колени. Глаза его погасли. Он смотрел в одну точку, мимо Федора, с такой тоской, что Федор невольно оглянулся, словно там, за его головой, можно было увидеть что-то, кроме пупырчатой зеленой стенки купе.
— Доктору Крафту расскажи об этом эпизоде, — произнес Бокий тихим, сиплым голосом и тяжело откашлялся, — но так, чтобы не слышал Нижерадзе. Только Крафту, никому больше.
Поезд тронулся. Бокий ловко выскочил на ходу, пробежал по скользкой платформе, горбясь под мокрым снегом, махнул на прощанье рукой. Федор остался один в купе первого класса, в мягком вагоне, где кроме него ехало несколько большевистских чиновников самого высокого ранга, в основном из Коминтерна и Комиссариата иностранных дел. Минимум два вагона в составе занимала вооруженная охрана. Еще был почтовый вагон, загруженный секретной дипломатической почтой, с отдельной охраной при нем, вагон ресторан, вагон лазарет, на случай, если кто-нибудь из важных путешественников захворает.
Федор вышел покурить в коридор. Снег летел назад, в Москву, косо штриховал стекла.
По коридору, в направлении вагона ресторана, шла маленькая, неряшливо одетая женщина. Несмотря на малый рост и худобу, она казалась непомерно тяжелой, словно была отлита из свинца. Когда она приблизилась, Федор почувствовал, как дрожит вагонный пол под ее широкими шагами. Следом, легко и беззвучно, плыл полный седовласый господин в дорогом помятом костюме, в очках, вероятно, иностранец.
Женщину Федор узнал, иностранца видел впервые. Анжелика Балабанова, старая приятельница Ленина и Крупской, громко, возбужденно говорила по немецки.
— Они предали идею социализма, цинично, расчетливо воспользовались сокровенной мечтой человечества, чтобы узурпировать власть и стать новыми монархами, олигархами, римскими патрициями, утопающими в роскоши. Здесь повсюду ковры, позолота. В Европе богатые буржуа путешествуют скромнее.
— Мне кажется, ничего позолоченного тут нет, — робко возразил ее спутник.
— А! Вот вам наглядный пример. Видите этого лощеного юнца? Какой дорогой костюм на нем! Запонки золотые, с драгоценными камнями. Новый образ большевика!
Она говорила о Федоре, вероятно, думала, что «наглядный пример» иностранных языков знать не может. Он обернулся и произнес по немецки:
— Добрый день, госпожа Балабанова. Я не большевик. Я врач.
Спутник ее смутился, она нисколько.
— Я видела вас у Ленина, — сказала она по русски, окинув Федора с головы до ног пристальным надменным взглядом, — ваша фамилия Агапкин. Почему вы обратились ко мне «госпожа»?
— Извините, если это обидело вас.
Она не ответила, зашагала вперед, спутник ее поплыл следом.
Федор хотел вернуться в купе, но открылась дверь соседнего купе, и оттуда вылезла рыжая взлохмаченная мужская голова в круглых очках.
— Ушли? — спросила голова, озирая коридор. — Табачку нет у вас?
Бокий ошибся. Член ЦК РКП(б), член Исполкома Коминтерна, журналист и автор многих анекдотов Карл Радек ехал не в соседнем вагоне, а в соседнем купе.
— Что ж вы так оплошали? — он встал рядом с Федором возле окна. — Товарища Балабанову обозвали госпожой. Она товарищ, принципиальный, самоотверженный наш товарищ. Из Коминтерна вышла, хлопнув дверью. Коммунистическая мегера, подружка Муссолини. Ну да черт с ней. Хотел я отправиться в ресторан, однако теперь подожду, пока коммунистка Балабанова изволит отобедать. Интересно, навсегда она уматывает из России или еще вернется? Слушайте, а что, эсеровские пули вы, врачи, из Старика вытаскивать вовсе не собираетесь?
— Пока нет необходимости, — сухо ответил Федор.
Радек говорил с сильным польским акцентом. Из папирос, предложенных Федором, высыпал табак, набил трубку, прежде чем разжечь ее, приблизил к Федору свое бледное, толстогубое лицо, обрамленное рыжими кудрявыми бакенбардами вдоль нижней челюсти.
— Нет необходимости или вытаскивать нечего? — спросил он свистящим шепотом.
— Карл, простите, не знаю вашего отчества. Я наслышан о вашем своеобразном чувстве юмора, вы сочиняете анекдоты, но ранение Владимира Ильича не повод для шуток.