Она уткнулась ему в плечо и прошептала:
— Прости, я не знаю.
Орлик приоткрыла окно, высунула голову, закричала:
— Эй! Это была плохая шутка! Швырять снежки в окно! От вас я такого хулиганства не ожидала, уважаемый Дассам!
У князя Нижерадзе взгляд был неприятный. Во время разговора выпуклые глаза впивались в лицо собеседника с таким выражением, будто за словами скрывался иной, тайный смысл или будто князь знает о собеседнике нечто, чего тот сам о себе не ведает. Если бы Федор не был врачом, он бы, вероятно, растерялся, смутился и устал после нескольких минут общения с князем. Но Федор сразу сделал скидку на экзофтальм, пучеглазие, связанное с нарушением функций щитовидной железы.
— Как вам удалось разыскать меня в таком случайном месте? — спросил Федор.
— А как вы думаете?
— Вы заранее знали адрес пансиона, дождались, пока я выйду, отправились следом. Немного странно, что не подошли сразу.
Они медленно шли вперед, по набережной. Федор прихрамывал, Нижерадзе двигался легко, уверенно, то и дело обгонял Федора. В очередной раз обогнал, обернулся, уставился на него своим многозначительным взглядом.
— Мне хотелось сначала поглядеть на вас со стороны. У вас было приподнятое настроение. Не мудрено, после российской нищеты и разрухи вы попали в рай.
— Ну, раем нынешнюю Германию вряд ли назовешь. Жесточайший кризис, инфляция, — возразил Федор.
— А все-таки с Россией не сравнить, верно? — Нижерадзе подмигнул, и усы его приподнялись в улыбке.
— Верно, не сравнить.
— Плохи там дела?
— В восемнадцатом было хуже.
— Э, дорогой, не обольщайся. Худшее для вас, русских, еще впереди. А что морщишься, хромаешь? Ну-ка, подойди к оградке, стой на месте, не шевелись.
Федора немного покоробило от того, как легко перешел на «ты» его новый знакомый, от повелительного тона. Однако он послушно остановился. Ему стало любопытно, что будет дальше.
Нижерадзе принялся водить ладонями вдоль боков Федора, не прикасаясь, на приличном расстоянии. Глаза закрыл, бормотал что-то, шевелил усами. Федор рад был передышке. Спокойно наблюдал за лицом князя. Лицо напряглось, побагровело. Брови и усы смешно двигались вверх вниз.
— Правую голень ломал в детстве? — деловито спросил князь.
Никаких переломов у Федора никогда не бывало, но он решил подыграть, изобразил изумление.
— Как вы узнали? Да. Ломал. Очень давно, в третьем классе гимназии.
— А, вот срослось неправильно. Потому много ходить не можешь, хромаешь. Ладно, так и быть, вылечу тебя.
— Что, прямо сейчас? Здесь?
— Э, нет, травма слишком давняя, долго работать с ней нужно. А стреляться зачем хотел? Из-за женщины?
Федор вздрогнул. Если с переломом князь ошибся, то с попыткой самоубийства попал в точку. Было такое, Агапкин правда пытался застрелиться в ноябре семнадцатого, когда Данилов вернулся к Тане после боев с большевиками за Москву, проигравший, но живой и невредимый.
— Никогда не хотел и не пытался, — холодно произнес Федор.
Нижерадзе открыл глаза, приблизил лицо так, что стал слышен запах чеснока из его рта, и, погрозив пальцем, прошептал с лукавой усмешкой:
— Ай, врешь, дорогой. Пистолет дал осечку, повезло тебе, но смотри, такие шутки не проходят даром.
Агапкин про себя облегченно вздохнул. Князь сказал наобум и угадал случайно. Самоубийство среди образованных юношей и девушек поколения Федора было в большой моде. Спасла его от пули в висок вовсе не осечка. Спасло нечто совсем иное. Этого князь никогда ни за что не узнает, как ни зорки его выпученные глаза, как ни чувствительны толстые, поросшие жестким черным волосом пальцы.
Набережная осталась позади. Теперь не нужно было сверяться с картой. Князь вел Агапкина к аптечной конторе. По дороге кивнул на витрину магазина мужской одежды.
— Как дело сделаешь, туда пойдем.
— Зачем? — спросил Федор, стараясь, чтобы не дрогнул голос.
Князь резко остановился, уставился на Федора.
— Ай, какой ты молодой, неопытный, — добродушно пропел он и покачал головой, — не предупредили тебя? Не предупредил Глеб, знаю его, хитреца. Решил, так безопасней. Правильно решил. А то занервничал бы ты на границе. Таможенные чиновники — тонкие психологи, насквозь видят людей, мигом почуяли бы твой страх.
«Запонки, булавка! — догадался Агапкин. — Бокий говорил, что Нижерадзе ничего не делает даром. Плечищи пиджака, верно, не только ватой набиты. Пиджак слишком тяжелый. И штиблеты тяжелые. Что там, в каблуках, в подметках? А ведь правда, если бы Бокий сказал заранее, я бы с ума сошел от страха и мог бы серьезно вляпаться. Я помню, как внимательно смотрел мне в глаза таможенный чиновник на границе».
— Вот твоя аптечная контора, — сказал князь, — ступай, дорогой, я тебя тут, в кафе, буду ждать.
В конторе Агапкина встретил молодой служащий, белобрысый, почти альбинос, с гигантским красным кадыком на тонкой шее и, согнувшись, странно приседая, провел в кабинет директора. Полный, краснолицый, с пышными кайзеровскими усами, директор поднялся из-за стола, крепко пожал Федору руку, назвал его «господин комиссар Ахапкинс», признался, что сердечно рад знакомству, осведомился о здоровье господина президента. Федор не сразу понял, что речь идет о Ленине.
— Для нашей скромной фирмы большая честь обслуживать правительство Российского государства. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы выполнить заказ наилучшим образом. Но, сами понимаете, какие сейчас времена. Марка падает, цены растут.
Директор вздохнул, сложил брови домиком, изобразил печаль и засим передал Федора молодому клерку.
Клерк, склонившись над столом, долго, внимательно просматривал список. Светлые волосы были густо смазаны бриолином, зализаны к затылку. Одна прядь косо свесилась на лоб.
Федор принялся листать рекламные буклеты. Чудодейственным, фантастическим, универсальным объявлялось все, от снотворного до бритвенных лезвий. Зарябило в глазах от картинок и ярких кричащих надписей. Под стопкой буклетов прятался толстый журнал. Стильное строгое оформление резко контрастировало с пестротой буклетов.
Отличная бумага. Название «Остара» отпечатано готическим шрифтом. Вокруг рунические знаки, какая-то замысловатая эмблема: кинжал и древний солярный символ, свастика, в венце из дубовых листьев. Взъерошенный красный орел, рядом пылающий факел.
На обложку были вынесены заголовки некоторых статей: «Предчувствие возрождения Германии. Германский дух обнаруживает себя в тайных посланиях. Евреи, раса без корней, из зависти проникли в германскую культуру».
Внизу страницы красовалась печать ордена тамплиеров. Два босых рыцаря верхом на одном коне, с двумя копьями.
Федор тут же вспомнил плакат Агитпропа. На одном коне два бесполых существа в папахах, с одинаковыми кукольными лицами. Конь, в отличие от скромного коня тамплиеров, снабжен шикарными лебедиными крыльями. Он скачет на фоне алой звезды. В нижний треугольник звезды, под копытами коня, вписан маленький пылающий Кремль. Всадники держат в руках черное и белое знамя. Надпись гласит: «Знамя мировой рабоче-крестьянской коммуны». Сверху, полукругом, стандартный лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Плакат Федор увидел перед отъездом, на Брестском вокзале. И запомнил его именно потому, что сразу возникла ассоциация с печатью тамплиеров. Там два рыцаря на одном коне символизировали аскезу. Злые языки связывали тесную близость всадников на печати со слухами о гомосексуализме, которым заражен был таинственный монашеский орден.
Бокий, провожавший Федора, тоже остановился у плаката, долго молча смотрел, потом усмехнулся, махнул рукой и сказал:
— Да нет, ерунда. Автор этой живописной аллегории вряд ли когда-нибудь слышал о тамплиерах.
Бокий к творениям Агитпропа относился снисходительно-иронично и, казалось, не замечал, как густо пронизаны они древними сакральными символами. Факелы, молнии, колосья, рога изобилия. Радуга грядущего счастья. Окровавленная лапища голого пролетария, вскинутая в ритуальном магическом жесте. Прометей, разрывающий цепи, Давид, попирающий Голиафа. Прошлое России, «старый мир», в виде черно-зеленых пауков и драконов, уничтожался алыми гигантами, раздутыми, словно клещи, напившиеся крови. Змей империализма кусал свой хвост. Багровый всадник в буденовке нанизывал на длиннейшее копье крошечные черные фигурки буржуев и царских офицеров. В нежно розовый, как живая плоть, земной шар вонзался штык, по континентам растекались кровавые пятна мировой революции. Серп, символ смерти, жертвенного кровопролития, пересекался с молотом, масонским символом власти и повиновения. И повсюду сияла звезда с золотыми лучами, масонская пентаграмма.
Сама мысль о том, что творцы Агитпропа сознательно используют язык древнейших сакральных символов, казалась смешной и нелепой. Но достаточно было внимательно взглянуть на плакаты, чтобы убедиться: да, используют, вполне грамотно. Древний язык работает, воздействует на инстинкты, возвращает людей к первобытному состоянию агрессивного и запуганного стада.
— Вы увлеклись «Остарой»? — вежливо осведомился немецкий клерк.
Федор действительно увлекся, не заметил, что молодой человек уже просмотрел список.
— Извините, — он отложил журнал и краем глаза успел прочитать строки, отпечатанные на обратной стороне обложки крупными красными буквами с черным теневым отливом:
«Вы блондин?
Значит, вы творец и защитник великой арийской цивилизации! Вы блондин?
Значит, вам грозит смертельная опасность! Поэтому читайте „Библиотеку защитников прав белокурого человека!“»
— Не извиняйтесь, если мне попадает в руки какой-нибудь из номеров, я обо всем забываю, не могу оторваться, — клерк, гипертрофированный блондин, мечтательно улыбнулся, — история нордической расы таит в себе столько величия, руны завораживают, волнуют душу каждого, в чьих жилах течет арийская кровь. Возвращение к истокам, память крови — вот что спасет Германию. Но для этого раса должна очиститься от грязных примесей.