Буря разразилась внезапно. Справившись у инженеров, сколько времени потребуется на восстановление машины, Лев Львович, не повышая голоса, обратился ко мне:
— Ну, докладывай, где гулял, казак молодой? — И не дав мне вымолвить и слова в ответ, огорошил:
— Списали мы тебя, Череватенко, со всех видов довольствия. Ты у нас уже не числишься…
Я понимал, что в командире полка говорит горечь и досада, но это уж было слишком сказано.
Между тем Шестаков уже обратился к Кобелькову:
— Как по-твоему, Николай Яковлевич, какая мера наказания полагается тому, кто преднамеренно отрывается от группы?
— Я думаю, что следует все же выслушать виновного, — осторожно заметил инженер.
— Давай, выкладывай, — жестко сказал Шестаков.
Уже окончательно сбитый с толку, я неуверенным голосом отрапортовал:
— В воздушном бою над Сухим Лиманом уничтожил разведчика-корректировщика «Хеншель-126», Самолет взорвался на земле, экипаж погиб…
— Очень вам благодарны, — ядовито произнес командир полка. — Но потрудитесь объяснить, кто вам дал право грубо нарушать дисциплину?
— Товарищ майор! Да ведь я сбил «Хеншеля»! Ведь от него житья не было ни нам, ни воинам Чапаевской… Такой случай подвернулся… И все так удачно сложилось… — закончил я упавшим голосом.
— Это ты молодец! — майор подошел ко мне и положил руку на плечо. — Но должны же вы, черти полосатые, понять, что и у Шестакова сердце не бычье, а обыкновенное, как у всех, и что оно может болеть и страдать… — он смутился, боясь показаться сентиментальным. Помолчав, подозвал Серегина. Тот все это время, пока меня распекали, стоял поодаль.
— Ты прикрывал старшего лейтенанта? — спросил Шестаков.
— Я, товарищ майор!
— Ну вот сам посуди, правильно ли ты поступил? Уж раз твой ведущий ввязался в драку, не смеешь его оставлять, — Шестаков хмурился все больше. А ты, выходит, бросил товарища на произвол судьбы. Да ведь это не по уставу.
Серегин вспыхнул:
— Я во время боя потерял старшего лейтенанта из виду, — оправдывался он. — А когда построились и стали уходить, не имел права оставлять группу. Ведь это тоже не по уставу, — упрямо закончил Серегин.
— Да он не виноват, товарищ майор! — вмешался я. — Пожалуй, в данном случае даже лучше, что ушел. Зенитки просто бесились, мог пострадать, а так цел остался, и я живой…
— Помолчи, защитник! — Шестаков опять завелся. — Умники какие нашлись! Уж и не знаю тогда, кто из вас виноват. Один прав, что оторвался, второй прав, что не прикрыл… Ну просто герои!
Однако чувствовалось, что запал его уже прошел, суровый тон смягчился, хотя он и продолжал ворчать. Шестаков, что называется, отвел душу, пропесочив нас с Серегиным, а так как злополучный «Хеншель» был все-таки сбит, и это в какой-то мере смягчило мою вину, майор окончательно успокоился. «Герой там я или не герой, — думалось мне, — но и сурового наказания не заслуживаю, конечно…»
Чувствуя, что гроза миновала, я с облегчением вздохнул и опустился на сухую траву поодаль от покореженного самолета. Шестаков, Серегин и Шаньков сели рядом. Я полез в карман за портсигаром: от пережитых волнений страсть как хотелось курить. Карман был разодран, но я сразу не обратил на это внимания, на мне вся одежда была не в лучшем состоянии после этой передряги, бой был по всем правилам: и жарко и парко. Вытащив портсигар, я на минуту опешил и стал торопливо засовывать его обратно: на крышке была вмятина от осколка. Шестаков, заметив мою растерянность, перехватил портсигар. Повертев его в руках, сказал доктору:
— Да он чудом уцелел! Вот, полюбуйтесь…
— Без сомнения, это след осколочного удара. Давай-ка, голубчик, я тебя осмотрю, — засуетился доктор. — Не может быть, чтобы тебя в этой переделке не ранило.
Меня действительно ранило в этом бою, но я хотел скрыть, как мне казалось, легкое ранение. Отлеживаться в санитарной части с таким пустяком мне не улыбалось, и я небрежно, чтобы не бросалось в глаза, зажал платком рваную рану на ладони. Теперь обман открылся, и я боялся поднять на командира глаза: он таких штучек терпеть не мог. Шестаков и вправду, поднявшись с земли, сказал, досадливо морщась:
— Видно, Алексей, не обойтись тебе без наказания… Вот прикажу доктору запереть тебя в изолятор на неделю, тогда, может быть, поумнеешь… Серегин, проводи Череватенко, чтобы не сбежал по дороге, — ухмыльнулся майор напоследок.
Шаньков тем временем промыл и забинтовал руку, сказав назидательно:
— Даже от маленькой царапины может быть большая беда! А эта твоя рана, факт, загноилась бы… Так что учти на будущее. И шагай в санчасть отсыпайся, набирайся сил. Затянется не раньше, чем через неделю.
Фельдшер Лена Семенова и медсестра Тася — заботливые наши спасительницы — встретили нас со слезами на глазах. «Ну, думаю, не по мне же плачут…»
— В чем дело, девчата?
— Разве вы не знаете? Маланов не вернулся, над Дальником сбили…
Мы с Серегиным так и застыли на месте. Так вот, значит, какие дела… Ах, Алешка, наш дорогой незабываемый Алешка! Вот и тебя мы потеряли.
Трое суток пролежал я в санитарной части. Изредка наведывались ребята. Молча войдут, молча посидят рядом. И у всех перед глазами словно живой стоит Алексей Маланов. Может быть, кто-то и скажет, что сознательно рисковать жизнью — это безрассудство. Но мы знали тогда: летчики все равно будут пикировать под крутым углом, по-малановски. Будут врезаться в землю, умирать, но не даром будут отдавать свою жизнь…
Я тяжело переживал смерть Маланова еще и потому, что этот чудесный ярославский парень был моим другом. Встретились мы с ним задолго до войны, в Ростове-на-Дону, где начинали службу под командованием Шестакова. Наша дружба закалилась и окрепла в дни боев за Одессу. Маланов располагал к себе искренностью, прямотой. И героизм его был не показным. Алексей был честным тружеником войны, и этот повседневный труд являлся подвигом. Мы вместе летали на штурмовку позиций противника, охраняли ночное небо Одессы. За Сухим Лиманом громили артиллерийские батареи, выкуривали из траншей вражескую пехоту…
Не сосчитать — сколько трудных боев провели мы над опаленной солнцем украинской степью, и сколько боевых товарищей полегло там!
Спустя много лет после войны я приехал в Одессу. Стояла весна, цвели каштаны, на проспекте Мира у фонтана резвились малыши. Я смотрел на их веселые, беззаботные лица и думал о том, что, быть может, не было бы сейчас ни этого чистого весеннего неба, ни цветущих деревьев, ни смеющихся малышей, если бы в сорок первом не расплачивались за мир своей жизнью мои товарищи Алексей Маланов, Михаил Шилов, Семен Куница, Виталий Топольский, Михаил Асташкин, Николай Пискунов, Василий Ратников…
Я долго ходил по большому и шумному городу. Как он обновился, как разросся! Широкие улицы Юго-Западного массива напоминали проспекты, так много вмещали они света, солнца, зелени! И вдруг мое сердце забилось тревожно и радостно: на одном из домов широкой и нарядной улицы на белой металлической дощечке я прочитал имя своего друга Алексея Маланова. Я встретился здесь не только с ним, шел по улицам Михаила Асташкина, Семена Куницы, Михаила Шилова, Виталия Топольского… На той улице, где находился последний аэродром 69-го полка, теперь протянулся сверкающей зеленой лентой проспект имени Патриса Лумумбы. В самом центре его заложен монолит основание будущего памятника летчикам, отдавшим жизнь в боях за Одессу.
Спасибо тебе, город-герой, за добрую память об отважных воинах — твоих защитниках!
Глава XXI. Мы вернемся, Одесса!
Мы сидели в комнате, тускло освещенной керосиновой лампой. Дымили махоркой, тихо переговаривались. Ждали начальства. Наконец, появился комбриг Катров в сопровождении начальника штаба Шанина, полкового комиссара Мельшакова и майора Шестакова. Комбриг, окинув взглядом присутствующих, заметил негромко:
— Что-то маловато народу…
— Трое больных, остальные на месте, — объяснил Лев Львович.
— Не густо, не густо, конечно, — сказал Катров, усаживаясь за стол. Ну что ж, начнем, товарищи… — он придвинул ближе к себе керосиновую лампу. Наступила тишина.
— Прежде всего, хочу вам сообщить, что командующий оборонительным районом контр-адмирал Гавриил Васильевич Жуков поручил передать вам летчикам, инженерам, техникам, всему личному составу полка сердечную благодарность за активную помощь в обороне города. Летчики крепко подпирают наземные части. За проявленные мужество и отвагу многие из вас будут представлены к правительственным наградам, к высокому званию Героя Советского Союза… — комбриг помолчал. — На этом торжественную часть закончим, — продолжил он, улыбнувшись уголками губ, — и начнем деловую. Гитлеровцы не унимаются. И наша задача — удвоить удары по врагу. Вот давайте вместе обсудим, что необходимо для этого… Из района Дофиновки по утрам бьет вражеская артиллерия, сеет смерть и разрушения. Мне самому довелось видеть, как падали сраженные осколками люди, они стояли в очереди за водой… Мы обязаны защитить их. Понимаете, товарищи, какие надежды возлагают на нас бойцы, трудящиеся города? В их представлении летчики всесильны, всемогущи. Что ж, это соответствует действительности: наши соколы на всех фронтах сражаются храбро. И под Одессой уже десятки воздушных разбойников нашли себе могилу. Наша задача состоит в том, чтобы еще крепче бить фашистов!
— Нечем! — послышались голоса.
— Разрешите, товарищ комбриг? — поднялся капитан Елохин.
Катров кивнул головой.
— Что нам нужно… Самолеты нужны, товарищ комбриг. Те, на которых сейчас воюем, отработали свое и требуют замены… Ведь мы даже маневрировать ими не можем полной мерой. Вот, например, «малановский уголок»! Чего уж лучше придумать — быстрота и натиск, противник даже опомниться не успевает… Так ведь мы его с опаской можем применять, — Елохин смутился. Не за себя боимся, товарищ комбриг, машина не всякая может выдержать.
— Дорогой капитан! — мягко, увещевающе заговорил комбриг. — Мне известно о положении полка, но ничем пока помочь не могу. Хотел бы, но не в моих силах, как говорится