До сих пор я был убежден, что наша авиация — самая сильная в мире, что мы летаем выше всех, дальше всех, быстрее всех. Кто же не восторгался подвигом Анатолия Ляпидевского, Николая Каманина, Маврикия Слепнева, Ивана Доронина, Василия Молокова, Михаила Водопьянова, спасших экспедицию челюскинцев в 1934 году и первыми удостоенных звания Героев Советского Союза! Кто не был восхищен знаменитыми перелетами Валерия Чкалова, Михаила Громова, Сигизмунда Леваневского, Полины Осипенко! И потому не выдержал и заявил, что наши И-16 не хуже, в случае чего мы это на деле докажем!
Шестаков прищурил голубые глаза, забарабанил пальцами по столу:
— Это справедливо… Вера в свою технику похвальна, но нельзя недооценивать противника.
Мы и позже не раз слышали от капитана эти слова. На «ура» воевать нельзя, надо знать противника, его сильные и слабые стороны, надо овладеть самолетом в совершенстве, все навыки довести до автоматизма. А мастерство не приходит само собой, его добывают в упорном труде, как шахтер уголь.
Сравнение мне понравилось, В пору моего детства многие наши станичники уходили на заработки в Донбассе. Оттуда прибилась к нам печальная песня о нелегкой доле людей, работающих под землей:
Шахтер пашенки не пашет,
Косу в руки не берет.
Видно, Шестаков из рода закаленных работяг, подумалось мне.
— Мы с тобой почти земляки, — оборвал мои мысли командир эскадрильи. Ты из донских степей, я из Донбасса. Есть такой город Авдеевка… — Потом вдруг неожиданно спросил: — Женат?
Я отрицательно покачал головой.
— А я, знаешь, в девятнадцать лет женился, — Шестаков смущенно улыбнулся. — И, признаться, не жалею. Семья — милое дело. Моя Олимпиада подарила мне дочь и сына… Когда долго не вижу их, тоска берет отчаянная.
…Наша беседа в эскадрилье продолжалась более двух часов. Деловые вопросы перемежались с житейскими, на первый взгляд, не имеющими прямого отношения к делу. Но это только казалось. На самом деле командир и подчиненный изучали друг друга. Отныне нам вместе служить, делить радости и неудачи.
Может быть, не во всем можно было согласиться с капитаном, слишком категорично он судил о людях, был нетерпим к слабостям, но из первой встречи с комэском я вынес твердое убеждение, что он человек целеустремленный, настойчивый, прямой.
В первый день приезда у меня состоялась беседа и с комиссаром эскадрильи Юрием Борисовичем Рыкачевым. Встретил он меня приветливо, много расспрашивал о моей прежней жизни, ознакомился с летной книжкой. И снова я почувствовал себя виноватым в том, что мало налетал часов.
— Что верно, то верно, у новичков совсем мало практики, — согласился Рыкачев, но тут же поспешил успокоить:
— Полетаете с командиром на учебно-тренировочном самолете, а там получите боевую машину, будете наверстывать.
На третий день мы с Шестаковым поднялись в воздух. Как положено, капитан сидел во второй кабине, контролируя мои действия. Можете представить мое тогдашнее состояние: боялся допустить малейшую неточность, каждое движение выверял трижды. Но когда человек напряжен, не миновать ошибки. Во время виража я, что называется, перестарался, перетянул ручку. Машина задрожала и едва не свалилась в штопор. Капитан вовремя вмешался, отжал ручку управления от себя, и все обошлось. Но после этого он заставил меня несколько раз повторить упражнение, пока не отработал по всем правилам.
Посадку произвел хорошо. Выхожу из кабины, обращаюсь по уставу:
— Какие будут замечания, товарищ командир?
Комэск для начала сказал несколько слов в похвалу и начал разбирать недостатки: спешка, торопливость, нервозность. Капитан советовал выработать в себе хладнокровие — это необходимое для летчика качество. Потребовал отточить выполнение виража, переворота через крыло, петли Нестерова. Под конец сказал:
— Плохо летать не позволю. Летать будешь только отлично, у тебя есть для этого все данные.
Я воспрянул духом, почувствовал уверенность в себе. Поставил перед собой задачу: в самый короткий срок в совершенстве овладеть техникой пилотирования.
Позже на базе нашей эскадрильи и был создан 69-й полк. Майор Шестаков стал заместителем командира полка.
…Сбор по тревоге закончен, дежурные звенья поочередно взлетают и патрулируют над Одессой. Под нами уже военное небо, летаем с полным боекомплектом, ищем противника. Перегнувшись через борт, гляжу вниз. По дороге к городу тянутся повозки, машины. Беспокойные мысли одолевают меня. Там, на западе, уже идет война, а у нас еще тихо. Не проглядеть бы… Тишина на войне всегда обманчива.
После полета докладываю новому комэску капитану Елохину:
— Противник не обнаружен, в воздухе все спокойно.
— Боятся фашисты показываться над Одессой, — замечает кто-то.
— Да, тебя, верно, испугались, — ворчит Аггей. — Такие они пугливые… — он закуривает и опускается на траву. Мы рассаживаемся вокруг, как цыплята возле наседки. Разговор идет о том, скоро ли начнутся воздушные бои. Рядом натужно гудят бензовозы, техники заправляют машины. Над аэродромом кружит тройка «ястребков». Вдруг прибегает запыхавшийся посыльный:
— Все свободные от полетов в штаб! Ожидается правительственное сообщение.
Правительственное сообщение! Значит, будет выступать Сталин…
Собрались не в штабе, а в столовой. Небольшое помещение битком набито. Протиснувшись ближе к репродуктору, замечаю Асташкина, Голубева, Маланова, Серогодского. У всех застывшие, напряженные лица, ни улыбки, ни веселого словца.
12 часов дня. С обращением к советскому народу по радио выступил заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров СССР и Народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов.
«Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда, говорилось в обращении. — Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом». Обращение заканчивалось словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Короткая речь, всего несколько минут. Никто не хочет уходить, ждем еще каких-то слов, но вот уже льются из репродуктора звуки марша в исполнении духового оркестра. Начальник штаба Никитин приказывает разойтись по своим местам.
Мы выходим из столовой. Ярко светит щедрое июньское солнце, на небе ни единого облачка. Как и вчера, поют в лесопосадке птицы, на поляне колышутся под дуновением ветерка алые маки. Мирная картина. И все-таки война… Трудно с этим смириться.
Согласно разработанному начальником штаба графику, экипажи каждой эскадрильи знают свое время полетов. Но дежурят все. Никто не уходит с поля. Звено за звеном взлетают в небо самолеты. Посты воздушного наблюдения, оповещения и связи 15-й бригады ПВО сообщают: в воздухе чисто.
Мое звено в предстоящую ночь было свободно от вылетов, и я решил навестить семью. Особенно беспокоился за Валентину, надо бы ее утешить, успокоить…
Комэск согласился отпустить меня, попросив заодно узнать городские новости. Ребята вручили пачку писем, я должен был опустить их в почтовый ящик.
На попутной машине добрался до вокзала. Город бурлил, клокотал. Вместе с капитаном интендантской службы мы соскочили с машины и сразу попали в окружение женщин: засыпали вопросами, требуя новостей. Капитану все же удалось вырваться, а меня не отпускали: как же, летчик, он все знает, ему далеко видно.
— Скажи, сынок, вы их, гадов, не допустите к Одессе? — обратилась ко мне пожилая женщина.
Полный уверенности и с чувством собственного достоинства я ответил:
— На летчиков можете положиться! Не допустим к городу ни одного фашистского стервятника!
Женщины продолжали свои расспросы, теребя за рукав. Их волнение было понятно: война ворвалась в наш советский дом внезапно, как бандит врывается в квартиру, чтобы ограбить ее, учинить разбой.
Наконец, выбравшись из толпы, спешу домой, времени в обрез. Встречают меня радостно. У них спокойно, никакой паники, и на душе становится теплее. Слушали речь Молотова по радио. Старик побежал в свои мастерские, у них там должен митинг состояться. Валентина вполне серьезно задает вопрос, сколько мы уже сбили фашистов. Я снисходительно улыбаюсь: ишь, какая скорая! Да их тут еще и не видели.
— Как же так? — удивляется жена. — Тревогу уже дважды объявляли…
— Где-то севернее пролетали, а в нашем районе пока затишье.
Меня усаживают за стол, и беспокойная теща начинает информировать о том, что школы отводятся под госпитали, заводы начинают готовиться к эвакуации. В парке имени Шевченко ночью поймали шпиона.
— Так-таки и шпиона? — улыбаюсь я.
— Да-да, говорят, фонариком сигналил, — не унимается теща.
— Кому сигналил? Самолетов еще не было, а вы… Паниковать раньше времени не стоит.
— Люди говорили… — обиженно поджимает губы Анастасия Григорьевна.
Жена умоляюще смотрит на меня, и я говорю примирительно:
— Давайте лучше обсудим, что будете делать во время налета вражеской авиации. Обязательно спускаться в бомбоубежище! И с Валентиной поосторожнее, смотрите уж тут за ней… Непременно сообщите, когда отправите в родильный дом.
Громыхая по железной лестнице, сбегаю с третьего этажа вниз, мчусь переулком и на ходу вскакиваю в трамвай. Тащится он медленно, и меня все время подмывает спрыгнуть. Кажется, пешком дошел бы быстрее. Земные скорости раздражают авиаторов.
Налетов на город пока не было. Но Одесса готова была отразить нападение, промышленность быстро перестраивалась на военный лад. Перестраивалась и жизнь города, и сами люди. Военкоматы штурмовали сотни добровольцев: просили немедленно отправить на фронт, в действующую армию. На митинге в Черноморском пароходстве моряки приняли резолюцию: «Каждый из нас будет самоотверженно продолжать работу на своем участке и в любую минуту, когда это потребуется, грудью станет на защиту социалистической Родины».