Когда мы заходим в коридор, он отпускает мою руку и зажигает факел. Мы идем через кладовую, заваленную битым кирпичом и досками, попадаем в следующее помещение. Оно больше, чем я ожидала, здесь даже помещается веревочная койка и небольшой столик с лампой. В углу я замечаю дубину, рядом громоздится куча крупных камней.
– Ты тут ночуешь? – спрашиваю я, разглядывая помещение.
Харпер качает головой.
– Здесь живут только призраки, Сорокопут.
В комнате холодно, но мне это безразлично. Я расстегиваю плащ. Однако Харпер протягивает мне дубину.
– Хм, – неловко бормочу я, взвешивая ее в руке. – И что мне с этим делать?
– Я обнаружил это место, когда мы впервые приехали в Антиум. Ты тогда рассказала мне, как погиб мой отец. – Он смотрит мне прямо в глаза.
– Я не понимаю.
– Я приходил сюда, чтобы кричать в темноте, – объясняет он. – Кричать и крушить все, что попадалось под руку.
– Но ты всегда такой спокойный.
– Всегда ли, Сорокопут? – Его серебристые брови взлетают вверх, и мне становится жарко.
Нет, Авитас Харпер спокоен не всегда – я это испытала на себе в дворцовых банях.
– Мне не нужно… не нужно ни плакать, ни браниться, ни… разбивать камни. – Я отбрасываю дубину. – Мне нужно… нужно…
– Кричать, – тихо говорит Харпер, возвращая мне дубину. – И ломать вещи.
Его слова пробуждают в моей душе нечто. Истерзанное и тоскующее – это нечто уже давно поселилось во мне, хотя я упорно не хочу этого признавать. Оно всколыхнулось в груди в тот миг, когда Маркус у меня на глазах перерезал горло моему отцу. И когда я услышала предсмертный крик Ханны: «Элли!». Оно вернулось, когда я смотрела на пожар Антиума. Когда умерла Кухарка, когда погибли Фарис и Ливви.
Я падаю на колени. Дикий крик вырывается у меня из груди, словно заключенный, много лет не видевший дневного света. Я снова ощущаю себя живой, но вместе с жизнью ко мне возвращаются боль и гнев. Я скорблю о тех, кого я любила. О тех, кого не сумела спасти. Я кричу, снова и снова. И когда крик сменяется каким-то первобытным, животным воем и стенаниями, я выхватываю у Харпера дубину и крушу камни.
Когда от валунов остаются мелкие осколки, я выпускаю дубину из рук, падаю на койку и сжимаюсь в комок. Слышу собственные сдавленные рыдания. Последний раз я так плакала, когда была совсем маленькой. Но тогда меня обнимали родители. И горе отступало.
– Я повержена, – шепотом повторяю я слова, услышанные от Пророка. Как же это было давно! – Я слом…сломлена.
Харпер опускается рядом со мной на колени, кончиками пальцев вытирает мои слезы. Потом склоняется надо мной, и я вижу, что он тоже плакал. Но глаза его полыхают свирепым огнем. Я редко вижу его таким.
– Ты сломлена. Но у сломанных вещей острые края. Сломленные люди смертельно опасны. Они ведут себя непредсказуемо. Их недооценивают, и в этом их преимущество.
Я шмыгаю носом и вытираю лицо.
– Спасибо, – бормочу я. – За…
«За то, что ты сейчас со мной. За то, что велел мне кричать. За то, что ты меня любишь. За то, что ты умеешь читать мои мысли».
Но я не говорю ничего этого вслух. Хорошо, что мы не занимались любовью здесь, в этом месте. Хорошо, что я так долго отталкивала его – сейчас мне будет проще сделать это снова.
Я возвращаю дубину на место и ухожу. Харпер ничего не говорит. Но я уверена: он понимает.
Мы оба видели, что произошло с людьми, которых я любила.
На следующее утро, на рассвете, я надеваю доспехи, выхожу из спальни и заглядываю к Закариасу. Малыш спит, рядом, на походной койке, дремлет Тас, Раллиус стережет у дверей.
– Сорокопут, – шепотом приветствует меня воин и выходит, чтобы дать мне побыть с племянником наедине.
Я долго стою над колыбелью ребенка. Протягиваю руку и осторожно касаюсь мягких, как пух, каштановых волос – такие же волосы были у Ливии в детстве.
– Клянусь, я буду тебя оберегать, – шепчу я, глотая слезы. Я отпустила свое горе, позволила рыданиям вырваться из груди. Больше этого не случится. – Любой ценой. Я смогу тебя защитить, лучше, чем я защищала их. Клянусь тебе в этом собственной жизнью.
И я ухожу, чтобы вернуть Империю, которая принадлежит моему племяннику.
48: Лайя
Мы с Дарином сидим на большом камне на краю утеса и смотрим на полную луну. Я чувствую, что Ловец Душ уже рядом, хотя пока его не вижу – так жертва чувствует колебания воздуха, возвещающие о приближении хищной птицы.
– В чем дело?
Я вскидываю голову, и встревоженный Дарин вытаскивает из ножен меч. Вообще-то, мы на посту.
– Что ты там увидела?
Элиас подходит к нам, и у меня в ушах бухает пульс. Заметив Ловца Душ, Дарин издает страдальческий стон.
– Можно дать ему пинка? – спрашивает брат. – Я собираюсь наподдать ему как следует.
– Он спас тебе жизнь, Дарин.
– Я несильно, – настаивает он. – Ему даже больно не будет. Во имя всего святого, ты только на него взгляни. Если я его пну, то определенно сломаю ногу себе.
– Нет.
– Отлично. – Не обращая внимания на приветствие Ловца Душ, Дарин берет свой мешок. – Я в состоянии догадаться, когда мое присутствие нежелательно.
Оказавшись за спиной у Элиаса, он ухмыляется и поднимает ногу, изображая пинок.
Черт побери, ох уж эти братья.
– Переговоры чем-то закончились?
Когда я уходила, залдары все еще спорили насчет того, стоит ли идти в Адису или все же отбить у Меченосцев Аиш.
Элиас вздыхает.
– Большинство хочет идти в Аиш, – говорит он. – Лишь немногие высказались за Маринн.
Я с силой стискиваю рукоять косы. Коса складывается так, что острие спрятано в щели древка, и со стороны кажется, что это всего лишь длинный посох. Так она и останется посохом, если я не смогу приблизиться к Князю Тьмы. Если Мама не сможет найти его историю.
За последние несколько ночей мало кому удалось заснуть: теперь мы знаем, какая участь уготована душам погибших. Страх ползет по моей коже, как стая пауков, и я вздрагиваю.
Элиас, откашлявшись, кивает на камень, на котором я сижу.
– Ты не против?
Я удивлена, но быстро отодвигаюсь, давая ему место. Каждый раз, когда я остаюсь с ним наедине, мне кажется, что ему тяжело находиться рядом. Но я не задаю вопросов, просто наслаждаюсь теплом его тела, которое так близко.
– Отсюда до Адисы два месяца пути. – Он вытягивает длинные ноги. – И то, если мы сумеем раздобыть корабли для переправы через Сумеречное море. Если погода не ухудшится. Если выживем в сражении с Комендантом.
– Ты мог бы просто приказать Кочевникам идти за тобой, – предлагаю я. – Слова Бану аль-Маута имеют в этой стране большой вес. Вспомни, они доверили тебе свои судьбы.
– И от их городов и деревень ничего не осталось…
– И люди остались живы, – перебиваю я Элиаса. – И если бы ты их не заставил, Нур и его жители действительно превратились бы в пепел.
– Несколько недель назад ты сказала мне одну вещь, – медленно произносит Элиас, потирая большим пальцем правой руки мозолистую ладонь. – «Никому не захочется обнажить свой меч ради того, кто считает себя выше других». Никто не пойдет за тем, кто их не понимает. Сейчас я понимаю этих людей, их страхи. Они не хотят умирать. И если мы выступим на Адису, мы отправим их на верную смерть. И, кроме того, что если план Князя Тьмы именно в этом?
– Думаешь, он хочет заманить нас в Маринн?
– Я считаю, что мы не должны действовать очертя голову, – говорит Элиас. – Нужно все взвесить.
– Но у нас совсем не осталось времени! – восклицаю я. – До весны несколько недель! Ты помнишь: «Среди лепестков протянет она к сироте свою длань»? Я думаю… – Новая волна страха накатывает на меня. – Я думаю, что в этом пророчестве говорится обо мне…
И я заставляю себя замолчать. Остались ли в этом мире счастливые люди? Мне хочется сказать им: наслаждайтесь этим бесценным даром. Радуйтесь каждому мгновению, потому что скоро всем нам придет конец…
Элиас придвигается ко мне и обнимает за плечи. Если бы он вдруг превратился в говорящего кролика, я бы удивилась меньше.
– Ты же сказала мне, что нужно быть более человечным… – Он быстро убирает руку. – У тебя было такое печальное лицо…
– Погоди. – Я хватаю его руку и снова кладу ее себе на плечо. – Все хорошо. Вот только, если хочешь кого-то утешить, то твоя рука должна походить не на древесный сук, а скорее на… на шаль.
– На шаль?
Конечно же, в такой ответственный момент я выбрала наименее романтичное слово.
– Вот так. – И я обнимаю его сама. – Мы же с тобой не подвыпившие приятели, которые бредут домой из кабака, распевая похабные песенки про жен моряков. Мы… ты и я… мы…
Я не знаю, кто мы друг другу. Я вглядываюсь в лицо Элиаса, задавая себе вопрос: увижу ли я когда-нибудь ответ в этих глазах? Но он поднимает голову и смотрит на россыпи звезд, и я не могу понять, о чем он думает.
Я сижу и слушаю учащенное биение собственного сердца. Так проходит несколько секунд, и постепенно Элиас расслабляется. Его большая ладонь касается моего бедра, и когда он притягивает меня ближе, его пальцы обжигают, как пламя.
Пусть он Бану аль-Маут, но от него по-прежнему исходит аромат специй и дождя. Вдыхая его запах, я забываю о холоде. Этого слишком мало, я жажду большего. Но это уже лучше, чем ничего.
Я жду, что Элиас отодвинется, но он сидит неподвижно. Постепенно меня тоже отпускает. Когда он рядом, я чувствую себя прежней. Сильной. И не такой одинокой.
– Как ты думаешь, джинны знают? – спрашиваю я. – О том, что случится, если Князь Тьмы впустит в этот мир Море?
– Наверняка подозревают, – звучит его глубокий низкий голос, прокатываясь по моему телу. – Они далеко не глупы.
– Тогда почему они стоят за него? – не понимаю я. – Оказаться в заточении на тысячу лет и освободиться только для того, чтобы сеять в мире хаос, а потом исчезнуть навсегда? Какая ужасная судьба!