– О, да это же Джон Леннон, – говорит она, не поднимая головы.
Ну и нахальство: тыкать мне в лицо прозвищем, которое дал мне Джо! Ну, тем лучше. От ярости я становлюсь спокойнее.
– Я буду пробоваться на первого кларнетиста, – заявляю я, и мой мозг аплодирует мне стоя.
Никогда еще собственные слова не приносили мне такой радости. Даже если Рейчел их и не расслышала. Она все еще занята сборкой инструмента, будто звонок не звенел, будто не было знака начинать.
Я уже собираюсь повторить, но она говорит:
– Ленни, успокойся. – Она так произносит мое имя, словно выплевывает его на пол. – Он совсем зациклился на тебе. Кто бы мне объяснил – почему?
Разве может быть минута прекраснее этой?
– Он тут ни при чем, – объясняю я, пытаясь сохранять невозмутимость. И я совершенно не лгу. Но и она тут тоже ни при чем, хотя об этом я умалчиваю. Дело только во мне и моем кларнете.
– Ну да, конечно. Ты увидела нас вместе и решила отомстить.
– Нет. – Меня изумляет решимость в собственном голосе. – Я хочу играть соло, Рейчел.
Она ставит кларнет на подставку и смотрит на меня.
Я продолжаю:
– И я опять буду заниматься с Маргарет. – Это я решила по пути на репетицию. Теперь Рейчел не отрывает от меня шокированного взгляда. – И я собираюсь на государственный конкурс.
А вот это новость и для меня тоже.
Мы таращимся друг на друга. Мне интересно, а вдруг она с самого начала знала, что я тогда нарочно завалила прослушивание. Может, поэтому она так отвратительно вела себя со мной? Думала, запугает меня и я не осмелюсь бросить ей вызов. Может, Рейчел считает, что это единственный способ сохранить за собой место?
Она кусает губы:
– А может, поделим сольные партии пополам? Тогда ты сможешь…
Я качаю головой. Мне ее почти жаль. Почти.
– Давай дождемся сентября, – говорю я. – А там победит сильнейший.
Покидая музыкальную комнату, я не только держу задницу по ветру, я и сама словно несусь на крыльях ветра прочь из школы и домой через лес – писать стихотворение для Джо. Рядом со мной – шаг в шаг, дыхание в дыхание – бежит невыносимое осознание, что у меня есть будущее, а у Бейли нет.
И тут я понимаю.
Бейли будет умирать столько же, сколько я буду жить. Горе живет вечно. Оно не уходит, а становится частью тебя, шаг за шагом, вдох за вдохом. Я никогда не перестану горевать о Бейли, потому что никогда не перестану ее любить.
Так уж устроена жизнь. Любовь и скорбь неразделимы, нельзя испытать одно без другого. Все, что я могу, – это любить ее и любить мир и подражать ей, проживая свою жизнь отважно, радостно и вдохновенно.
Не думая, я сворачиваю на тропу, что ведет к лесной спальне. Вокруг меня лес взрывается от красоты. Солнечный свет льется водопадом сквозь деревья, и усыпанная иголками земля светится, точно драгоценное ожерелье. Кусты рододендрона скользят мимо меня, словно дамы в роскошных платьях. Мне хочется обнять все, что меня окружает.
Дойдя до лесной спальни, я прыгаю на кровать и устраиваюсь поудобнее. На сей раз я не буду спешить со стихотворением, оно не будет похоже на все прочие, что я набрасывала на бегу и расшвыривала вокруг. Я достаю из кармана ручку, вынимаю из сумки пустой нотный лист и начинаю писать.
Я рассказываю ему все. Все, что он значит для меня, все, что я чувствую рядом с ним и не чувствовала никогда раньше, все, что я слышу в его музыке. Я хочу, чтобы он доверял мне, поэтому полностью обнажаю свою душу. Я говорю, что принадлежу ему целиком, что отдала ему свое сердце и дороги назад нет, даже если он никогда меня не простит.
В конце концов, это моя история, и мне решать, как ее рассказывать.
Закончив, я соскальзываю с кровати и замечаю синий медиатор на белизне одеяла. Получается, я просидела на нем весь день. Я подбираю медиатор и сразу понимаю, что его тут забыл Джо. Наверное, приходил сюда играть. Хороший знак. Пожалуй, лучше будет оставить стихотворение здесь, а не пихать его тайком в почтовый ящик Фонтейнов, как я планировала сначала. Я складываю листок, подписываю именем Джо и кладу на кровать, прижав камнем, чтобы бумагу не унесло ветром. Свою находку я тоже кладу под камень.
По дороге домой я думаю о том, что впервые со смерти Бейли написала стихи кому-то еще.
Глава 36
Паника не дает мне спать. Где были мои мозги? Все представляю, как Джо читает мое смехотворное стихотворение своим братьям или – и того хуже! – Рейчел, и все они смеются над бедной влюбленной Ленни, которая знает о любви только из романа Эмили Бронте. Я сказала ему: Я принадлежу тебе. Я сказала ему: Мое сердце отдано тебе навеки. Я сказала ему: Я слышу душу в твоей музыке. Мне хочется спрыгнуть с крыши. Кто такое пишет в двадцать первом веке? Да никто!
Как так получается, что идея, которая кажется такой гениальной в один день, оказывается полным бредом на следующий?
Только начинает рассветать, как я натягиваю свитер поверх пижамы, надеваю кроссовки и бегу в первых лучах к лесной спальне, чтобы забрать записку. Но она исчезла. Я убеждаю себя, что ее, как и все остальные стихи, унес ветер. Вряд ли Джо успел наведаться туда с тех пор, как я ушла, правда? Конечно, вряд ли.
Пока я занимаюсь лазаньей, Сара помогает мне справиться с чувством самоуничижения:
– Конечно, ты станешь первым кларнетом, Ленни! Точно! – Она никак не может угомониться.
– Посмотрим.
– Тебе это поможет поступить в консерваторию. Или даже в Джульярд.
Я делаю глубокий вдох. Каждый раз, когда Маргарет заговаривала о Джульярде, я чувствовала себя самозванкой, предательницей, которая планирует украсть мечту собственной сестры (особенно когда Бейли получила письмо с отказом). Мне никогда не приходило в голову, что я тоже могу мечтать. Почему я вообще не осмеливалась мечтать?
– Я бы очень хотела пойти учиться в Джульярд, – сообщаю я Саре. Ну вот. Наконец. – Но любая хорошая консерватория тоже сойдет.
Мне просто хочется изучать музыку, узнавать, как может звучать жизнь.
– Мы можем пойти туда вместе, – предлагает Сара, и не успеваю я нарезать куски моцареллы, как она машинально сует их в рот. Я шлепаю ее по руке. Она продолжает: – Снимем вместе квартиру в Нью-Йорке… – Мне кажется, Сара при мысли об этом готова от восторга улететь в открытый космос. Сама я, правда, безнадежно думаю: «А как же Джо?» – Или еще есть колледж Беркли в Бостоне, – продолжает она, вытаращив синие глаза. – Не забывай про Беркли. В любом случае, мы сможем рассекать на «тоске», ездить повсюду. Потусить в Гранд-Каньоне или в Новом Орлеане, а может…
– О-о-х, – тяжело вздыхаю я.
– Пожалуйста, скажи мне, что это не из-за стихотворения. Я думала, что хотя бы божественные Джульярд и Беркли тебя отвлекут. Ну и дела. Очешуеть можно.
– Ты не представляешь, до чего оно тупорылое.
– Какое очаровательное определение, Ленни. – Сара листает забытый кем-то у прилавка журнал.
– Просто тупым назвать это стихотворение недостаточно, Сара, – бормочу я. – Представь, я сказала, что принадлежу ему.
– Вот что случается, когда перечитываешь «Грозовой перевал» восемнадцать раз.
– Двадцать три.
Я раскладываю на столе слой за слоем: соус, лист лазаньи, я принадлежу тебе, сыр, соус, мое сердце отдано тебе, лист лазаньи, сыр, я слышу душу в твоей музыке, сыр, сыр, СЫР…
Она улыбается мне:
– Ты знаешь, а может, это и неплохо. Он ведь тоже.
– Что тоже?
– Ну… Такой же, как ты.
(Написано на оборотной стороне какого-то документа, найденного на парковке Кловерской школы)
Глава 37
Я убеждаю себя, что очень глупо идти обратно до самой лесной спальни, что его точно там нет, что он не станет доверять мне лишь потому, что я сумела соединить в стихах нью-эйдж с Викторианской эпохой, что он точно меня ненавидит, а теперь еще и считает тупорылой.
Но, естественно, я пришла. А он нет. Я валюсь на кровать. Смотрю на клочки синего неба среди деревьев и, согласно заведенному распорядку, опять думаю о Джо. Я столького о нем не знаю! Я не знаю, верит ли он в Бога, любит ли макароны с сыром, кто он по гороскопу. На английском или французском видит он сны? И каково было бы… ох. Я перехожу от рейтинга R сразу к XXX и до смерти жалею, что Джо меня ненавидит, потому что мне бы хотелось с ним всего. Я устала от своей девственности. Будто все, кроме меня, посвящены в какую-то восхитительную тайну.
Я слышу странные звуки. Грустные, совершенно не лесные. Приподнимаюсь на локтях и кладу голову на ладони: так лучше слышно. Пытаюсь отделить звук от шороха листьев, шума реки и птичьего щебета. Звук ручейком струится между деревьями и с каждой минутой становится все громче, все ближе. Я слушаю, и постепенно приходит понимание. Ноты, чистые и безупречные, вьются, пробивая дорогу ко мне: это мелодия из дуэта Джо. Я закрываю глаза, надеясь, что это и правда кларнет, а не галлюцинации, порожденные моим больным влюбленным мозгом. Это точно не глюки: теперь я слышу шаги. Через пару минут музыка замирает, и шаги тоже.
Я боюсь открывать глаза, но все-таки открываю. Он стоит у кровати и смотрит прямо на меня: армия купидонов-ниндзя, которые прятались в листве, достают луки и дают залп. Стрелы летят в меня со всех сторон.
– Я догадывался, что ты можешь прийти сюда.
Я не понимаю, что написано у него на лице. Он нервничает? Злится? Его черты постоянно меняются, словно не зная, какую эмоцию отобразить.
– Я нашел твое стихотворение…
Я слышу, как кровь бурлит в моем теле, стучит в барабанные перепонки. Что он скажет? Я нашел твое стихотворение и, к сожалению, все равно не смогу тебя простить. Я нашел твое стихотворение и чувствую то же самое: мое сердце принадлежит тебе, Джон Леннон. Я нашел твое стихотворение и уже позвонил в психушку, сейчас достану смирительную рубашку из рюкзака. Странное дело. Никогда не видела Джо с рюкзаком.