– Нет.
– Позволь мне не поверить. Ты, помнится, говорил, что у нас из денег лишь медяки, а сам только что расплатился за комнату и обед полновесной серебряной монетой. Я не просто так спрашиваю. Я умею играть на нём и полагаю, что смогу быстро вернуть потраченные деньги и заработать ещё. Так что, мы можем позволить себе простенький жуань?
Тархан посверлил меня неподвижным взглядом и вздохнул.
– Сначала так заработай. – Дождавшись, когда мелодия закончится, он подозвал музыканта. – Дай жуань.
Музыкант побледнел и вцепился в инструмент – до того многообещающим вышел тон.
– Будь так добр, – я с вежливой улыбкой протянул руку. – Я всего лишь желаю узнать, сколько стоит моя игра.
Музыкант округлил глаза, но жуань одолжил. Я глубоко вздохнул и вышел в середину зала. Внимание всей таверны мгновенно сосредоточилось на мне, и по спине поползли мурашки. Десятки взглядов, толпа людей, а я был беззащитен и слаб.
Но отступать уже было некуда.
– Если вам понравится игра моей скромной персоны, прошу, оцените её монетами, – кашлянул я, сел, поставил жуань, тронул струны – и по таверне поплыла старинная медленная мелодия.
Будь я героем легенды, люди непременно прониклись бы музыкой и наградили бы если не деньгами, то добротой. Но героем легенды я не был. Народ поглазел на меня, переглянулся между собой и потерял интерес. Я закончил играть и застыл на месте. Из-за дальнего угла поднялась огромная, закутанная в чёрное фигура и направилась в мою сторону. Я с надеждой взглянул на неё, однако мужчина – а под маской и плащом, несомненно, прятался мужчина – бросил мне медную монету со словами:
– Держите, досточтимый жрец, а теперь уступите место мастеру, будьте любезны!
Я поймал монетку и поплёлся к себе, раздавленный неудачей. А ведь мою игру хвалили! Меня учили лучшие! Неужели простые люди даже искусство понимали иначе?
Тархан промолчал, но он умел молчать красноречиво, как никто другой.
А мужчина в чёрном уселся на освободившееся место, отодвинул жуань и вытащил из черного чехла большой незнакомый мне инструмент: гриф длиннее, чем у жуаня, шесть струн, изгиб в форме то ли тыквы, то ли пышной женской фигуры. И по таверне разлился звук – необыкновенно сочный, приятный, сразу завороживший быстрым незнакомым ритмом.
Публика замолчала. Головы повернулись к мужчине, и по толпе пробежал благоговейный шепоток:
– Чёрный Певец! Это Чёрный Певец! Здесь! Кто бы мог подумать!
Чёрный Певец открыл рот – и я пропал. Это была не опера, это даже на простонародные песни не походило! Это было… нечто новое и удивительное – во всём, начиная музыкой и заканчивая поэзией.
– Коридор тёмен и мрачен. Я, поступью вора словно захвачен, крадусь, тая дыхание, чтобы не спугнуть то спящее давним сном, что хранить те покои должно, которые я силюсь увидеть тайком…
Чёрный певец самозабвенно пел о заколдованной девушке, а я внимал с отвисшей челюстью. И не только я! В таверне стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать гул огня в очаге. Чёрный Певец пел и пел. Песни сменяли одна другую: грустные и весёлые, возвышенные и вовсе без слов, но неизменно поразительные и глубокие. Он пел до хрипоты, а когда закончил, встал, поклонился и протянул пустую глиняную чашу, взятую со стола. Я даже моргнуть не успел, как та наполнилась монетами. Певец ещё раз поклонился:
– Благодарю за щедрость, – и с этими монетами подошёл к хозяину, который застыл в дверях пухлым сусликом. – Комнату и обед.
– Обед в комнату, уважаемый? – спросил хозяин и, получив кивок, засеменил впереди Певца с такой сияющей улыбкой, словно к нему спустился небожитель. – Пройдёмте, уважаемый, я покажу вам вашу комнату. Будьте уверены, вас никто не побеспокоит!
Музыкант царственно кивнул и, поправив капюшон на голове, удалился. А я остался в зале, раздавленный и ошеломлённый величием чужого таланта.
Нет, это была не зависть. Просто грусть. Я никогда бы так не смог. Музыка всегда была для меня лишь отдушиной и способом уйти от жестокости дворцовой жизни, как, впрочем, и книги. Да, я сочинял, но очень и очень редко и воспеваемого учителями упоения творца никогда не испытывал…
– Каллиграфия.
Я очнулся, отвернулся от лестницы, на которой только что исчез Чёрный Певец. Заторможенный разум не сразу осознал, что за слово произнёс Тархан.
– Что?
– Каллиграфия, – всё с тем же неизменным спокойствием повторил палач.
Я моргнул и преисполнился недоверия.
– Хочешь сказать, я могу заработать чистописанием?
Тархан, не переставая жевать, ткнул пальцем в окно.
– Вывески. Надписи. Письма. Талисманы, – он подумал и поправил себя. – Нет. Талисманы – это жрецы.
– А как?..
– Завтра, – отрезал Тархан и допил суп. – Ешь. Стынет.
Я взялся за палочки.
Кислый неприятный запах таверны растворился и отступил, стоило только еде очутиться у меня во рту. Густой пряный аромат, богатый вкус бульона, нежная, тающая во рту рыба… Это было божественно!
Я изо всех сил старался не спешить и насладиться каждым кусочком, но проиграл сам себе. Еда наполнила желудок приятной тяжестью. Стало тепло, и я, полночи пробегавший по дороге, почувствовал, как слипаются веки. Тархан встал и потянул меня за локоть.
– Пойдём.
Кое-как переставляя ноги, я поплёлся за ним. Путь от стола до постели показался бесконечным: ступеньки, коридор, направо, налево, люди, двери… Увидев вожделенную подушку, я рухнул на неё, не раздеваясь, и зарылся носом в чуть скрипящую грубоватую ткань. От неё едва уловимо пахло сеном.
Над головой раздался тяжёлый вздох, ловкие руки принялись расшнуровывать обувь. В мою сонную голову вдруг стукнуло, что Тархан наверняка не ждал, что я упаду на кровать так бесцеремонно, не обратив на него внимания. А подумать о нём стоило. Он не стал докладывать обо мне императору, лечил, кормил, помог добраться до города и не оставил одного. И называл драгоценностью… Смотрел с такой тревогой…
Хорошее отношение следовало ценить и поддерживать, каковы бы ни были его причины, говорил разум.
Только вот отвращение было сильнее.
– Тархан, я понимаю, ты, наверное, хочешь… – я на мгновение замолчал, с неприязнью услышав свой перепуганный голос. – Но прошу, не сейчас. Я… Я ещё плохо себя чувствую и… Подожди, ладно?
Подзатыльник оказался настолько внезапным и сильным, что я рухнул носом в подушку, а все мысли вылетели прочь.
– Дурак! – выпалил Тархан. – Ничего я не хочу и не хотел никогда!
Стыд ошпарил меня, словно кипяток. Кожа зачесалась. Я вдруг почувствовал, что весь покрыт пылью, что повязки пропахли потом, что запачкан весь с ног до головы и даже изнутри… Как же мне в тот миг захотелось выскочить из комнаты! Выскочить и без оглядки, не разбирая дороги, бежать во весь дух от палача на край света!
– Тогда зачем? – пробубнил я в подушку. – Тархан, прошу, ответь мне. Я… Я ведь боюсь тебя.
Голос невольно затих, и слова разбежались в разные стороны.
– Не пойми неправильно, это не из-за того, что ты был палачом. Мой страх идёт от непонимания. Ты же так и не объяснил, с чего вдруг пошёл… какое тебе дело до меня. Просто я…
Моё беспомощное блеяние в подушку прервал тяжёлый вздох.
– Я же тебе объяснил. Ты один. Без денег, защиты и знаний о мире. В будущем тебе потребуется свидетель, а сейчас нужна помощь. Один ты пропадёшь.
– Один я пропаду… – повторил я, пробуя слова на вкус.
Тархан всмотрелся в меня так, словно попытался пробурить дыру.
– Задевает?
– Нет, – честно ответил я и ещё раз уточнил: – И всё?
– Да.
– Так не бывает! – непроизвольно вырвалось у меня.
Весь мой десятилетний опыт твердил, что одна жалость не может подвигнуть на благородный поступок. Люди всегда и во всём искали свою выгоду. Жалость могла лишь смягчить их, придать поступкам флёр благородства, что, в свою очередь, становилось поводом для гордости.
«Я велю раскрыть кандалы. Они царапают твою нежную кожу, а ты и так в темнице. Отблагодаришь меня?»
«Вот масло, которое ты просил. Попроси хорошенько – и я его отдам».
«Не тревожьте господина Гармонии – сегодня он отдал всего себя ради моего лечения. Прекрасный наложник, госпожа, будьте с ним помягче, я позову его ещё не раз…»
– Так не бывает, – повторил я, вырвавшись из воспоминаний.
И вздрогнул, когда на голову опустилась обманчиво мягкая ладонь. Она провела по макушке, спустилась к затылку, оторвалась на миг и повторила путь… Палач гладил меня! По голове! Как малыша какого-то!
– Дурак, – повторил Тархан. – Бедный и несчастный ты дурак…
Его мягкий голос вонзился мне в спину, словно острый меч, разрубил все мои стены и достал до самого больного, трепещущего и беззащитного, которое я прятал в себе все эти невыносимые годы.
Рыдание вырвалось из моей груди внезапно, напугав и Тархана, и меня самого.
Рука замерла, но вновь опустилась на мою голову и провела по дрожащим плечам. Прикосновение было совсем простым, спокойным, дружеским. Как я сразу его не распознал?
Забыл! Привык к жизни наложника и забыл, что прикосновения могут быть братскими!
Я плакал долго, не поднимая головы, стыдясь своих слёз и боясь взглянуть на Тархана. А тот молча просидел всё это время рядом со мной, положив руку на плечо. Когда слёзы иссякли, он накрыл меня одеялом:
– Спи.
Измученный плачем, долгим переходом, ещё не совсем оправившийся от ранения, я не уснул – рухнул в сладостное беспамятство.
Тархан был истинным палачом. Только они могли с такой точностью нащупать самое уязвимое место и ударить в него.
Это была первая мысль, когда я вновь открыл глаза.
Всё болело: натруженные мышцы, закрывшиеся раны, спина, глаза и душа. Я чувствовал себя развалиной. Казалось, даже движение пальцев требовало неимоверных сил. Кряхтя, словно старый дед, я встал и добрёл до кувшина с водой. Долго плескался, пытаясь прийти в себя. Холодная вода проснуться не помогла – лишь немного сняла отек