Доктор оторвался от бумаг и посмотрел на нас. Из носа у него торчал одинокий волосок.
– Вам нужно время, чтобы собраться с мыслями? – спросил он.
Я попытался заговорить, но язык отказывался мне повиноваться. Что происходит с Анной, я не знал: все это время она сидела не шелохнувшись, я лишь слышал ее дыхание.
– Мне очень жаль, – произнес Кеннети. – Я понимаю, что для вас это шок. Однако есть и хорошие новости: растет она очень медленно.
Я нашел в себе силы, чтобы выпрямить спину и слушать его дальше.
– Некоторые опухоли не развиваются. По большей части они доброкачественные, и вы можете прожить полжизни с одной из таких в вашем мозге и даже не подозревать о ее существовании. Бывает, что изначально доброкачественные образования со временем становятся менее безобидными. В случае Джека мы имеем дело с опухолью на ранней стадии, и лучше всего ее удалить, не дожидаясь неприятных последствий.
– Взгляните. – Доктор Кеннети вытащил из папки снимок мозга Джека. Мы с Анной подались вперед. – Видите светлое пятнышко, вот здесь? – Мы кивнули.
Я думал, это будет нечто округлое, резко очерченное, но вместо этого увидел лишь размытую тень, будто фотограф переборщил с выдержкой.
– Похоже на то, что у Джека астроцитома, точнее говоря, плеоморфная ксантоастроцитома. Язык сломаешь, я знаю, поэтому мы называем ее ПКА.
Комната вдруг заплясала у меня перед глазами. Мне хотелось нажать на кнопку перемотки и вернуться назад, чтобы еще раз это услышать, поскольку сейчас сказанное доктором казалось полным бредом.
– Поговорим о наших дальнейших действиях, – продолжал доктор, что-то записывая в блокнот. – Но прежде всего я призываю вас сосредоточиться на положительных моментах, а их, поверьте, немало.
Он вытащил из ящика стола пластмассовую модель мозга и поставил перед нами.
– Итак. Это – височные доли. Опухоль Джека – вот здесь, слева. Обычно опухоли развиваются в более глубоких слоях мозговой ткани, но в данном случае, по счастью, это не так. То есть хирургу не составит большого труда до нее добраться.
– Вы хотите сказать, что Джеку понадобится операция? – спросила Анна.
– Да. Мы сейчас, правда, забегаем вперед, но – да, необходимо хирургическое вмешательство.
– И на этом все кончится? – Я наконец тоже обрел дар речи. – Не потребуется никакого дополнительного лечения?
– Надеюсь, что так, – ответил доктор. – По статистике, у восьмидесяти-девяноста процентов пациентов, которым была проведена полная резекция опухоли – то есть удалили всю опухоль без остатка, – рецидивов не наблюдается.
Восемьдесят или девяносто процентов. Это один случай рецидива на каждых пятерых или десятерых прооперированных.
– А если не получится удалить без остатка?
Голос Анны звучал четко и беспристрастно.
– Что ж, тогда все немного сложнее, но не будем думать об этом раньше времени. – Кеннети сомкнул ладони на уровне лица. – Насколько я могу судить по снимкам, с удалением этой опухоли никаких проблем не возникнет.
– Это радует, – прохрипел я. Слова все еще стояли шершавым комом в горле.
– Я знаю – ожидание невыносимо, – сказал Кеннети, – но после операции мы будем знать несравнимо больше.
Мы согласно кивнули. А что нам еще оставалось?
– Я запишу вас на прием к нейрохирургу, доктору Флэнаган. Она лучшая в своем деле. Вы, безусловно, можете обратиться к любому специалисту, но я бы рекомендовал вам именно доктора Флэнаган. И конечно же, мне нужно провести полный неврологический осмотр Джека.
Он сначала задержал взгляд на мне, потом демонстративно повернул голову и посмотрел на Анну, убеждаясь, что мы оба его поняли, сказал «вот и хорошо» и застучал по клавишам своими коротенькими, как у ребенка, сморщенными пальчиками.
Мы быстро шли по направлению к Оксфорд-стрит: я впереди, Анна за мной. Не глядя по сторонам, я пересек улицу. Ко мне вдруг пришло осознание, что вокруг кипит жизнь. То, что до сего момента было лишь неразборчивым шумом, посредственными декорациями, до которых мне не было дела, внезапно обрушилось на меня волной звуков и красок. Я изумленно смотрел на школьниц в юбках, которые хрустели чипсами, запивая их колой из алюминиевых банок; на рассерженных водителей фургонов, из громкой ругани которых было понятно, что какие-то проволо́чки мешают им вовремя доставить свой груз; на отвратительного типа, призывающего народ не проходить мимо винного бара.
Мы шли, не сбавляя шага, почти бежали, сами не зная куда. Моя голова распухла от цифр, мозг лихорадочно просчитывал процент вероятности того, что мой сын останется жив.
– Подожди меня. Подожди, пожалуйста, – услышал я за спиной голос Анны.
Я развернулся. Мы стояли на Кэвендиш-сквер, у бронзовой статуи. Потихоньку начинал накрапывать дождь.
– Я не верю, – сказал я. – Не понимаю, как такое возможно. Неужели похоже, что он…
– Нет, – отрезала Анна. – Не похоже.
Она тряхнула головой. Ее лицо вдруг сморщилось, подбородок задрожал, и по ее щекам потекли слезы, смешиваясь с мелкими дождевыми каплями.
– Почему он, а не я, почему не я, – без конца повторяла Анна.
Я притянул ее к себе, и она положила голову мне на плечо, орошая слезами мою рубашку. Мы стояли, прижавшись друг к другу, слушая голос города, звуки чьей-то другой жизни.
– Нужно вернуться домой, – внезапно произнесла она, подняв ко мне побелевшее лицо.
К этому времени тугие струи дождя уже нещадно хлестали землю. По поверхности сточных канав расползались радужные пятна бензина. Непроницаемо черные тучи опускались на город плотным одеялом, угрожая задушить все живое.
Я должен был увидеть Джека. Взять его на руки, прижаться щекой к его теплой щечке. Мне не хотелось, чтобы он оставался один. Помню, как-то раз, когда ему было года три-четыре, он сказал: я грущу, потому что Свинка Пеппа не хочет со мной дружить. У меня тогда что-то в душе оборвалось. Сама мысль о том, что Джеку одиноко, приводила меня в отчаяние. Мне казалось, ему так же холодно и страшно, как ребенку, который, ночуя в чужом доме, во сне обмочил постель.
Едва мы вошли в дом, как Джек бросился нам навстречу. Я схватил его на руки и покружил по комнате. Энергия в нем била через край – в частности, благодаря сладостям, которыми бабушка накормила его от души.
Мать Анны сразу почуяла неладное.
– Что сказал доктор? – спросила она.
– Не сейчас, – быстро ответила Анна.
Джанет сначала прищурилась, потом широко распахнула глаза, напоминая щенка, выпрашивающего угощение, и мне захотелось заорать на нее: «Да подожди ты, черт бы тебя побрал!»
– Джек вел себя просто чудесно, – сообщила она, гладя Джека по голове. – Мы читали притчи.
Ее присутствие в нашем доме действовало мне на нервы. Всю жизнь, мотаясь из провинциального Суффолка в Кению и обратно, она твердила, что Лондон, мол, не для нее. Но после того, как муж внезапно все бросил и уехал в свою ненаглядную Африку – это случилось через месяц после рождения Джека, – она заявила, что в Суффолке ее больше ничто не держит. «Он последовал зову сердца, – вот как объясняла Джанет выходку мужа. – Он жаждал уединения, чтобы стать ближе к Богу». – «К Богу, как же, – говорила мне Анна, – скорее к деревенским девушкам».
На деньги церкви Джанет сняла жилье на Прейд-стрит – крохотную квартирку над парикмахерской, которую держала ливанская семья. Отсюда было рукой подать до благотворительного центра, где она кормила бездомных супом и несла им слово Господа. Джанет так и не оправилась от унижения, которое раньше времени заставило ее ссутулиться и постареть.
– Мы читали про Даниила, – похвастался Джек. – Как его бросили в яму ко львам, но львы не стали его есть, потому что если бы съели, то им бы попало.
Мне не нравилось, что Джанет учит Джека морали по библейским притчам, но время для претензий было неподходящее.
– Ого, про львов я знаю, – подхватил я. – Хорошая история.
Джанет наградила меня одобрительной улыбкой.
– А теперь, лапушка, – сказал я Джеку, – пойдем-ка спать.
В этот вечер мы укладывали Джека дольше обычного. Сначала на два голоса прочитали ему книжку про акулу в парке, потом тщательно заправили внутрь одеяло, чтобы у серенького волчка не было ни малейшего шанса укусить за заветный бочок. Наконец Джек затих. Он лежал, поджав колени к груди и крепко вцепившись в Маленького Мишутку и фонарик, а я смотрел на него и отказывался верить в то, что сказанное сегодня доктором – правда.
Анна и Джанет сидели на диване в гостиной – обе с одинаково непроницаемым выражением лица, с каким в их семье было принято встречать все удары судьбы.
– Какие печальные новости, я ужасно сожалею, – сказала Джанет, поднимая на меня глаза.
– Спасибо, Джанет.
Она покачала головой:
– Бедный малютка.
«Малютка». Словно беспомощный диккенсовский Крошка Тим.
– Я буду молиться. За всех вас, каждый божий день, – тихо сказала Джанет, опустив глаза.
Анна сидела не шевелясь. С момента, как я спустился к ним, на ее лице не дрогнул ни единый мускул.
– Не думаю, что Джеку сейчас нужны молитвы, – отрезал я. С какой стати она ведет себя так, будто ребенок при смерти? – Эта штука лечится. Нам врач сказал.
Мать Анны сочувственно кивнула. В ее поведении было что-то механическое: наверняка точно так же она кивала, выслушивая исповедь какого-нибудь забулдыги из центра и наставляя его на путь истинный.
– Да, да, конечно, и все же это ужасно. Он ведь так юн, совсем еще дитя.
Не в силах больше выносить ее причитаний, я поднялся на второй этаж и укрылся в своем кабинете. «А я знала, что этим все кончится» – вот что было написано у нее на лице. «Бедный малютка». Как будто судьба Джека уже решена. Как будто ему конец.
Когда Джанет ушла, мы еще немного посидели в гостиной перед телевизором – Анна, бледная и молчаливая, смотрела финансовые новости. Потом мельком просмотрели список детских нейрохирургов, который уже успел прислать нам доктор Кеннети. Анна пошла наверх, а я остался в гостиной и слышал, как она остановилась у спальни Джека и, помедлив пару секунд, все-таки проскользнула внутрь. Вскоре она вышла, и я различил в тишине глухие рыдания.