Потом Нев потянулся вперед, и изображение погасло.
– Эй, Джек, – позвал я. – Посмотри-ка. – Я снова включил видео.
– Кто это?
– Это Джош, я рассказывал тебе про него, помнишь? Это он прислал тебе картинку с замком.
– Мальчик с такой же поломкой, как у меня?
– Да.
– И теперь он выздоровел?
– Да. – Осторожно, чтобы не задеть трубку, торчащую у него из руки, я обнял его за плечи.
– А покажи еще раз, пожалуйста.
Джек посмотрел видео несколько раз, а потом, дотронувшись до меня и глядя мне в глаза, спросил:
– Папа, а сегодня я буду спать в моей кровати?
– Да.
– У меня дома?
– Да, лапушка, у нас дома.
– И мама там будет?
– Да.
– И ты?
– И я.
– И все-все?
– Конечно, Джек.
Он устал. Веки начали смыкаться, и уже через несколько секунд он заснул. Я укрыл его одеялом до подбородка и долго смотрел, как он дышит, как поднимается и опускается его грудь. Нет, этого не может быть. Джек не умирает, это какая-то ошибка.
Я смотрел на его ручки, на тоненькие пальчики, вцепившиеся в край пластмассового столика, на худенькие ножки, утонувшие в мягком сиденье кресла. Я наклонился к Джеку и почувствовал на шее его дыхание. Нет, он слишком настоящий, слишком живой, чтобы вдруг исчезнуть. Такого просто не может быть.
Уже дома, когда Джек лежал в кровати, его вырвало. Я взял его на руки и перенес на стул, чтобы сменить постельное белье.
Джек, стуча зубами от озноба, сидел, замотанный в несколько полотенец, а я смотрел на него. На белки его глаз, которые больше не были белыми. На его кожу, по-стариковски тонкую и мертвенно-бледную. На его тусклые волосенки, облепившие личико. Химиотерапия убивала Джека, разъедала его изнутри, выскабливала саму жизнь из его измученного тельца, которое сейчас сотрясалось от судорог, извергая из себя последние остатки жидкости.
Я снова отнес его в кровать, и он тут же заснул. Мне вспомнилось, как однажды – мне тогда было четырнадцать – мы с родителями ездили в автофургоне в Корнуолл. Я ушел гулять с местной ребятней и напился до беспамятства, а когда вернулся, то заблевал все вокруг. От мамы мне влетело по первое число. «Не для того я ехала в Корнуолл», – кричала она.
Утром меня, и без того умирающего от стыда, ждала очередная взбучка. «Скажи спасибо отцу, – гневно говорила мать, с ожесточением отдраивая кастрюлю. – Он за всю ночь глаз не сомкнул – завел будильник и каждые пятнадцать минут бегал проверять, живой ты там или нет».
Анна ненадолго заглянула к нам, и после того, как она ушла, я лежал без сна, пока, три часа спустя, не зазвонил будильник. Джек крепко спал, и я радовался этой передышке.
Но длилась она недолго: желудок снова забурлил, начались рвотные позывы. Я легонько потряс Джека, чтобы разбудить, поднес ведро, и Джека стошнило. Потом еще раз, и еще. Его била дрожь, губы растрескались, глаза глубоко запали. В желудке уже давно ничего не было, наружу выходила лишь желчь и пена, но спазмы не прекращались. Мой бедный, прекрасный мальчик… Я был бессилен помочь ему. Все, что я мог, – лишь держать его на руках да вовремя опорожнять ведро.
Когда в очередной раз я укладывал Джека в постель, он прильнул ко мне. Изо рта шел запах рвоты. Посмотрев мне прямо в глаза, он слабо произнес, развеяв последние сомнения, гнездившиеся в моей душе:
– Папа, пожалуйста. Я больше не хочу болеть.
Тишину нарушил непривычный для нашего уха звук – звонок на стационарный телефон. Несколько секунд мы прислушивались к эху, разносящемуся по дому, потом Анна вытерла глаза и подошла к столику в прихожей, на которой стоял аппарат.
– Хэмпстед 270-6296… Да, я Анна Коутс…
Я видел, как она бледнеет, как едва заметно начинают дрожать ее губы.
– Господи… Она?…
Ее лицо стало белым как простыня. Анна покачнулась и оперлась рукой о буфет, чтобы не упасть.
– Да, конечно… Спасибо, что позвонили.
Медленно, словно во сне, она положила трубку и, уставившись невидящим взглядом в окно, тихо сказала:
– У мамы… у нее был сердечный приступ.
– Боже мой, она?…
– Жива, – перебила меня Анна дрожащим голосом. – Но, судя по всему, состояние критическое. Врачи считают, что мне лучше приехать.
– В какой она больнице? Я могу тебя отвезти.
– Она в Норидже.
– В Норидже?
– Да. Приезжала навестить свою подругу Синтию, – это она сейчас звонила, – и на вокзале ей стало плохо. – Анна пошатнулась и поспешно опустилась на диван.
– Ты как?
– Нормально, просто чувствую слабость.
Я сходил на кухню и принес стакан воды. К лицу Анны постепенно возвращался румянец.
– Поезжай, – сказал я.
Она подняла на меня хмурый взгляд. В глазах стояли слезы.
– Сейчас? Как я могу уехать сейчас?
– Это ведь дня на два, не больше, – ответил я. – Я знаю, что момента хуже не придумаешь, но – ты не простишь себе, если… если не успеешь…
– Попрощаться, – закончила она за меня шепотом.
Мы обнялись. Я гладил Анну по голове, чувствуя на груди биение ее сердца, и думал – но не о том, что ей пора, ведь сейчас каждая минута на счету. Я думал о Джеке.
мы сидели на вершине седьмого холма, на веранде кафе. погода испортилась, и ты начал ежиться от холода. мама испугалась, что ты простудишься, и мы ушли внутрь, прочь от дождя, ветра и брызг разбушевавшегося моря. чтобы согреться, мы играли в камень-ножницы-бумага, а ты придумал новый жест и сказал, что это – динамит и он бьет и камень, и ножницы, и бумагу. ты гоготал не переставая, прямо заходился от хохота, и щеки у тебя раскраснелись, пылали, словно угольки в костре. нам было так тепло и уютно, и совсем не хотелось уходить. мы долго сидели в том кафе, пили горячий шоколад и жевали пастилу.
17
Папа, а куда мы собираемся?
– Мы едем в отпуск, лапушка.
– И мама с нами?
– Нет, мама не может.
– Почему?
– Она сейчас у бабушки.
Джек в куртке и шапке сидел в коридоре. За спиной у него был рюкзак с героями мультика «В поисках Немо». Сейчас он чувствовал себя намного лучше. Очередной курс химиотерапии завершился, к тому же я дал ему сильные обезболивающие. Но выглядел он таким же изнуренным и бледным, а на затылке у него появились пузыри, в которых скопилась застоявшаяся жидкость. Передвигался он медленно, крепко вцепившись мне в руку.
– А мы тоже поедем к бабушке?
– Не сегодня. Бабушке нездоровится.
Джек замолчал, обдумывая мои слова.
– Мы поедем на машине?
– Сначала да – доедем до аэропорта на такси, а потом полетим на самолете.
– Правда? А можно будет фотографировать из окошка?
– Ну конечно же.
– Круто, – просиял он. – А куда мы полетим?
– Мы полетим в Прагу.
– Это такой пляж?
– Нет, это город, как Лондон.
Такси просигналило еще раз, и мы с Джеком поплелись к выходу. Я положил на столик в прихожей конверт с запиской для Анны и захлопнул дверь.
Джек был в полном восторге от нашего путешествия. Он так и прилип к иллюминатору, зачарованный видом облаков и неба без конца и края, и за весь полет ни разу не вспомнил ни о мультиках, ни о книжках. Когда мы приземлились, ярко светило солнце, а кругом лежал снег.
В аэропорту было светло и чисто. Мы без проволочек прошли паспортный контроль и сразу же забрали уже ожидавший нас багаж. Я приготовился к тому, что с такси здесь туго, но их оказалось предостаточно, к тому же диспетчеры говорили на английском.
– Мама уже звонила? – спросил Джек, когда мы отъехали от терминала.
– Нет. Но не забывай – она с бабушкой, а бабушке нездоровится.
– У бабушки тоже поломка, как и у меня?
– Да, но тебя мы скоро подлечим.
Джек, казалось, этого не услышал:
– А мама скоро приедет?
– Она не может приехать, Джек. Ей нужно помогать своей маме.
– Ее маме?
– Да. Бабушка – это мамина мама.
– А-а, – протянул он.
Мы ехали по чистеньким пригородным улицам. Я думал, окраины Праги мало отличаются от Катовице, в котором мне довелось бывать несколько лет назад по работе, – те же безликие грязно-желтые дома и автобусные остановки, разрисованные граффити. Однако ничего подобного. То, что я видел, напоминало скорее Австрию: огромные виллы в кубическом стиле, роскошные сады, здания посольств с развевающимися на ветру флагами.
Таксист говорил по телефону на чешском, и я с удивлением вслушивался в его странную, ни на что не похожую речь. Казалось, он вообще не произносит гласных, но его слова звучали мягко и четко, словно он кого-то успокаивал. Джек был всецело поглощен картинкой за окном и то и дело щелкал кнопкой своей камеры, фотографируя снег.
Мы миновали скромную усадьбу, пару неработающих ларьков с едой, и вот среди деревьев показалась клиника – современное здание с громадными квадратными окнами, покрытое гигантскими синими плитами.
Было три градуса ниже нуля, но ярко светило солнце, и клиника, сияющая в его лучах, производила впечатление престижного спа-центра. На лавочках сидели люди, кутающиеся в куртки или одеяла, и читали книги и журналы. Когда мы подошли ближе, нашему взору предстал сад с прудом, подернутым льдом, и извилистой дорожкой. На сайте говорилось, что она предназначена специально для прогулок босиком.
Внутри помещение представляло собой уютное сочетание стекла и дерева. В приемной стояли зеленые кресла, напоминавшие капсулы, и мягкие прямоугольные диванчики.
– Папа, зачем мы сюда пришли? – спросил Джек.
– Чтобы встретиться с врачом, который будет тебя лечить.
Джек потянул меня за руку, и в его глазенках промелькнул страх.
– Папа, они же не будут давать мне лекарство? Химическое лекарство?
– Ну что ты, Джек, конечно нет. Не волнуйся.
Я назвал секретарше свое имя, и она попросила нас немного подождать. Очередь на прием в клинике была внушительной, но Нев, до сих пор поддерживающий теплые отношения с сотрудниками приемной, дернул за кое-какие веревочки, и нас согласились принять в срочном порядке. Мы с Джеком уселись в кресла-капсулы, и со своего места я видел, как в кафе, находившееся за стеклянной дверью, потихоньку подтягиваются пациенты. Все они были чрезвычайно худы, но их ухоженные, пусть и изможденные лица, шикарные дорогие шали, наброшенные на плечи, создавали впечатление, что люди это весьма и весьма обеспеченные.