И вот – я понял, что этот момент настал. Не знаю как – просто понял, и все. Мы оба поняли. Я положил голову Джеку на грудь, обхватив руками его щупленькое тельце, и Анна обвила мои руки своими – или сначала она обняла его, а мои руки были сверху – не помню, – и мы просидели так десять, двадцать, тридцать минут, словно две огромные птицы, распростершие крылья, защищающие своего птенца.
Мне бы хотелось сказать, что Джек вдруг вытянул руку и начал водить пальчиком по моим пальцам или что он очнулся и взглянул на меня любящими ласковыми глазами, но ничего подобного не произошло. Его ручки были холодными и липкими, а глаза, остекленевшие, непроницаемые, уже смотрели в другой мир.
А потом из его груди вырвался тихий шелест – словно эхо далекого вздоха, и мы теснее прижались друг к другу. Мы ждали. Затаив дыхание, мы вслушивались в тишину, надеясь – и страшась – уловить признаки жизни в этом высохшем теле. Мы ждали… И когда я снова прислушался, то вдруг со всей ясностью осознал, что это конец. Джек умер.
Я отшатнулся от кровати и огляделся. Людям нравятся красивые сказки о смерти: якобы, когда человек умирает, можно увидеть, как душа, покинувшая тело, выплывает за дверь, или комнату вдруг пронзает яркий луч света, или ни с того ни с сего начинают двигаться шторы на окнах. В Эшборн-хаус все было как обычно. За окном было по-прежнему серо. Бутылка с миньонами, из которой любил пить Джек, все так же стояла на столе, полная воды. Где-то вдалеке то и дело звенел колокольчик – пациенты вызывали медсестру, – и на мгновение я подумал, что звук у него немного другой, но, прислушавшись, понял, что он такой же, как всегда.
В тишине комнаты мое дыхание казалось мне оглушительно громким. Анна, не шевелясь, лежала рядом с Джеком, обнимая его за шею, не в силах поверить, отпустить свое дитя.
Я посмотрел на Джека. Говорят, после смерти тело выглядит так, будто оно опустело, душа сбрасывает его, как змея кожу, и от самого человека в нем уже ничего не остается. Но это все еще был Джек. Никакого пресловутого умиротворения на его лице я не видел: его лицо вообще ничего не выражало, но оно не было чужим – это совершенно точно было лицо Джека.
И тогда я нажал кнопку вызова. Не из-за Джека – из-за Анны. Потому что, силой подняв себя с кровати, она упала на колени, а когда я попытался обнять ее, оградить от боли кольцом своих рук, она вырвалась и ударилась головой о стену, потом еще раз и еще, пока кровь не заструилась из ее разбитого носа на желтые плиты пола.
Эту идею предложила Лола. После похорон, на закате, все должны были собраться в саду и выпустить в небо гелиевые шары, на которых каждый напишет маркером то, что он хочет сказать Джеку, и на счет «три» шары должны взмыть к самым небесам.
Мне эта затея не понравилась – было в ней что-то гнусное, притворное. Как будто о Джеке и вспомнить-то больше нечего, кроме его любви к шарикам.
Джек бы точно этого не одобрил. Он посчитал бы неприемлемым марать шарики фломастером – их вовсе не для того надувают.
– Может, без писанины обойдемся? – спросил я у Анны. – Или просто купим шаров в «Карфоун Вархаус» – он их очень любил.
– Это всего лишь воздушные шары, – сказала она. – Какая разница, откуда они? И по-моему, послания на шарах – идея неплохая.
Я помрачнел и ничего не ответил.
Похороны. Людей было очень много, помню, как мне постоянно пожимали руку, как я смотрел на мать Анны, на это привидение в инвалидном кресле, и чувствовал, что внутри поднимается волна негодования: почему она жива? Почему ей дали второй шанс?
От ксанакса и виски в голове стоял туман. Служба проходила в церкви на холме («какая чудесная обстановка, Джеку бы здесь понравилось»), все гости, кроме самых пожилых, были одеты в яркую разноцветную одежду («потому что Джек хотел бы именно этого»), а когда заиграла тема из «Человека-паука», все начали смеяться. Смех на похоронах маленького мальчика.
«О, Джек был бы в полном восторге, это точно!»
«Ваш Джек – он всегда, всегда улыбался».
Вранье. Они ровным счетом ничего не знали о Джеке. Джек был скуп на улыбки, он их берег для особенных случаев, словно считал расточительством улыбаться без важной на то причины.
Джека похоронили, потому что сама мысль о кремации казалась нам невыносимой. Кремация – это ритуал для стариков, но никак не для детей. К тому же Джек панически боялся огня. Когда он был совсем маленьким, мы объяснили ему, как опасно приближаться к включенной газовой плите, и он послушно обходил ее стороной. В его детской висел датчик дыма, и Джек любил смотреть на поблескивающую на нем красную лампочку – это его успокаивало.
Я наблюдал за тем, как его гробик опускается в яму, как на крышку летят комья земли, и думал лишь о том, что внутри этой деревянной коробки, в пижаме с Человеком-пауком, лежит Джек, вместе с Маленьким Мишуткой, фонариком и карточками с покемонами. Маленький гроб – это страшное зрелище. Таких гробов просто не должно быть.
Когда мы ехали домой, Анна сказала, что нам прислали чудесные открытки. Я рассеянно просмотрел некоторые из них – сложенные вдвое листочки бумаги, купленные за фунт двадцать в универмаге; розовые, нежно-голубые, лиловые – цветов старушечьей шали. Люди называли Джека бойцом, воином. Райским ангелочком. Святым. Писали, что он тронул их сердца.
Да для всех них смерть Джека была не более чем поводом для новой серии глубокомысленных постов на «Фейсбуке». «Обнимите своих детей перед сном, – говорилось в них. – Проведите несколько лишних минут у их кроваток». И – фотографии Джека. Нашего Джека.
«В такие моменты, – не унимались они, – начинаешь ценить жизнь, дорожить тем, что у тебя есть». Жестокий, бездумный бред. Их-то дети очень даже живы. Своих детей они могут сегодня обнять перед сном, вдохнуть запах их волос, а завтра утром – услышать в детской их голоса. «Бедняжка Джек, – писали они, – ему хорошо там, где он сейчас». Полная чушь. Хорошо ему было бы здесь, с нами. Он не воин и не ангел, и он не смотрит на нас с небес. Джек стойко переносил свою болезнь и даже ни разу не пожаловался. Я еще никогда не видел столько мужества у ребенка.
В доме собралось человек двадцать-тридцать, включая друзей и нескольких детей постарше Джека. Анна приготовила кое-что из кушаний, которые обожал Джек. Еще был торт и какие-то закуски, принесенные кем-то из гостей. На экране телевизора сменяли друг друга фотографии Джека.
Под вечер ветер усилился и пошел дождь. После того как взрослые написали на шарах пожелания Джеку, а дети свои разрисовали, мы вышли в сад и на счет «три» выпустили шарики на свободу. На своем шаре я написал черным маркером: «Джек, мы никогда тебя не забудем. С любовью, папа».
Слова банальные и даже черствые, но это был мой протест. С какой стати мне указывают, как я должен почтить память своего сына? Что написала Анна, я не знал и не хотел знать.
Она стояла рядом, но мы не касались друг друга. Кто-то другой, не я накинул ей на плечи пальто. Шарики не очень-то рвались в небеса. Несколько штук, едва поднявшись в воздух, тут же приземлились, и теперь ветер гонял их по траве. Некоторые унесло под крышу гаража, и там они и застряли. А один из них запутался в кроне яблони и лопнул. Я не смог сдержать улыбки – вот это Джеку бы точно понравилось.
Мне нравилось думать, что Джек умер вовсе не так.
В Греции мы с ним часто гуляли после обеда. Спускались к морю по неприметной тропинке, которая петляла среди высокой травы, словно ручеек. Она приводила нас на второй пляж – тот, где было много лодок и стояла лавочка торговца рыбой, который всегда смешил Джека.
Однажды, во время прогулки по пустынной набережной, мы спрятались от палящего зноя под одиноким раскидистым деревом. Отдыхали и пили воду из пластиковой бутылочки. Джека начало клонить в сон, и он положил голову мне на плечо.
Мы долго сидели, прислушиваясь к пению цикад и механическим звукам, доносившимся с какой-то далекой яхты. В воздухе кружили новые для нас запахи: цветущего жасмина и нагретой на солнце пыли, аромат жарящегося на костре ягненка. Вскоре сон окончательно сморил Джека. Он сомкнул веки, и его голова мягко соскользнула с моего плеча мне на грудь. Вот как я представлял себе его смерть. Спокойный, сладкий сон под нежные поцелуи ветра и тихий шелест прибрежных волн.
19
Одинокий мужчина, ошивающийся вокруг детской площадки, – зрелище подозрительное, поэтому я тщательно выбирал места для наблюдения: скамейка, наполовину скрытая деревьями; зона отдыха напротив детского городка в Кэмдене, куда в обеденный перерыв стекаются работники офисов.
Но больше всего я любил игровую площадку на Парламентском холме, и не только потому, что мы часто ходили туда с Джеком. Просто там было кафе, и я мог часами сидеть за столиком, не боясь, что на меня начнут косо поглядывать. Анна вернулась на работу, а я занимался лишь тем, что убивал время. Компания предложила ей взять отпуск по семейным обстоятельствам, но она отказалась – сказала, что работа поможет ей отвлечься.
Я сидел на лавке с ноутбуком на коленях, исподтишка наблюдая за мальчиком лет пяти, который качался на качелях. Его отец стоял, прислонившись к дереву, посматривая то на сына, то на экран телефона. Другой мальчишка, долговязый подросток лет десяти-одиннадцати, гонял футбольный мяч, время от времени отправляя его в стену. В его лице была какая-то робость, и этим он напомнил мне Джека.
В кафе я всегда пил диетическую колу. Покупал бутылку, а затем незаметно подменял ее той, которую принес с собой в рюкзаке, – бутылкой с колой и водкой. Я начал пить из-за бессонницы. По ночам я лежал, пялясь на тени, пляшущие на стене, и слушая скорбные завывания соседского пса, и бесился оттого, что Анне, судя по ее размеренному дыханию, проблемы со сном неведомы. И однажды я надел халат, спустился вниз, осторожно перешагивая через скрипучие ступеньки, бесшумно открыл дверцу бара и достал бутылку с виски. Поначалу мне хватало пары бокалов, но потом их число возросло до четырех, а то и до пяти. Вскоре я уже пил и средь бела дня – незаметно нырял в бар и отхлебывал из бутылок, совсем как в те времена, когда подростком, собираясь вечером на встречу с друзьями, тайком заглядывал в родительский буфет, чтобы глотнуть спиртного на дорожку.