— Тебя Кроль, думаю, похоронит, — вздохнула Наташа. — Да мы с Соней. Я, девочки, не согласна. Сберкасса есть сберкасса, в ней счёт потихоньку растёт, да и с деньгами ничего не может случиться. А потом никто ещё не остался навеки валяться на улице или в своей кровати. Я же хочу скопить денег для внучки да на старость. Сегодня на ногах, завтра свалюсь. Во всём отказываю себе. Всю жизнь работаю на двух работах. Да ещё по субботам и воскресеньям делаю людям ремонт… Я дрожу за свои деньги. И хочу быть уверена, что они не пропадут.
— Тебе хорошо, у тебя сын есть, — возразила Соня Ипатьевна.
— Где он, тот сын? Деньгу зашибает. В день рождения, да и то не в каждый, позвонит. То ли прилетят похоронить, то ли не прилетит.
Перед ними — отёчная крупная старуха. Тумбы-ноги в разношенных башмаках, очень похожих на тапочки, и — шляпка, модная в сороковые годы.
Ни на кого не смотрит. Видно, стоять ей тяжело и — холодно.
Если и Доре, здоровой и сильной, невмоготу, то; каково же на таких-то ногах?…
У самого входа в сберкассу, так манящего к себе, женщина чуть качнулась в одну сторону, в другую и — упала. Молча. Шляпка слетела с головы, обнажив реденькие, но пушистые волосы.
Скорая помощь, суета…
Женщина так и не пришла в себя.
Дора подняла шляпку, передала санитару.
В сберкассе их ждала новая беда — им обменяли лишь по пятьсот рублей, то есть всего тысячу, а что делать с девятью тысячами, собранными на болезни и старость?
На другой день, в субботу, они уже втроём — с Наташей отправились в другую сберкассу и выстояли восьмичасовую очередь, в которой тоже оказались кандидаты на тот свет. «Скорые помощи» вопили по городу — сиренами вселенской беды.
Три дня целиком истратили они на обмен денег Сони Ипатьевны, и с каждой минутой, проведённой в очереди, Соня Ипатьевна всё больше теряла блеск надежды, омолодившей её на сорок лет. К исходу третьего дня это снова была исстрадавшаяся старуха — плечи согнуты, грудь — впалая, голова выдвинута чуть вперёд…
— Демократия пахнет смертью для стариков, совсем как советский фашизм, — за похоронным вечерним чаем третьего мучительного дня сказала Соня Ипатьевна.
Наташа усмехнулась.
— Вы-то уши развесили! Меня не слушали. А я их всех как облупленных изучила. В исполкоме власть в миниатюре… зеркало той, — она ткнула тощим пальцем в потолок. — Один портрет. Один стиль. Помяните мое слово, девочки, Россию спустят с горы, растрясут, растащат. Только всё начинается…
Наташа оказалась провидицей. Но даже она не ожидала того, что произошло с их особой страной.
Началось всё с мяса.
Как-то Наташа прибежала к Доре радостная;
— Повезло-то как! В палатке купила говядинки. Такая дешёвая! Давай готовь. Я побегу вымою магазин, к ужину как раз буду.
Дора решила потушить бефстроганов. Принялась разделывать мясо. И вдруг нож наткнулся на что-то твёрдое, взвизгнул, как при встрече с железом. И это в куске мякоти! Удивлённая, отхватила сразу большой кусок и увидела — пулю.
Откуда? Животных, идущих на мясо, уже давным-давно убивают электричеством. На дичь не похоже. Да и продаётся дичь в специальных магазинах, типа «Дары природы», «Олень», расхватывают в одну минуту, кто потащит в их район?!
Почему-то Дора не стала готовить мясо, отложила, завернула в ту бумагу, в которой Наташа принесла его. И завела блины. Осталась ещё банка смородины от лета. Блины с вареньем, чем плохо?
— Знаешь что, давай снесём на анализ! — предложила Соня.
Наташа вспыхнула.
— Я так мечтала о куске мяса! — Но тут же согласилась: — А и впрямь, что мы всё в темноте живём? Хоть в чём-то сами разберёмся.
— Ты хоть знаешь, где такие анализы делаются? — спросила Дора.
— Пойдём в исполкомовскую столовую, у меня там работает приятельница.
Приятельница обещала отнести мясо куда нужно…
…Мясо оказалось человечье.
Когда милиция вместе с перепуганной насмерть Наташей явилась на ту улицу, где было куплено мясо, никакой палатки там не оказалось.
— Не приснилось же мне, честное слово! Голубая, фанерная, небольшая… лоток под крышей! — объясняла Наташа.
И тут же её слова подтвердил старик с палкой:
— Была палатка. Я вот тоже пришёл. Странное какое-то мясо вчера мы здесь купили. Сладкое. На говядину совсем не похоже. Уж я-то в говядине разбираюсь, ею жив.
Слов не было. Сидели за столом в тот день понурые. В России продают человечину.
После затянувшегося молчания тихо, как-то с натугой Наташа сказала:
— Мне очень страшно. Не знаю, что-то катится на нас… сметает… Нам говорят: убирайтесь. Очищайте пространство. Не слышите?
Соня Ипатьевна подняла голову.
— Не выживешь, если так будешь относиться к истории. Помню, на лесоповале… холод, дышать больно, забивает глотку, есть хочется, топор из рук валится. Не ты держишь топор, а он тебя, ты буквально висишь на нём, вроде держишься за него. Ткнёшься им в дерево, и вроде — прислонилась. Одно желание — упасть и не встать. Насколько проще… А я… Пушкина, как молитву, читаю, подряд всего, что в юности знала. С детства любила Пушкина. «Товарищ, верь, взойдёт она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна…» И ведь верила: вспрянет! Этой верой и жила. Или концерты Чайковского, Рахманинова играю. Или Скрябина… И музыка… ритм… вроде топором двигали… Я ведь консерваторию кончила, я ведь выступать уже начала — в зале Чайковского концерт дала, играла Шопена.
— За что же тебя? — спросила Дора.
Соня Ипатьевна усмехнулась.
— А за что убили того человека, мясо которого купила Наташа? В нашей стране нет вопроса — «за что?». Есть вопрос — кого следующего? Внушили нам: сладко пострадать за Родину. Кого следующего, — повторила, — выхватит судьба и принесёт в жертву неизвестно какому Молоху? А я не хотела чувствовать себя жертвой. А я боролась. Воображала солнце, когда холодина и хмарь… ведь вся музыка — на воображении. Тут и краски, и цвет, и весь мир…
— А может, Бог специально выхватывает жертвы… — тихо сказала Наташа.
— Почему же, когда вернулась, не стала работать по специальности? Почему пошла преподавать в музыкальную школу? — спросила Дора. Ей тоже очень страшно, но она, как и Соня Ипатьевна, не хочет поддаваться этому страху.
Соня Ипатьевна молчит долго. А потом протягивает к ним руки.
На одном пальце не хватает подушечки и ногтя.
— Кто это тебе сделал?
— Нашёлся один… — И Соня Ипатьевна переводит разговор: — О чем я тут?… Раньше времени не надо, Наташа, представлять себе гибель. Я живу сегодняшним днём. Сейчас есть кусок хлеба, и хорошо. А если на улице дождик, я закрою шторы, зажгу яркий свет, включу музыку и представляю себе солнце…
Но новый день приходил с очередной бедой. Повысились цены, и до получки не дотянула. Два дня кошки со Стёпом нюхали пустую кашу и отходили. Обиженные, поели лишь на третий день, когда каша уже подкисла. А она пила чай — утром чай, днём и вечером. Подругам говорила, что уже ела.
Был проведён ночной рейд и разнёс честные кооперативы поверивших Горбачёву. К часу ночи добрёл до неё Зошка, с небольшим компьютером в руках, каким-то чудом спасённым от бандитов.
— Забрали всё, — сказал он.
Стоял, покачивался, точно под ветром, остановившимся серым взглядом её не видел. Худенький, хрупкий, за несколько часов он снова стал подростком, и куртка была ему велика.
Пил чай, будто камни глотал. Морщился. Больше он не проронил ни слова за те полтора часа, что просидел у неё.
Прощаясь, она обняла его. Он дрожал.
— Останься у меня, — попросила. — Поспишь, легче станет.
Словно не услышал, сказал:
— Негде взять денег.
Зачем тебе деньги? — спросила.
— Компьютеры — чужие, на много тысяч. В ремонт мне дали семь компьютеров и три принтера.
И только тут она поняла, что произошло.
Она не охнула, не всплеснула руками, не принялась причитать.
— Сколько? — спросила. Взяла Зошку за руку, втянула в комнату, усадила к столу, положила перед ним тетрадь в клетку, в которой записывала свои расходы, дала ручку. — Считай.
— У нас с матерью нет таких денег, а у отца я никогда не возьму. Мама разошлась с ним потому, что он не давал ей денег на жизнь. И мне никогда не купил ни одной вещи. Даже конфетку не приносил.
— Считай, — повторила Дора. — Сколько нужно? И глупости в голову не бери, — сказала жёстко. — Что надумал?
Метнулся взглядом на неё.
— Откуда ты всё всегда знаешь про меня, тёть Дор? — спросил. — А что мне делать?
— Звони матери, скажи, остаёшься у меня, я болею. Потом считай. Потом ложись спать. С утра вызову Соню Ипатьевну тебя сторожить, чтобы глупостей не наделал. Я по дому соберу. Люди же. Ясно?
Убили мирных жителей в Тбилиси. Ночью позвонил Рудька, сказал, что Нана — в больнице (чёрт погнал её на демонстрацию!).
Выскочили на свет омоновцы и стали определять, кому жить, кому не жить в Литве и в других огненных точках.
Каждое событие по сердцу проходило. В глуби страны — все теперь ощущали это — зрела братоубийственная война, а в центре войны — мальчик Рудька.
Сорваться бы Доре, снова по её близким — танком — шла политика. Но сорвалась Соня Ипатьевна. Неожиданно для себя самой, по её словам, впервые в жизни, она впала в депрессию: перестала смотреть телевизор, выходить из дома. Лежала отвернувшись носом к стене.
Может быть, борьба за жизнь Зошки, может быть, тяжёлая работа — каждую минуту Дора кому-то стирала, готовила, может быть, открылись резервы нерастраченных в битвах с властью сил… — она не раскисла, она поняла: только от неё зависит, выжить им всем или погибнуть.
— Соня, пойдём погуляем, прошу тебя, — пыталась она поднять подругу. — Ничего особенного не, происходит, всё — то же самое.
— Не то же. Я поверила, — тихо сказала Соня.
— Ты должна жить. Ты должна встать, — жёстко говорила Дора, а сама прекрасно понимала, о чём та.