— Никому я ничего не должна. Боролась, а теперь устала. Не хочу.
— А мы как же? А с нами ты как поступаешь? Что нам с Наташей без тебя делать? Мы-то в чём виноваты?
Соня Ипатьевна не отвечала.
Рудьке Дора написала письмо на трёх страницах — выдала свои рассуждения о смысле жизни: в такие моменты истории нужно бежать прочь от политики и ни под каким видом не жертвовать своей жизнью — не остановишь танк, прущий на тебя, или лаву из ожившего вулкана…
Зошке собрала деньги. Спасла от самоубийства. Но ценой каких унижений… ценой каких мытарств — приходилось упрашивать людей, приходилось работать на износ, никогда столько не работала, и пришлось тайком от Зошки найти Зошкиного отца — не ушла, пока не вытрясла нехватающей суммы, — расстались у сберкассы.
Да, политика творилась вприкуску.
— Соня, пойдём в кино, — начинала свою песню Дора на следующий день.
В тот вечер пришла к Соне и Наташа.
— Меня стыдила… приказывала, чтобы я нюни не распускала, а сама? — резко спросила она. — Ну и где твой Пушкин? Где твой Рахманинов? Где твоё солнце? Где твой яркий свет?
Соня Ипатьевна села в кровати, лихорадочными глазами уставилась на Наташу.
— В лагере мне казалось, случилась несправедливость. Выяснится, кончится этот бред. Казалось, Россия — жива. Казалось, Россия не может погибнуть. Казалось, она сокрушит тех, кто устроил тот ужас всем нам. А теперь… снова кровь, насилие… снова — нищета. И к тому же Россию распродают, деньги между собой делят. Всё равно нам всем погибнуть. Что сейчас властвует над Россией, скажи. Почему Россия взяла от Америки не лучшее, а худшее? Почему меня гонят из России — в землю?
Наташа фыркнула, ощетинившись острыми ресницами.
— Ты что ж, решила уступить подонкам? Умирать собралась? Брось-ка, покажи-ка нам, какая ты сильная, ну! Чему учила меня, а?
Соня Ипатьевна ничего не ответила Наташе, снова легла и отвернулась к стене.
Они с Наташей долго сидели за чашкой чая в Дориной кухне. Молчали. А потом Дора сказала:
— Она не прожила свою жизнь. И я не прожила свою жизнь. У нас отняли любимых. Её любимый замучен в лагере. Я всю жизнь ждала Акишу, чтобы с ним поступить в институт. У меня отняли мою профессию, у неё — её, а теперь отнимают право есть. Как прокормиться? Накатило…
Наташа резко отъехала со стулом, проскрипев линолеумом, встала.
— А кто проживает свою жизнь? И что значит — прожить жизнь? Мы пьём чай — живём или нет? Ну? — Блестела глазами, скрипела голосом: — Что такое вообще — прожить жизнь? Ты знаешь?
Она ушла, хлопнув дверью, как когда-то Виточка. А Дора долго ещё сидела без мыслей и сил за своим остывшим чаем в своей розовой кухне, светящейся многочисленными огнями.
И все-таки Соня Ипатьевна поднялась. Поднялась, когда рухнула Наташа.
Никто из них — ни Дора, ни Соня — не заметили, в какой миг Наташа сорвалась.
Она изрыгала желчь — не замолкая ни на минуту, своим язычком разила всех и всё подряд: «Подонки, ещё взвинтили цены. Посмотрела бы я, кто нажился на этом? В рожу бы заглянуть, а?!», «Подонки, опять давят людей», «Подонки, опять врут». Но её злоба не раскрывала отчаяния. К ней привыкли.
Может быть, если бы Дора внимательно пригляделась…
Но Дора впервые в жизни была занята собой.
Началось с того, что Кроль перестал давать ей деньги. Совсем.
Этому предшествовал год изнурительного мучительства. Кроль звонил, спрашивал, как она, говорил жалким голосом: «Прости, мать, задерживаю деньги, их теперь не бывает в моих руках, мадам — мой бухгалтер, не даёт ни копейки» или «Не пускает меня, я теперь подкаблучный, прости, но я обязательно вырвусь» — и поспешно вешал трубку. Дора понимала, Виточка вошла в комнату или в мастерскую… Но всё-таки Кроль вырывался, подбрасывал деньги, обнимал её, заглядывал в глаза. Встречи с ним, фотографии Кати, которые он привозил ей и развешивал по стенам, его рассказы о процветании мастерской давали силы — легче, чем подруги, переносила она ломку страны.
Но вот Кроль перестал бывать. Совсем. Звонил изредка, говорил мрачно: «Прости, мать, зашился» или «Бегу, мать, некогда, держись, пожалуйста» — и клал трубку.
Он перестал бывать, а она перестала спать.
Смотрела в светлый от фонарного света потолок, в светлые стены и видела картинки общей их с Кролем жизни. Вместе обедают. Вместе едут на рынок. Вместе идут в кино. Вместе смотрят телевизор.
То, что Кроль перестал приезжать, совпало с выездом из дома старых жильцов (так, Зошка с матерью обменялись — взяли квартиру меньшей площади и доплату) и въездом в дом людей совсем иной породы, которым подходит одно слово — «хозяева».
Одновременно с исчезновением Кроля усилилась инфляция.
Почему так сильно растут цены? Почему на один доллар приходится сто рублей, триста… пятьсот… тысяча… полторы? Неужели это всерьёз? Вот сейчас всё вернётся к привычному и, как прежде, можно будет заработать на жизнь своим трудом.
Но к прежнему не возвращалось. И — заработать не получалось. Зарплату платить перестали. «Дворники нам не нужны», — сказали ей в ЖЭКе. А пенсии с каждым очередным повышением цен хватало всё на меньшее количество еды. Если раньше на пенсию можно было жить неделю, то теперь она расходилась в три дня. Мясо, рыба подскочили в цене.
Дора ничего не понимала. Как — «дворники не нужны»? А сугробы зимой, заваливающие дороги? Ведь машине не проехать же, человеку не пройти! И она продолжала чистить, скрести, разбивать ломом лёд… Делала всё, как прежде, но двор перестал быть её работой.
Многие старые жильцы поменяли специальности. Так, Мадлена и Сидор Сидорыч превратились в фотографов. Домой большинство людей возвращалось теперь лишь к ночи.
Из двора исчезли мальчишки. Теперь они торгуют сигаретами, дисками, билетами в кино и прочим ходовым товаром — зарабатывают.
Из двора исчезли пенсионеры. Они пытаются что-то прибавить к пенсии: кто делает плюшевых зайцев и ёжиков, кто шьёт одежду, кто в сторожа пошёл, а те, кто ничего не умеют или не смогли пристроиться, лежат по домам — голодные.
Её перестали звать убираться и стирать — каждая копейка ощутима даже для тех, кто неплохо получает.
Наступил день, когда нечем стало накормить зверей, даже крупа кончилась.
Дора сидела у своего роскошного стола в своей роскошной гостиной, а вокруг неё кричали кошки и не сводил с неё глаз отощавший и какой-то облезший Стёп. Она не плакала, она думала: что делать?
Попросить у Наташи? Наташа несколько раз сама приносила еду. Но вот уже пару дней не приходит. А две недели назад с ней случилась истерика.
— У меня было много тысяч рублей, — на высокой ноте зазвенел голос. — Я была такая счастливая: не зря копила — внучка жить начнёт. А сейчас… эти тысячи с каждым днём теряют свою силу, скоро совсем станут мусором; Что у Сони в чулке, что у меня — в сберкассе… один итог — всё, что заработали за целую жизнь, истаяло… Куда делось? Никто руками не дотронулся… а — нету.
— Хочешь дам совет? Сегодня сними все деньги, до копеечки, пошли внучке прямо сейчас, а на остальные накупи какой сможешь еды, пока ещё есть возможность сделать запас, крупы, консервы, бутыли с маслом… Если так пойдёт дело, деньги скоро совсем обратятся в ноль.
— Я во всём отказывала себе, — говорила Наташа. Слышала её — не слышала…
— Наверное, напрасно…
— Нам в исполкоме перестали платить зарплату. Я всё хожу туда, тянет меня…
— А в магазине?
— В магазине платят, потому что теперь он — от какой-то совместной компании или предприятия. Но русским платят копейки…
— А кому платят хорошо?
— Не знаю, — Наташа опустила голову. Посидела молча, ушла.
Вернулась в тот день поздно вечером. Принесла рыбы, мяса, круп и положила перед Дорой деньги.
— Это тебе. Может, ты лучше моего потянешь. Давай вместе есть. — Смотрела в окно пустыми глазами. Говорила как заведённая кукла. — Я послушалась твоего совета — изловчилась, отправила почти все деньги внучке с верным человеком. Никогда не видела её… девчонка родилась на севере. За восемь лет сын так ни разу и не выбрался ко мне. За что он меня так? Скажи. — И она заплакала. Её плач — на одной ноте — напоминал скорее вой деревенской бабы по покойнику.
Ни валерьянка, ни горячий чай, которые Дора силком влила в неё, не помогли — Наташа сидела на одном месте, смотрела в одну точку и на одной ноте выплакивала свою судьбу.
Глубокой ночью улеглась на диван и уснула.
Ежедневно Дора затаскивала Наташу к себе, кормила чуть не с ложечки — с уговорами, криками и мольбами. Наташа есть не могла — давилась.
А теперь пропала. Два дня не появляется. И деньги её кончились.
Вот он, чёрный день, когда она сидит — перед своими плачущими от голода животными и не знает, что делать.
Наташа ждёт: сын вернётся. Остался всего год по контракту… Радость же впереди у Наташи!
Скулы обтянуты пергаментом. Глаза ввалились, заволоклись серой мутью. Губы посинели. За несколько лет перестройки Наташу стало не узнать.
Лицом к лицу были, не замечала, а с расстояния разлуки увидела.
И голос Наташин: «А что, не превратятся мои — тысячи в труху по дороге к внучке, а? А не превратятся в труху тысячи, что Алик заработал таким тяжёлым трудом? Такой ценой они ему достались! Я должна дождаться Алика и Алёну. Засыпаю с мыслью о них, просыпаюсь… всегда мечтала иметь дочку, а теперь вроде у меня комплект».
Наташа говорит. Кошки орут. Стёп жалкими глазами смотрит на Дору.
Что делать? Где заработать деньги? Куда кинуться?
Оглядела комнату. Нет, только не это. Не сможет она продать мебель. Каждую вещь вместе с Кролем выбирали. Не вещи, близкие друзья.
— Замолчите! — закричала исступлённо. Никогда так резко со своими зверями не говорила. Встала, накинула пальто и выскочила из квартиры.
Ей срочно нужна Наташа.
Почему не пришла сегодня? И вчера почему не пришла?
Обтянуты скулы пепельной кожей. Глаза залиты мутью…