Громкими словами на весь мир возвестила перестройка: советская власть, порождавшая те ситуации и, как следствия их, убийства, рухнула. Но почему точно так же, как в период её существования, в жертву идее, теперь совершенно иной, приносятся люди? Почему перестройка обернулась гибелью многих, а лозунги о демократическом управлении страной растаяли, будто их и не было?
Чем платить за квартиры? Как прокормить себя и животных?
Доллары. Слово — чужое.
Бактерии, микробы, разрушающие человека или зверушку, не видны. Но эти… пришельцы — вот они. Впервые увидела доллары в сберкассе — не гости, хозяева в России. Зелёные языки, решающие любой разговор. Теперь она чётко усвоила: доллары — единственно уважаемая валюта. Вездесущи. Вторглись и в продуктовые магазины, и на рынок. Побродишь, побродишь вдоль рядов, над которыми восседают не русские бабки и мужики, а восточные купцы, называющие сразу две цены — в долларах и в рублях, походишь вдоль магазинных прилавков… и-прочь, на улицу. Стоишь под дождём, снегом, солнцем, зажимаешь в кулаке скудную пенсию и недоумеваешь: что на неё можно купить? Как получилось… почему родной рубль ничего не значит?
«Инфляция» — тоже слово чужое. И сначала, с первым повышением цен, никак не приживалось в Доре. В слово «инфляция» включены и торжество американского доллара над их рублём, и болезнь страны, когда рухнуло громкое её могущество, а её по кирпичику растаскивают, и голод стариков, одиночек с детьми, зверушек…
Звери не понимают, что происходит, и в те дни, когда пенсия кончается, смотрят на неё недоумённо: где их мясо, где их рыба? Только след от запаха — Дора растягивает бульон на много дней, пока не остаются одни макароны.
— Что делать? — сидят они с Соней Ипатьевной на кухне друг против друга.
Политика, которую они вместе с телевизором выключили, бьёт по башкам, вбивает людей в землю, как гвозди: «Уходите, не мешайтесь под ногами. Лишние. Голодраные». Россия исторгает их из себя.
Больше других страдают Клякса с Оспой. Оспа родила уродцев — котят без шерсти. Пришлось всех утопить, а Оспа проплакала несколько дней — человечьими крупными слезами.
Кляксиных котят никто брать не захотел. Повезла на Птичий рынок.
Птичий рынок — самое печальное место на земле. Если знать, что здесь происходит. Истинные любители животных выродились как класс, большинство из них не может и себя-то содержать. Ходят по рынку бизнесмены — скупают собак пачками — на шапки, скупают кошек — на опыты или на корм нутриям… Не завидна судьба зверушек, попавших к ним в руки. Животные стали бизнесом.
Дора не может встречаться с их тоскующими глазами.
Подскочила перекупщица:
— Давай за пять тысяч всех оптом.
Дора отступила от неё, беспомощно шаря взглядом по лицам редких здесь сегодня детишек — может, прямо в руки кому-нибудь?
Они играли в её корзине — пушистые весёлые котята. Четыре души. А глаза у перекупщицы — сладкие.
— Куда ты денешь их? — спросила Дора. — На опыты отдашь? Или на корм кому-нибудь?
— Что ты такое городишь?! — возопила тётка. — Что я, антихрист какой? В лучшем виде устрою.
Пять тысяч! Мясо стоит две тысячи килограмм. Рыбу можно найти за девятьсот пятьдесят… Растянет на неделю, точно.
Но молочно-голубые глаза Кляксиных детей!.. Ксена подобрала на улице, растит, а своих — четырёх детей — отдаёт на муку. А они… последние её Дети. Похоже, больше не будет.
Если не знать их будущей судьбы…
Как она может не знать? Теперь-то она хорошо знает: в их особой стране мучение людей, и ранняя смерть — норма.
— Решай, тётка, чего тянешь время?
Завыла вдали собака.
Голоса зверей на Птичьем рынке. Зовут, просят, удивляются: почему их отдают чужим?…
Судьба животных — лицо перестройки. Человечьи голодные глаза…
— Нет, спасибо, я попробую сама, — сказала Дора и, прижимая к груди корзинку, двинулась вдоль радов.
Мальчик просит отца:
— Того щенка возьми.
— Не могу, Витя, он вырастет в большую собаку. Квартира маленькая, да еды нужно много.
— Я хочу большую собаку, чтобы защищала, — говорит Витя.
— Может, котёнка купишь? — без особой надежды спрашивает у мальчика Дора. — Вместо собаки.
Витя разглядывает котят.
— Они не защитят. А меня мальчишки бьют, — говорит он. И просит отца: — А может, и котёнка, и щенка?
Сердито смотрит мужик на Дору. И Дор а пятится от него.
Увидела девочку с бабушкой — они стоят перед птицами, спросила:
— Котёнка не хотите?
Бабушка махнула рукой.
— У зятя аллергия. Как начнёт чихать да сморкаться, беги из дому. А ему приходится много работать — распугает всех своих клиентов. Уговорили на птицу. Если и от неё будет аллергия, тогда уж не знаю…
Девочка гладит котят, а они играют её косицами.
— Я бы с удовольствием, я уж так хочу!.. — доверчиво говорит она.
Часа три проходила Дора по рынку, сама предлагала тем, кому душой доверилась. Но смогла отдать лишь одного — и то бесплатно — пожилой женщине, видимо, совершенно одинокой.
Домой вернулась с котятами.
— Что делать? — снова смотрят они с Соней Ипатьевной друг на друга.
— У меня почти не осталось на похороны, — говорит Соня Ипатьевна. — Как ты похоронишь меня?
Дора не отвечает. Что можно продать? Всё-таки — мебель? Она вполне может оставить себе одну тахту, что в спальне, а в гостиной они с Соней и на стульях посидят. А если и шкаф продать? Зачем ей шкаф? Полупустой стоит. Ватные брюки с ватником, тройка юбок ещё послевоенного образца, тройка платьев… Из тряпок нечего продать. Ничего не нажила.
— На какое-то время выход — шкаф и этот диван, — говорит она Соне. — Можно, конечно, продать плащ и лодочки, помнишь, Мадлена подарила, но тогда в чём выйти на улицу?
— Лучше я принесу оставшиеся у меня деньги. Как-нибудь похоронишь, что-нибудь придумаешь.
Целый месяц они и звери сыты.
Получив очередную пенсию, решила изменить тактику. Сразу отложила девятьсот рублей — на червячка, как называла она голод. Закупила самую дешёвую рыбу — тюльку, заморозила порциями. Растянула на двенадцать дней. Осталась сотня.
Закупила пять батонов, как только привезли их, и подошла с ними к Киевскому вокзалу. Ей сказали, можно продать подороже, а на разницу она купит им с Соней и животным крупы и целый круглый хлеб!
Стояла с батонами, рядом с другими, такими же, как она, российскими бабками, распродающими свою жизнь: кто — старинную чашку, кто — старомодную блузку… и стыдилась глаза поднять на проходивших мимо.
Кроль приехал неожиданно — она и ждать перестала. Приехал в ту минуту, как она принесла в дом ячневую крупу и ковригу чёрного хлеба. Увидев её, ахнул:
— Ты что, мать, над собой сделала? Костями бренчишь?!
Она улыбнулась, натужно, не очень ещё отойдя от унизительного стояния у всех на обозрении, отрезала ему его любимую горбушку, усадила пить чай.
К горбушке Кроль не притронулся, а чай прихлёбывал с удовольствием.
— Правы вы были, бабки, — сказал вдруг, после долгого молчания. — Крутая досталась мне судьба. Но винить некого, сам польстился на внешнее, сам — ослеп, теперь — расплачиваться до могилы.
— Глупости, — возразила она. — Разойдись. Разве не найдёшь себе хорошей девушки?
— Э-э-э, мать, у нас общий бизнес. Она всё прибрала к своим рукам. Мне не шевельнуться. Она не даст мне видеть Катьку, — сказал горько. — Не отдаст денег, мною заработанных. Даже исподнего моего собственного мне не отдаст. Да и жить где?
— Как «где»? Здесь! — загорелась она, принялась уговаривать: — Уходи в чём есть. Я тебя пропишу здесь. Откроешь мастерскую в родном дворе.
Он смотрел в окно своим голубовато-зелёным взглядом, и вовсе не весёлыми были его веснушки.
— Мне у тебя бывать нельзя, — сказал. — Я сейчас вроде у родителей. Виточка спелась с ними. Уже сейчас, я уверен, звонит им, интересуется, прибыл ли? Будет мне баня.
— И к Петько не можешь съездить?
— Только по рабочим делам и при ней — в праздники. Правда, по телефону разрешают говорить с ним. Единственный человек, на которого не наложила лапу. Не баба — целое правительство. Она и диктатор во главе того правительства, и каждый из тех, кто осуществляет власть диктатора.
— Ты совсем одурел. Зачем тебе терпеть?
Он пожал плечами.
— Один раз я выглядел мужиком — когда побил окна подонку. Кишка у меня, мать, тонка, тряпка я, не могу гаркнуть, не могу стукнуть кулаком по столу. Они с тёщей, только я рот открою, из меня сделают бифштекс.
Она горестно смотрела на своего Кроля. Погибает, как и все они, хотя вовремя вписался и в новую экономику, и с политикой в ладу.
— Пить я было начал, так они — хором — такое устроили партсобрание, что я не могу глянуть в сторону бутылки.
— Ну это как раз дело.
— Дело-то дело, а терпеть как?
— Без всего уйди! Налегке. Чёрт с ними. Уйти-то куда есть.
— Катька… — сказал он.
— Что «Катька»? Не беспокойся, они сделают из неё такую же, какие сами…
— Н-не знаю, — возразил Кроль. — Может, да, а может, и нет. Она меня любит. «Па, почитай», «Па, послушай», «Па, пойдём в зоопарк». Льнёт ко мне. Отдушина моя. Уж этого-то они мне запретить не могут — чтобы я читал ей или чтобы мы с ней сходили в зоопарк. До зоопарка Виточка довозит нас сама и подъезжает за нами, к определённому часу.
— На «Запорожце» ездит? — удивилась Дора.
Кроль усмехнулся:
— «Запорожец» — моя машина. На «Тойоте»! Есть такая иномарка. Летает, не ездит!
— Что же делать? — спросила Дора подавленно.
— Терпеть. Ради Катьки. Может, мы с ней составим коалицию? Погоди немного, мать. Я не забыл тебя и не бросил. Роздыху мне нету. Даже позвонить не смею, она торчит рядом всегда, как шпик, контролирует каждый шаг, каждое слово по телефону. Я пошёл, мать. Терпи. Я люблю тебя. Но что делать, сам виноват, что влип по уши. — Кроль пошёл к двери. Она за ним. — Было бы у меня, тысяч шесть-семь, — сказал вдруг, — я бы, может, и нашёл