. — А вы откуда знаете, кто сейчас сидит? — зло нахохлилась Наташа. — Небось, в газетах о том не пишут. По радио и по телевизору что-то я не слышала про такое!
— Как «откуда»? Не в лесу же я в дремучем. Есть у меня друзья. Не ждать же чудес от наших вождей? Не терпеть же покорно их издевательства над нами?! Мы, чем можем, помогаем заключённым. Сахарову посылаем посылки. И в тюрьмы. Знаешь, кто там? Лучшие! Сколько во время и после войны попало в них, себя не щадивших. А сейчас там тот, кто не хочет быть рабом, кто хочет ощущать себя человеком.
— Почему же ты… никогда мне не говорила? — Дора ловит Сонин взгляд, чуть размытый. — Может, и мой Акишка всю свою жизнь по тюрьмам да по лагерям перемогался? — Щипало глаза, щекотало в глотке. Совсем слабая она стала.
«Не терпеть же покорно…»
А она… всю жизнь терпит… покорно приняла Акишкино исчезновение: по инстанциям не ходила, башмаков не стаптывала, терпеливо ждала, когда он вернётся. А он, может, ждал в тех страшных лагерях, что она найдёт его, и станет посылать ему еду, и — приедет к нему? Враньё, что Акишка рядом. Нету его. А она сжалась и терпит без него, ждёт и ждёт его, чтобы жизнь наконец начать. В институт без него не поступала. Без него поступить — предательство совершить. А может, и не таким словом — «терпеть» — её жизнь называется. Что значит — «терпеть»? Просто время остановилось в ту минуту, как Акишка пошёл от неё по улице на войну. Начнёт отстукивать жизнь, когда он вернётся с фронта: в институт вместе поступят, детей родят… Это остановившееся время парализовало её бездействием, потому и не связала войну с лагерями, когда уже с Соней Ипатьевной познакомилась и начинку, изнанку своей особой страны узнала!
Дора встала, снова села.
— Ты что так ошалело смотришь на меня? спросила Соня Ипатьевна.
— А можно… а как сделать… человек пропал, и всё. Никаких сведений. Может, жив?
Соня Ипатьевна покачала головой.
— Если б попал в лагерь, вернулся бы в пятидесятые, ну, в шестидесятые. А когда и где погиб… хочешь, попробуем узнать.
— Можно? — И стало страшно. Зачем ей это? Прибавить мучений? Ладно если на фронте, святое дело. А если, в самом деле, в лагерях промучился много лет, а она не искала, не помогла, спасти не попробовала?
Какое-то мгновение качалась на весах: нужно ей это или не нужно, раз всё равно Акишка не вернулся. Слепота, глухота, оказывается, удобнее, нету твоей вины, и — точка.
«О себе беспокоишься?» — поняла и сказала решительно:
— Сейчас запишешь? Год рождения — 1923. Фамилия…
— На свежую голову приду, Дора. Такое дело. Серьёзное.
Новая квартира в самом деле определила новую жизнь.
Раньше тянул двор. Потому, что был домом. Во дворе — промывающий запах свежести, во дворе — простор. Правда, простор не вширь, как в степях, в пустынях, в которых не была, но по телевизору видела, а простор — уходящий вверх, в вечность. Если бы волшебной силой — сумела взлететь, наверняка летела бы бесконечно, сначала в голубовато-серой атмосфере, потом — в ледяном оранжевом свете солнца, в безвоздушье, а уже потом — в пространстве космоса — между ледяными сверкающими планетами и звёздами. Конечно, она не была бы уже Дорой и не осознала бы того, что видит, а значит, так и не открыла бы тайны мироздания — где кончается (или начинается) оно, из огня и атомов, кто и как создал его, или оно само родилось из огня… Тут она всегда буксовала: ну а самое первое, из плоти, как… родилось? Из тех же веществ, из которых — огонь?
«Как» — слово важное для них с Акишкой. После уроков химии ходили часами и задавали себе этот невинно звучащий, но взрывной вопрос — «как»?
Учителя у них были замечательные. По химии ученик Менделеева. По литературе — внучка Тютчева. Школа дала им образование чуть ли не институтское, никто из учителей с программой не считался. Литературу учили не по хрестоматии, а целиком произведение читали, от первой страницы до последней, с примечаниями. От школы — старт. И дома — вслух — перечитали сначала все детские вещи — «Слепой музыкант», «Белый пудель», а потом Толстого, Чехова, Пушкина. Не одну литературу, другие предметы тоже учили не только по учебникам. И часто в классе звучало — «как?» да «почему?». Привычные вопросы. На всю жизнь остались главными.
Акишка любил химию и любил астрономию. Однажды сказал:
— А ведь наше «как» — тупик. Вопрос этот — круглый, со всех сторон замкнутый. Понимаешь? Чувствую, не дано нам узнать, что — сначала, что — потом, и вообще — КАК? Мы забиты мелочами настоящего. Посмотри, сколько всего нагорожено (в тот миг они шли по центральной улице города), это нагороженное хватает нас за руки, за глаза, отвлекаем мешает, не пускает понять… — Он поднял глаза к небу. — Человек так мал, так глуп…
— Что ты врёшь, — возразила она тогда. — Человек такие задачи решает, такие открытия делает…
— А почему за тысячелетия не узнал, с чего жизнь начинается, кто — сделал всё это? — снова показал в небо.
Они замолчали тогда, словно в самом деле тысячелетия явились к ним в гости. А ведь и правда — никому из самых умных, из самых избранных тайна не далась.
Не далась, а — тянет к себе, прежде дел заставляет ежеутренне поднять лицо к небу, привычно изумиться — простору, уходящему в бесконечность, свежести и чистоте, даруемым для проживания дня сегодняшнего.
И поначалу, когда живым существом явилась в её жизнь квартира, первым движением во дворе продолжало оставаться движение — поднести лицо к небу. Поблагодарить за подарок. Поздороваться с Акишкой и мамой. Задать себе дерзкий вопрос, сохранивший её и Акишку навеки школьниками: «как?».
Но… живое существо, брошенное на втором этаже седьмого подъезда, напротив квартиры Мадлены и Сидора Сидорыча, тянуло к себе силой собственника, самодура: «помой», «проветри»… Только самодур этот не унижал, не оскорблял. Её, Дорино, служение ему — добровольное, она жаждет подчиниться ему и каждым своим действием — к ублажению его — наслаждается. Подтереть пол, умыть стены, окна, кафель ванны и раковин — что ребёнка умыть. Особенную роль в этой квартире играют углы. Почему-то в них больше всего скапливается пыли. А именно от углов — равновесие, чистота.
Все составные квартиры противопоставлены небу. Теперь Дора сама — после того, как во дворе всё вычистит и уберёт, — гонит себя от неба под крышу, сама сажает себя в клетку. Но в своей клетке она ощущает себя владычицей мира! Простор двух больших комнат — её, стены, защищающие от всех вопросов и мук, — её, углы и потолок — её, четыре окна в комнатах и одно на кухне — её. А кухонное окно выходит — в её двор. Выгляни, всё ли в порядке, и вовсе не обязательно торчать целый день бесплатным приложением к качалкам, горкам, катку…
Квартира начала совершать в ней изменения. Не в квартиру, прямо в душу въехали вещи. Чуть оранжевый кухонный гарнитур, громадный холодильник с просторными камерами, трёхдверчатый, подмигивающий бежевым светом шкаф для тряпок, тахта-диван, с бежевым, тёплым плюшем, искрящимся жёлтыми солнечными каплями, вкрапленными в ткань.
Продуктов у неё мало, но Дора часто открывает холодильник и любуется его яркой белизной. Тряпок у неё мало, но Дора распахивает шкаф часто и смотрит на просторные полки и на сверкающее зеркало. По несколько раз на дню она подходит к тахте-дивану в спальне и гладит плюш — всё тепло, скопившееся в мире, сосредоточено именно в этом плюше, оно согревает замёрзшую на улице руку.
Она вполне умещается на широкой половине тахты-дивана, но ей нравится раскладывать красивое сооружение и лежать раскинувшись — вдоль тахты, поперёк, по диагонали, и, как бы ни легла, вокруг всё равно остаётся свободное пространство. И кошки… каждая может развалиться, не касаясь друг друга, чего никогда не получалось в семиметровке.
Эйфория. По-другому не назовёшь её состояния, когда они с Кролем с самого утра ездят по мебельным магазинам, а потом возвращаются в сопровождении спецмашины, везущей им их новое сокровище.
И каждый раз она говорит Кролю:
— Спасибо Егору Куприяновичу.
Управились за два месяца: и её квартиру, и Кроля — обставили, растратив все сбережения.
«Ну что ж, такое бывает раз в жизни, заработаю», — успокаивала она себя.
Дора раздулась до размеров квартиры. Себе самой она казалась квартирой, укомплектованной чистой, красивой мебелью, пахнущей фабрикой, магазином.
И явились в её характер черты, которых не было в ней сроду. Она прикрыла плюш тахты покрывалом. Тут же и принялась волноваться: не прорвут ли кошки своими когтями тряпку и не раздерут ли плюш? Теперь утром и вечером, когда кошки по очереди ходили в туалет, застилала пол газетами, боясь, что они принесут на лак запах мочи. Трижды в день меняла песок, а опасность запаха всё равно оставалась. Конечно, кошек можно заставить и в туалет ходить, но раньше у неё собственного туалета не было, а теперь разве переучишь?
И двор перестал быть её единственным домом, которым был столько десятилетий.
Люди к ней по-прежнему тянутся. Рудька знакомит её со своей женой — грузинкой. Рассказывает о распределении на их экономическом факультете — он решил ехать с Наной в Тбилиси. Мадленина Даша после школы приходит к ней — обедать и делать уроки. Так же выводит Дора погулять старушек и так же сидит с малышами, но теперь ни на минуту не задерживается после того, как разведёт старушек по домам, а малышей матерям отдаст, спешит домой — к непонятному, не знакомому раньше, что так тянет к себе!
Теперь иной раз и не успевает, а то и забывает перед уходом взглянуть в небо, где её прошлое столько лет продолжает жить живой жизнью.
Егор Куприянович тоже там, рядом с её близкими. Но он и — в её квартире, в каждой отлакированной Кролем половице, в каждой электрической лампочке и в каждой вещи, что они с Кролем купили. Егор Куприянович — её Бог, которому она возносит благодарственные молитвы. Его имя так и свернулось клубочком на языке. И всё время видит перед собой складки щёк, морщины, острый взгляд. Умела бы, может, и поклоны отбивала бы ему еженощно. Не умеет, только скатывается с языка само собой, к месту и ни к месту: «Спасибо, Егор Куприянович». Эта фраза живым существом живёт в квартире. Даже кошки выучили её и жмурятся от радостной истомы, когда она звучит, — вольготно, удобно валяется им на диване в гостиной и на тахте в спальной, куда она по настоянию Наташи всё-таки перешла спать, и на матрасах, которые она настелила им в углах своей комнаты. Каждый выбрал место себе по вкусу. Рыжуха и Ксен оккупировали тахту, Ксен, как всегда, спит в головах, прижавшись мурлыкающим брюхом к её макушке, Рыжуха припадает к животу.