Вчера наш радист Иван Францев принял приказ Бутлера: «Доставить в верховья Маймечи отряд Апрелева, откуда он будет сплавляться на клипер-боте».
Утром, осматривая самолет перед вылетом, я обнаружил, что шасси сместилось в сторону. Не было печали! Однако техник Петренко уверяет, что это пустяк — просто ослаб трос. И действительно, он подтягивает трос, и шасси становится на место. Я не придаю значения этому случаю и не задумываюсь о причинах, которые вдруг повлекли за собой ослабление двенадцатимиллиметрового троса, не предполагая, какой ценой буду расплачиваться за свою беспечность.
Вылетаю в паре с Анатолием. Обычно мы летаем порознь, так как каждый из нас ведет работу самостоятельно. Полет вдвоем диктуется необходимостью доставить отряд Апрелева одним рейсом.
Через два с половиной часа полета мы над местом, указанным для посадки. Присматриваю каменистую косу на прямом участке реки и даю сигнал Сластину: «Иду на посадку».
Снижаюсь, следуя изгибам ущелья. Вот самолет несется над водой. Гашу скорость, слышу, как шуршит под колесами галька. И вдруг удар! Воздушный винт врезается в землю, сила инерции швыряет меня лицом на приборную доску…
Видимо, на какое-то время я потерял сознание. Потому и не ощутил боли. Теперь горячие капли крови, стекая по щеке, тяжело шлепаются на пол кабины. Что же произошло? Почему самолет оказался на брюхе?..
— Живой? — заглядывает ко мне Апрелев. — Что случилось?
— Если бы я знал… Сядет Анатолий, разберемся.
Ждем, пока посадит самолет Сластин, но он не торопится.
— Почему не садится? — недоумевает Апрелев.
Молча пожимаю плечами и наблюдаю за самолетом Толи. Он поднялся выше гор и кружит над ними. Зачем? И вдруг я представляю себя на его месте: что бы подумал я, увидев внизу самолет, лежащий на брюхе? Не иначе решил, что он завяз в мягком грунте… Значит, Толя не сядет!..
— Николай! — окликаю Апрелева. — Бежим на гору, здесь он не сядет!
По каменистой осыпи карабкаемся вверх. Перед нами открывается широкое плоскогорье длиной больше километра. Я срываю с себя куртку, китель, рубаху и мастерю из всего этого посадочное «Т». Толя делает еще два захода и лишь после этого приземляется.
— Что не садился? — не скрывая досады, спрашиваю у него.
— Поди разберись тут! — хмуро отвечает Толя. — Ты на косе завяз, а здесь грунт такого же цвета… Не хватало, чтобы мы оба устряпались!
— Да не завяз я, шасси снесло!..
— Налетел на камни?
— Нет. Причину пока не выяснил…
Молча наблюдаем, как грузится на резиновую лодку Апрелев, потом лодка трогается вниз по реке, и мы машем руками до тех пор, пока она не скрывается за поворотом. Тогда идем к моему самолету.
— Поднимем на колеса, заменим винт и улетим! — заключает после осмотра Петренко, который прилетел на самолете Толи.
— А ты уверен в этом, Иван Федорович? — спрашиваю техника.
— Уверен! Сделаем!
— Тогда, Толя, лети на базу, — обращаюсь к Сластину. — Привезешь запасной винт, а мы с Петренко останемся.
— Понятно!
— И продукты захвати. Неизвестно, сколько придется здесь сидеть.
— Добро. Кстати, возьми мой НЗ. Может, пригодится.
— Давай. Значит, ждем завтра.
Толя молча кивает головой и уходит к своему самолету. Я слежу за его взлетом и возвращаюсь к Петренко, который уже возится возле машины.
— А дела наши дрянь, — сообщает он мне. — Вот смотри. — И протягивает обломок гнилого дерева.
— Что это?
— Кусок лонжерона…
— Значит, трос ни при чем? — осеняет меня. — Сгнил лонжерон, и узел шасси вырвало при посадке?
— Да… Виноват. Хочешь — ругай, хочешь… Только не унывай. Смотри, какие вокруг лиственницы! — Петренко повел рукой в сторону ближнего ущелья. — Они как из железа! Срубим пару и сделаем!
— А инструмент?
— А это что? — Петренко показывает топор.
— Что ты им сделаешь? — горько усмехаюсь я.
— Были бы руки! Пошли к лесу.
Три часа, сменяя друг друга, валим сухие лиственницы, чтобы потом подвести бревна под самолет и, вывесив его, освободить шасси. С непривычки ноет спина.
— Шабаш! — предлагаю Петренко. — Займемся ужином.
— Ты иди, а я еще с десяток стволов свалю.
Я не заставляю себя упрашивать. Развожу близ самолета костер, вскрываю жестяную коробку неприкосновенного запаса, и — о досада! — новое огорчение: соль, сахар, крупа, табак просыпались из разорванных бумажных пакетов и перемешались в несъедобное месиво. Благо есть еще десяток банок мясных консервов да столько же плиток шоколада. Вскрываю одну банку консервов — серо-зеленое испорченное мясо. Вскрываю вторую, третью — то же. НЗ с самолета Толя ничем не отличается от нашего. Принимаюсь за безрадостные подсчеты: два десятка плиток шоколада и килограмма два муки в мешке, оставленном Толей. Негусто…
Ужинаем мучной болтушкой, заваренной на кипятке в консервной банке, и плиткой шоколада. Затем сооружаем из моторного чехла подобие палатки, настилаем на землю лапник лиственницы и будто проваливаемся в темноту — усталость…
Назавтра Толя не прилетел. Не прилетел он и через неделю. За эти дни мы подвели срубленные бревна под крылья, подняли самолет и освободили шасси. Потом Петренко вытесал балки для будущих лонжеронов, отсоединил стальные узлы крепления стоек и, нагревая в костре болт, стал прожигать им отверстия в балке. Мне он такую работу не доверил.
Последние дни нас одолевал голод: тощая мучная болтушка да плитка шоколада на двоих совсем не восстанавливают затраченные силы. Пришлось взять карабин и пойти в горы. Всматриваюсь в свежие следы лосей, мечтаю подкараулить одного из них, но это не удается. Зато я набрел на заросли спелой морошки и набрал ее полную фуражку. К ужину будет мучная болтушка, сдобренная кисловато-горькими ягодами.
Еще неделя… Вместо сгнившего лонжерона установлены лиственничные балки, вытащены из-под крыльев бревна, и наша птаха стоит на собственных ногах.
А винта нет…
Чтобы не сбиться со счета дней, ежедневно делаю зарубку на шесте у «палатки». Сегодня вырезал пятнадцатую. После тщательной ревизии продовольствия — две горсти муки и шесть плиток шоколада — приняли решение: ждем сегодняшний день и, если Толя не прилетит, завтра двинемся в путь. До ближайшего поселка Гули, где находится база геологов, двести пятьдесят километров. Идти придется вдоль реки, так как компаса у нас нет. Если очень экономно расходовать продукты, можно протянуть шесть дней… Надо спешить, пока есть еще кое-какой запас сил и немного еды. И мы трогаемся в путь, не дожидаясь завтра.
Сколько мы идем? Вечность… Вчера на перевале обронил в снег спички. Единственный коробок. Когда это случилось, не заметил. Но даже если бы заметил — не вернулся бы. Сотня пройденных шагов — полсотни метров. Две тысячи шагов — километр. Сколько их позади, сколько осталось?.. Как в кошмарном сне, перед глазами пройденные речки с бурно кипящей, холодной как лед водой; подъемы и спуски, камни, припорошенные снегом, чавкающая под сапогами болотистая тундра, поросшая цепким, как колючая проволока, кустарником, и снова камни, речонки… Две тысячи шагов — километр…
В полдень вытряхнули весь остаток муки в жестянку и разболтали холодной водой. Такая еда не прибавила сил. Разделили последнюю плитку шоколада…
Чаще и чаще спотыкается и падает Петренко. Мне стоит невероятных усилий заставить его подняться. А как велико желание самому лечь хотя бы вот на этот камень!.. Но… надо идти!
«Надо»! Какое хорошее слово в русском языке! Что бы мы делали без него!
Опять упал Петренко…
— Вставай, Иван.
— Не могу…
— Иван, надо.
— Нет… Мне уже не надо… Может, еще тебе…
— Вставай, Иван!..
— Нет. Иди один. Если найдешь людей — пришли помощь. Если успеют…
— Дурень! — Я высказываю прямо в лицо Петренко все слышанные мною ругательства. Он внимательно слушает.
— Все? Помоги…
Я помогаю ему подняться.
К вечеру с плоскогорья открывается вид на долину Маймечи. Отсюда до поселка геологов километров пятьдесят.
Неохотно занимается рассвет. Посерело небо, а ветер прижал низкие облака к горам. К тем самым, откуда мы недавно вышли. Идем вдоль берега реки, она здесь разлилась широким плесом.
— Не прошли ли мы эти Гули? — спрашивает Петренко.
— Не должны.
— Вроде у Гулей холмы, а тут, смотри, болото… Это северней.
Я осматриваюсь — тайга и тайга. Вдали на реке — островок. Вспоминаю, что по пути с севера, откуда мы летели к Гулям, этот островок был перед поселком. Неужели прошли?
— Не могли мы пройти… Хоть один огонек в поселке да заметили бы.
— Ха! — восклицает Петренко. — Ночь. Легли спать — и нет огней.
Этот довод кажется мне убедительным. Еще раз внимательно осматриваюсь: наверно, Петренко прав… Прошли.
Мы поворачиваем назад, к горам. Идем по своим же следам, оставленным на прибрежном песке. Тяжелая голова гудит, как пустая бочка под ударами палки, каждый шаг отдается болью в голове.
— Слышишь? — останавливается Петренко. — Самолет!..
Он неловко взмахивает рукой и падает на землю. Теперь и мне слышен отдаленный гул, напоминающий назойливое гудение шмеля, бьющегося в оконное стекло. А вскоре над вершинами лиственниц появляется темная точка. Она приближается, растет на глазах, и вот уже красное днище летающей лодки сверкает над нами. Я неистово машу руками, подбрасываю вверх фуражку. Самолет разворачивается и заходит, снижаясь, на нас. Мне видно, как в раскрытый блистер просовывается какой-то сверток, вот он отделяется от самолета и тяжело шмякается неподалеку. Я бреду к нему. Оказывается, это мешок. К нему прикреплена бумажка: «Оставайтесь на месте. Скоро пришлю за вами помощь — маленький самолет. Всего доброго! Мальков».
Лодка делает над нами круг и исчезает.
В мешке продукты, папиросы и спички. От табачного дыма кружится голова, и я опускаюсь на песок рядом с Петренко…
Вероятно, мы уснули. А может, это забытье от усталости и голода. Мы не слышали, как сел самолет, не слышали, как он подрулил к нам.