Крохотный, менее чем на минуту, эпизод. Начинается съемка. Медвежата играют в тени тороса. Копалин приготовил камеру, каюр сидит на нартах и ждет условного сигнала. Рядом с медвежатами — не в кадре! — для защиты их от собак, стоит Бессонов.
Команда: «Пошел!»
Бросаются вперед собаки, несутся нарты, но… в последний момент упряжка сворачивает к Бессонову. Собаки уже привыкли и подружились с медвежатами, а человек на их пути воспринимается как препятствие. Летят клочья от двойных ватных брюк Бессонова, от его толстой стеганой куртки…
— Стоп! Сначала!
И так дубль за дублем, день за днем в течение недели, пока не получится нужный кадр. И Бессонову надо быть рядом… На всякий случай.
Когда «Мосфильм» снимал «Красную палатку» об экспедиции Нобиле, пришло время вести съемки на натуре. И маленькая экспедиция в составе оператора Э. Абрамяна, ассистента оператора Е. Шведова и заместителя директора фильма З. Гризика отправляется на поиски нужной натуры. Так мы встретились на Чукотке, где мой экипаж вел ледовую разведку.
— Отснять надо немного, — рассказывал Абрамян. — Всего метров сто пятьдесят. Но хочется, чтобы каждый отснятый кадр, который пройдет перед зрителем, был насыщен дыханием Арктики, ее суровой красотой, чтобы на экране ожило то, что увидел когда-то экипаж Нобиле. А это совсем не просто…
— Конечно, не просто! — вступает в разговор Зиновий Гризик. — На чем летал Нобиле? На ди-ри-жабле! На аппарате, который легче воздуха, на корабле, свободно плывущем в воздушном океане. А где нам взять такой корабль?
— Самолет — типичное не то, — задумчиво произносит Абрамян.
— Большие скорости, неудобство съемки, вибрации…
— Стоп! — перебивает Гризик. — Идея! Идем к вертолетчикам.
Киношники пропадали три дня (в аэропорту киношниками называли не только съемочную группу, но и экипаж вертолета, приданного им: пилотов А. Рудакова и А. Киселева, бортрадиста В. Комарова и бортмеханика Н. Яшкова). Эти три дня они все вместе что-то чертили, проектировали, мастерили. И наконец…
— Готово! — едва ответив на приветствие, сообщает Гризик.
— Что готово? — не могу понять его.
— Как что? — в свою очередь удивляется Гризик. — Дирижабль!
— ?!
— Ну, не дирижабль, а его гондола, — уже менее восторженно сообщает Гризик. — В конструкцию вертолета нам не вмешаться, летчики не позволили бы, а вот гондолу соорудили. Приглашаю на испытания!
Разве удержишься от соблазна? Иду с ним к вертолету. Сначала вертолет поднимает пустую капсулу — клепано-сварную конструкцию из железных полос, уголков и листов, потом в этом сооружении устраивается Абрамян.
— Вертолет, я — гондола! — говорит он по радиотелефону (даже двустороннюю связь предусмотрели «конструкторы»). — К взлету готов!
Полеты по прямой на разных скоростях, развороты, наконец, посадка. Над испытательной площадкой вновь звучит веселый голос Абрамяна:
— Плывет! Никакой вибрации! Плывет, ребята, плывет!
Общими усилиями в темное чрево вертолета грузится «гондола», напоминающая пчелиный улей, выкрашенный в ярко-красный цвет. По обоим ее бортам надписи: «Красная палатка». «Мосфильм». СССР».
Вертолет с командой отважных уходит в море, к разлому голубых торосов, к заснеженному, безлюдному острову Геральда. Работа началась.
И все же что такое подвиг? У каждого на этот счет имеется своя точка зрения. Но вряд ли кто назовет подвигом свое дело, свою работу. Снял вертолетчик унесенных в море на льдине рыбаков — работа, пробили нефтяники новую скважину в вечной мерзлоте — работа, провели строители дорогу через непроходимые горы — работа, наконец, задержал милиционер опасного преступника — и это тоже работа! Выходит, подвиг в том, как человек относится к своей работе, как выполняет ее? Наверное. Во всяком случае, мои друзья полярники не видят подвига в своей работе.
С Матвеем Козловым мы познакомились в первые дни после моего зачисления в МАГОН, на аэродроме.
— Изучаешь технику? — остановился подле меня невысокий летчик.
— Присматриваюсь, — ответил я не очень дружелюбно.
— Можно сказать, новичок? Недавно у нас? — продолжал тот расспросы.
— Недавно.
Вот так и состоялось наше знакомство с Матвеем Ильичом Козловым, перешедшее потом в многолетнюю дружбу. С тех пор мы вместе летали в небе Арктики, встречались на земле и в воздухе. И как бы ни искажали помехи человеческий голос, я всегда узнавал в эфире друга уже только по одним словам «можно сказать», которые он ухитрялся вставить в любую фразу, и звучали они по-особенному, по-козловски: «мо-скать».
— Эти самолеты, мо-скать, ерунда, — повел рукой Козлов в сторону трофейных «зибелей» и «кондоров». — На лодках летал?
— На лодках? — переспросил я, не скрывая изумления. Тогда я еще не подозревал о существовании летающих лодок — гидросамолетов, которых было много в полярной авиации.
— Пойдем со мной, облетаем «Каталину».
— А… можно?
— Нужно. Мо-скать, для углубления мозговых извилин.
«А он ершист», — подумал я тогда о новом товарище, не подозревая, что за напускной развязностью скрывается великая скромность.
Как-то возвратились мы с ледовой разведки, и летал вместе с нами в этом же районе экипаж Козлова. И вдруг в порт на его имя стали поступать поздравительные телеграммы. Не иначе как близится какой-то юбилей Матвея Ильича, о котором он не хочет ставить нас в известность, решили мы.
— Телеграммочки получаешь, Матвей Ильич, а коньячок зажимаешь! — начал я подтрунивать над ним.
— Мо-скать, ерунда, — зарделся Козлов. — Крестники вспомнили про день рождения.
— Крестники? — искренне удивился я. — В таком количестве? Не загибаешь, Матвей Ильич?
Больше из Козлова не удалось выудить ни слова. А через неделю к нам доставили кучу свежих газет, и из них мы узнали о «крестниках» Матвея Ильича Козлова.
…Шли первые месяцы Великой Отечественной войны. По указанию правительства некоторые станции на Новой Земле, Земле Франца-Иосифа и некоторых островах Карского моря закрывались, и вывезти оттуда полярников было поручено кораблю «Марина Раскова».
Судно обходило полярные станции и забирало на борт полярников с их семьями. В Карском море беззащитный пароход выследила и затем торпедировала немецкая субмарина. После этого она всплыла и стала расстреливать чудом спасшихся людей. Однако разыгравшийся шторм не позволил фашистам завершить кровавое преступление.
Уцелевшие от фашистских пуль остались на обломках судна, на шлюпках в бушующем море без какой-либо надежды на спасение. Откуда им было знать, что радист «Марины Расковой» успел передать SOS, сообщив примерные координаты судна. Но известные координаты мало что могли изменить: ближайшие суда находились в сотнях километров от места гибели «Марины» — как ни торопись, все равно будет поздно!..
— Будет поздно! — говорил и Матвей Козлов, доказывая в штабе моропераций необходимость немедленного вылета. — Будет поздно!
А погода нелетная по всем статьям: снегопад, полное отсутствие видимости и шторм.
И все же Козлов добился разрешения на вылет и поднял в воздух свою летающую лодку.
Долго он кружил в районе катастрофы, стараясь что-либо разглядеть, — ведь не мог же бесследно исчезнуть корабль, какие-то следы должны остаться.
— Шлюпка по носу! — закричал штурман Федя Лашин.
— Плот на воде! Второй!..
И Козлов пошел на посадку…
Все инструкции и наставления, наконец, расчеты конструкторов твердили одно: посадка в бушующем океане невозможна! Но там гибли люди…
Волны были так велики, что могли накрыть самолет и раздавить его многотонной массой воды. Уйди пилот, и никто бы не посмел его осудить: есть предел возможного, предел прочности машины и, наконец, предел человеческих сил. Предел? О каких пределах можно говорить, когда в море гибнут люди?! Кто им поможет? Больше некому!..
— Выпустить поплавки!
— Командир?!
— Первой волной оторвет!..
— Садиться в такой шторм… Еще никто не садился!..
— Всему экипажу: к посадке готовьсь! Поплавки выпустить!
— Есть! Поплавки выпущены!
— Штурман к посадке готов!
— Радист готов!
— Спокойно, ребята. Мо-скать, сядем!..
Матвей зашел на посадку не против ветра, как гласит инструкция по производству полетов, не наперерез волне, а вдоль ее гребня. Вот он снизился над вершиной водяной горы и пошел над нею… Кипящие клочья пены ударили в днище, мгновение — и лодка скользнула по вершине водяного вала. Волны тотчас стали захлестывать смотровые стекла, водяные брызги ворвались в кабину, холодными ручейками потекли по лицу и груди. Но Матвей не замечал холода, его правая рука лежала на секторах управления двигателями, а левая — на штурвале. Лодка фантастической птицей скользила над бушующим морем, ныряя между волнами и снова взлетая на их гребни.
— Люди!
— Плот и шлюпка с людьми!
И Козлов развернул лодку им навстречу.
Сняты люди со шлюпки, с плота, а где-то рядом, в кипящей и беснующейся смеси воды, воздуха и снега, еще кто-то может ждать, может надеяться на помощь. И лодка снова скользит над волнами.
Спасенные люди заполнили просторный салон, набились в грузовой отсек, сгрудились в кабине пилотов. Лодка осела глубоко, ниже ватерлинии.
— Больше никого не видно! — крикнул штурман с носовой палубы.
— Добро! Будем взлетать.
Надсадный рев моторов. Лодка зарывается носом в набегающие волны, и вода хлещет по крылу, заливая моторы…
— Не взлететь, командир! — говорит механик. — Перегрузились. Что будем делать?
— Что делать? — переспрашивает Козлов. — Мо-скать, будем рулить. Курс на Диксон, штурман!
— Командир! Лодку разобьет волнами!
— Выдержит. Мо-скать, обязана!
И лодка выдержала. Через много часов руления по кипящим волнам, когда на исходе уже было горючее, Матвей Ильич, наконец, смог поднять машину в воздух.
А лететь пришлось считанные минуты: Диксон оказался рядом…
Мы всем миром приступили к Козлову.