о контрразведчикам. А его подружка… Подружка ночью подмахивала стукачу, пока ребята – ее сверстники – дрались и погибали в Морозовке.
«Куда-то тебя не туда занесло, товарищ Зарев…» – самокритично подумал он о себе в третьем лице.
И впрямь не туда. Он ведь не трибунал, чтобы стукаческой подстилке единолично приговор выносить. Да и не заслужила она смерть, не безнадежная: лет пять потрудится для народа, хотя бы сучкорубом на лесоповале, – глядишь, в мозгах и посвежеет, вернется правильным человеком, может, даже ударницей труда станет…
«А Юлена? Ей-то приговор вынес без трибунала, как так?» – поинтересовался внутренний голос, явный оппортунист и вредитель.
Спорить с внутренним демагогом Зарев не стал. Там иное, там шел бой, а кто в бою товарищей предает и под пули подставляет, – те сами себе приговор выносят, фактом открытой измены, – и с ними разговор короткий, на месте, без трибунала, некогда в бою трибуналы собирать.
На месте не получилось, толкнули под руку. Получится чуть позже. А эта подстилка пусть живет, перевоспитывается.
Мысленно выписав девице путевку в жизнь, он потряс ее за плечо. Будущая ударница труда промычала что-то и продолжила дрыхнуть самым мелкобуржуазным образом. Потряс еще, с тем же результатом…
Зарев взял со стола банку с релакусом, начал лить рассол тонкой струйкой на лицо спящей. «Главплод-овощпром» не подвел: овощи у него мало съедобные, а вот консервирующая жидкость для побудки самое то, – острая, пряная, с резким уксусным запахом. Девица зафыркала, замотала головой, разлепила глаза.
– Одевайся и уходи, – сказал он. – Быстро.
Девушка не сразу сообразила, где она и что происходит. А когда сообразила, повела себя глупо. Вместо того, чтобы быстро и четко выполнить команду, занялась ненужной суетой: попыталась прикрыться простыней, попыталась разбудить Левора…
Чтобы ускорить процесс, Зарев ударил подстилку по лицу. Ладонью и по своим меркам легонько.
Ее буквально смело с диванчика. Распласталась на полу, в лужице «зеленухи». Из ноздри поползла капелька крови… Девица распахнула рот, намереваясь взбудоражить диким воплем всю округу. Но не закричала, увидев нож в руке Зарева.
Тяжко вздохнула, заворочалась на полу, устраиваясь поудобнее, – и широко раздвинула ноги.
Зарев сплюнул. Не мысленно, а вполне реальной слюной. Еще искал, дурак, на ней синяки… Тут пятерки для перевоспитания маловато, тут червонец в самый раз будет.
Он кинул ей блузку, комком лежавшую на стуле. Кинул юбку, подняв ту с пола. Нижнего белья нигде не увидел, да и ладно, так до дома дойдет.
– Одевайся и уходи, – слово в слово повторил он свое приказание. – Я к Левору. По делу. Ты здесь лишняя. Последний раз говорю: уходи. Иначе убью.
До девицы наконец дошло, что шутки закончились. И если она не подчинится, то может закончиться что-нибудь еще. Здоровье, например. Или жизнь.
Оделась стремительно, как перевоспитуемая после команды «Подъем!»
Про белье и не вспомнила, или же побоялась искать его под пристальным взглядом Зарева. Наконец свалила, причем дружок ее так и не проснулся…
Общение с девицей изрядно разозлило Зарева. Он поневоле сравнивал ее с Юленой, с тем, как та повела себя у Левора, в той же обстановке и ситуации… Понимал, что ушедшую девицу при нужде казнил бы легко, не задумываясь. Но казнить-то надо не ее, а Юлену, сам так решил, и решил вроде правильно…
Он злился по большому счету на себя. А пострадал от того спящий сном младенца комсомольский вожак. Его Зарев разбудил без сантиментов – взял со стола испачканную в томате вилку и глубоко воткнул Левору в бедро.
Проснулся комсорг мгновенно, с диким воплем… Вопль остался внутри, задавленный на корню: пальцы Зарева придавили лицо Левора стальной хваткой, нос был зажат, губы стиснуты словно струбциной, – не разжать их, не крикнуть. Колено упиралось в грудь, не давая толком вздохнуть.
– Помнишь Юлену? – поинтересовался Зарев обыденным тоном. – Темноволосая такая, была тут в прошлом месяце?
Левор, очевидно, посчитал, что обстановка неподходящая для воспоминаний о девушках, побывавших во флигеле. И попытался со всей дури заехать Зареву в ухо.
Тот отмахнулся почти даже небрежно, как от докучливой мухи, – но правая конечность Левора вышла из строя, лучевая кость, возможно, треснула. Зарев мог без труда сломать руку открытым переломом, но не хотел возиться с комсоргом, потерявшим сознание от болевого шока.
Второй вопль тоже остался беззвучным, лицо Левора по-прежнему оставалось в болезненном плену.
Диалог, начавшийся неконструктивно, помаленьку наладился. Ценой тому стали два сломанных пальца, пострадавших при попытке их хозяина отлепить чужую руку со своего лица.
На том сопротивление иссякло. Дышал теперь Левор, когда ему позволяли, а позволяли в качестве награды за правдивые ответы.
Очень скоро Зарев узнал, что о местожительстве Юлены комсомольский вожак понятия не имеет, что привел ее Вилен, живущий там-то и там-то, – с него и спрос.
Если любитель девушек и «зеленухи» рассчитывал, что на том его мучения прекратятся, то он жестоко ошибся. Все только начиналось, и Зарев спросил:
– А теперь рассказывай, к кому по четвергам бегаешь в многоэтажку на Октябрьском. Про девушек песни не пой, хмыря я того видел. Кто он такой? Жандарм? Или с контрразведки?
Разговор вновь забуксовал… Ленор, как ни был ошарашен, сообразил: откровения на эту тему грозят куда более серьезными последствиями. Такими, что два сломанных пальца за счастье покажутся… Сообразил и попробовал сначала сыграть в молчанку, потом понес какую-то пургу о деловом знакомстве, возникшем на почве торговли ворованными консервами…
Зарев воспользовался проверенным инструментом, вилкой. Хорошая штука – случайно не убьет, но словоохотливости еще как способствует. Пришлось, конечно, повозиться, чтобы сдвинуть беседу с мертвой точки. Зато потом Левор пел соловьем, не останавливаясь, ему хотелось говорить еще и еще, говорить долго… Говорить и жить.
Зарев оборвал излияния на полуслове. Вместе с жизнью. Оборвал все той же вилкой, глубоко воткнув ее в глаз Левора. Четыре слегка изогнутых зубца прокололи глазное яблоко, скользнули по клиновидной кости и проломили кость решетчатую – и ушли глубоко в мозг, попутно разорвав глазную артерию и зрительный нерв.
Мертвец, не понимающий, что уже мертв, забился с неожиданной силой, чуть не скинув с себя Зарева, – тот не ждал такой прыти от изнеженного обитателя Умзалы, но все же удержался, навалился сверху, притискивая к измятой и окровавленной простыне, не позволяя ни крикнуть, ни зашуметь иным способом.
Два тела сплелись на диванчике, словно два любовника-извращенца. Какой-нибудь высоколобый деятель наук, окажись вдруг такой рядом, мог бы набросать при виде этой парочки тезисы мудреной статьи для «Императорского вестника психологии и психопатологии» – о том, что именно символизирует вилка, а что – глазница при имитации полового акта груманчанином, находящимся на пороге половой зрелости…
Но многомудрого деятеля поблизости не случилось, а сам Зарев о существовании науки психопатологии не подозревал. Он просто дождался, когда конвульсии завершатся, и слез с затихшего тела. Вилка осталась, где была.
Зарев чувствовал необычайный душевный подъем – полученная информация позволяла провести невиданную, небывалую для Красногальского подполья акцию: захватить – без шума и жертв – не кого-нибудь, а жандармского поручика! Это вам не бывшую комсомолку в сквере вздернуть, жандармский поручик у имперцев к армейскому подполковнику приравнивается, или к комбату, если мерить в званиях Союза…
«Захват вражеского обер-офицера», – вот какими словами это прописано в статусе ордена Красного Знамени… Или Красной Звезды? Неважно, орден есть орден…
Зарев был передовиком соцсоревнования и не жалел ни себя, ни бригаду ради короткого удовольствия подняться под аплодисменты на сцену и получить очередной вымпел…
Но в сравнении с орденом любой вымпел – всего лишь треугольная красная тряпочка. А орден в монацитовой грумантской шахте светит далеко не каждому: только лучшим из лучших и лишь в конце недолгой трудовой биографии… Или чуть раньше, но посмертно, – если повезет и погибнешь при аварии, спасая товарищей.
Он чувствовал себя, как альпинист, наконец-то вскарабкавшийся на заветную вершину. Перспективы казались необозримыми, тело легким и способным к полету.
На мертвеца с глубоко ушедшей в глазницу вилкой Зарев внимания не обращал, почти забыв про него… Он был уверен, что все его возбуждение и воодушевление вызвано исключительно перспективой захватить жандарма и получить заслуженную награду. Чем же еще?
На самом деле Зарев Дорохов стоял, фигурально выражаясь, не на вершине горы, но возле самой грани между юношей и мужчиной – у груманчан эта грань не размытая, но четкая и резкая, как шрам от бритвы.
И только что он сделал еще один крохотный шажок.
В кают-компанию прожектора не потащили. Обошлись тремя десантными фонарями, стоявшими на столе и направлявшими лучи света вверх, на люстру – малая часть светового потока отражалось от хрустальных подвесок и возвращалось вниз. В результате пришлось сидеть в полумраке – драгоценный коньяк мимо бокала не нальешь, но за нюансами мимики собеседника следить трудно…
– Чем я здесь, на «Комсомолке», занимался? – переспросил по своему обыкновению Долинский.
Металлическая часть его черепа поблескивала в отраженном свете, красный зрачок светился теперь гораздо ярче, – словно полусонный вампир окончательно проснулся и вышел на охоту. Он-то видел все в мельчайших деталях, обычное человеческое зрение значительно уступало камере, заменявшей Долинскому глаз, – и чувствительностью, и спектром воспринимаемых волн.
– Подробно объяснять нет времени, – сам себе ответил экс-капитан «Цесаревны». – А если в двух словах… Я здесь пытался сыграть роль Господа Бога.
– Ну и как? Получилось? – ехидно спросил фон Корф. – На каком из дней творения застряли?