Он окинул взглядом Лею, чей мышастый конек подпрыгивал в смешной рыси, на чернявого Ландеха, на Нияра, что как раз болтал с Верией, и на все еще сосредоточенного Йанне. С того времени, как погибли его братья, у Кошкодура не было никого, кого он мог бы назвать семьей, никого, чья смерть его коснулась бы, но с ними, товарищами по чаардану, был он настолько близок, что почти читал их мысли.
Но дело заключалось не только в этом.
Все полагали, что он – кто-то вроде заместителя Ласкольника. Фургонщики приглашали его на советы, выслушивали его мнение, расспрашивали о планах кха-дара. Он чувствовал, что, даже если ответит неверно или поделится с ними недолжным мнением, они все равно приспособят к нему свои планы. Тяжесть ответственности была словно скорлупа из сковывающей движения глины, облепляющей члены, вжимающей в землю. Так ли себя чувствовал Ласкольник? Все время впутанный в интриги и планы, переставляющие по карте континента целые народы и армии? Кошкодур вздохнул столь тяжко, что привлек к себе взгляд Леи.
– Что? – обронила та с усмешкой. – Задница отвыкла от галопа? Стареешь? У меня во вьюках есть классная мазь, если хочешь.
Он покивал:
– Да, я именно о том и мечтаю, чтобы ты натерла мне задницу мазью, которую возишь с собой с момента, когда мать оторвала тебя от груди.
Все знали, что у Леи во вьюках есть самые разные вещи, и если ее никто не заставляет, то она не выбрасывает ничего. По чаардану кружили легенды о том, что еще можно в тех вьюках найти и когда оно туда попало.
– День, когда мне придется тебя чем-нибудь натирать, будет днем твоих похорон, старикашка, – отбрехалась она. – А мазь эта – наилучшая, мне ее сам Хевраст продал.
– А разве он не помер пять лет тому?
– Пять? Не больше двух, склеротик.
– Ага. Два… А не говорил он случайно, как долго эта мазь остается годной?
– Хорошее средство можно использовать годами. Так как? Желаешь или нет?
Задница… Пусть уж лучше думает, что у меня задница болит.
– Ну ладно, – согласился он. – А ты его хотя бы проверяла?
– Шавлендеру помогла.
Шавлендер. Кошкодур глянул сверху на конька Леи. Вроде бы взяла его имя из языка своей матери, хотя и не желала признаться, что оно значит.
– То есть ему-то ты задницу натирала, а мне уже не желаешь?
– Он несколько попристойней тебя. И нету у него все время такой вот хмурой морды.
Он уловил несколько веселых взглядов, которыми она обменялась с остальными. Усмехнулся слегка.
– В таком случае благодарю. А пока что…
За ними раздались свистки, колесницы останавливались раньше, чем они могли предполагать.
– Именно этого я и ждал. Готовьтесь разбивать лагерь. Лея, ты спишь с рукой на земле на всякий случай. Постарайтесь отдохнуть, потому что что-то мне подсказывает, что ламерей поднимет колесницы на марш задолго до восхода солнца. Это будет короткая ночь, лучше бы нам подремать.
Лея свела глаза к переносице и шутливо отсалютовала.
Лагерь рос с невероятной скоростью. По рампе съезжала непрерывная череда фургонов, главным образом боевых, которые сразу же расставляли в заранее определенные места. Они должны были создать величайшую Рогатую Городьбу в истории, такую, что сумеет отбить любое нападение и позволит остальному каравану выехать на возвышенность.
В их родовом фургоне проходили совет за советом, а Кей’ла подавала вино, тарелки с едою, наполняла кубки, убирала со стола, порой бегала с какой-то важной вестью. И слушала, слушала, слушала. Как Эмн’клевес Вергореф, боутану всего лагеря, так и отец и Хас, казалось, воспринимали ее как пустое место – в конце концов, что такое для планирующих войну мужчин девятилетняя девочка, наводящая порядок – молча, как благовоспитанному ребенку и пристало? Другие, саниэо – командиры стен, ден’кав – командиры отрядов пехоты, за ними присматривающие, и распорядители припасов, первоначально казались удивленными ее присутствием, но через минуту забывали, что она – поблизости. Была она чем-то вроде движимого обустройства фургона. Когда кто-то ставил на пол кубок, наверняка думал, что вино наполняет его волшебным образом.
Изменчивость. Слово это раздавалось чаще всего, роняемое на каждом из трех разновидностей языка, хотя на каждом оно означало нечто иное. Из того, что она понимала, с момента ночного нападения на строителей рампы все планы приходилось составлять сызнова. Первоначально ожидалось, что лагеря будут формировать внизу, один за другим, и сразу отправляться в дорогу. Все было запланировано таким образом, чтобы каждый из пяти больших караванов добирался на место предназначения более-менее в одно и то же время и – если она хорошо понимала – чтобы они могли поддерживать друг друга в марше и сражении.
Но теперь, одновременно с вестями о приближающихся кочевниках, все изменилось. Первый караван, лагерь Нев’харр, их лагерь, не мог отправиться, пока не прибудут как минимум два следующих, иначе бы им пришлось встать против се-кохландийцев в одиночестве. Вместо быстрого марша, который позволил бы им занять важнейшие места на возвышенности, их ждал кропотливый прорыв шеренг врага, шаг за шагом, с колесами фургонов, по ступицы забрызганными кровью.
Эта последняя фраза раздалась из уст отца, а она попыталась это себе вообразить, и ей оно совершенно не понравилось.
К тому же Дер’эко и близнецы отправились на юг, навстречу – как она сумела догадаться, хотя никто не желал сказать ей этого прямо, – приближающейся армии кочевников. Они отправились на войну, а все вели себя так, словно ничего не происходило. Эсо’бар и Мер’данар служили в команде боевого фургона, который ее семья выставила на этот поход. Рук’херт и Дет’мон, одетые в тяжелые панцири, вставали в строй, тренируясь под надзором своего ден’кава. Их щиты и длинные копья должны были удержать защиту, если бы кочевники прорвались сквозь внешнюю линию фургонов. По крайней мере так ей объясняли, однако оба они не умели лгать, да и сама она слишком часто видела, как сто или двести щитоносцев выстраивают бронированный четырехугольник. И что бы такого ему делать внутри линии фургонов? Тебе может быть девять, и ты не можешь носить кавайо, но это не значит, что ты глупа.
Лагерь рос и готовился к битве. Внешние, боевые фургоны вместо ровных шеренг выстраивались в зубчатую извилистую линию, называемую Рогатой Городьбой. Углы лагеря вытягивались в шипастые отростки, из прямых стен на равных отступах вырастали треугольные шанцы. На все это нужно было в два раза больше фургонов, чем на прямую стену, но в любом месте, в котором осмелятся ударить кочевники, они всегда окажутся под перекрестным обстрелом. Эсо’бар объяснил ей это, когда она пришла с поручением от отца к командиру южной стены. Поняла она это с первого взгляда, линия обороны походила на острие пилы, любой, кто атаковал бы один фургон, получил бы другие сбоку, а порой – и за спиною. Ловко.
Она покрутилась с минутку, разглядывая ряды заостренных кольев, вбитые на подступах, вырытые в земле ямы, тяжелые машины, что монтировались за линией фургонов. Все это выглядело четко и немного пугающе. Она решила, что если б была кочевником, то при виде одного такого вот лагеря развернула бы лошадь и отправилась восвояси.
Рогатая Городьба имела один изъян. Установка ее и свертывание забирали в три раза больше времени, чем любого другого лагеря. Потому у Кей’лы имелось предчувствие, что если ее отец и боутану приняли решение именно о такой расстановке, то кочевники ни за что не повернут.
Их ждала битва.
А ее кроме прислуживания во время советов ждали и другие обязанности. Плетенки, что должны оберегать борта фургонов от крюков, сами не сделаются, как и стеганые заслоны на спины лошадей. Нее’ва, которая явственно завидовала, что не ей досталась честь подавать еду и напитки старшим лагеря, на этот раз не была милой сестрой и всегда оставляла ей несколько добавочных вязанок прутьев для плетения. Ведь Кей’ла использовала каждую минутку, чтобы над ними поработать.
Так, как теперь. Отец вышел на инспекцию бронированных стен лагеря, она же прежде всего прибралась в фургоне, а после, сидя на ступенях, трудолюбиво сплетала гибкие ветви. Рогатая Городьба требовала тысячи таких украшений. Боевые фургоны обладали высокими бортами, полностью скрывали стрелков, но из-за этого становились более неустойчивыми. Предполагалось, что ивовые плетенки будут оберегать от крюков, а поскольку, как она случайно подслушала, кочевники еще не видели этой штучки, должна была она оказаться для них неожиданностью. От работы Кей’лы могла зависеть чья-то жизнь, потому она старалась так хорошо, как умела.
И – конечно же – был он. Парень. Он все еще сидел в фургоне, что перевозил кузницу, все еще почти не двигался и ничего не говорил. Ни словечка. Только смотрел на нее этими своими неистовыми глазами, но съел и выпил все, что она ему принесла, и, похоже, бо́льшую часть времени спал, хотя поймать его за этим она не сумела ни разу. К счастью, теперь у нее не было проблем с добыванием для него провианта, даже Ана’ве не сумела бы подсчитать, сколько их гости съели и выпили. К тому же отец, как и братья, имели столько занятий, что никто и не думал о раскладывании кузницы – в конце концов, непросто эн’лейду целого лагеря заниматься еще и подковыванием лошадей. Это были прекрасные обстоятельства, благодаря которым парень мог еще некоторое время скрываться. Но она знала, что это не будет длиться вечно. Кроме того, они выехали с гор. У нее еще не было возможности рассказать ему об этом, да и разговоры с ним напоминали беседу с лошадью: она раскрывала рот, а он лишь смотрел. И все же ей нужно было с ним поговорить, поскольку – а вдруг он не пожелал бы удаляться в неизвестность.
На войну.
Сама Кей’ла не хотела признаваться, насколько это слово ее пугало. Война. Короткое, выразительное, окончательное. Когда есть война, то нет ничего более. Нужно подчиниться ей окончательно, безо всяких исключений, люди не думают и не говорят больше ни о чем. Она видела это в лагере, все мужчины ходили с оружием, как и большинство женщин. Внимательные взгляды, четкие движения, экономность в словах и жестах. Куда-то исчезли красота и плавность