Кошкодур смотрел, как ламерей дает знак и как две тысячи колесниц начинают движение. В этот самый момент и остальные группы направились к се-кохландийцам. Сперва неторопливо, шагом, еще держа строй, с легкими колесницами на флангах и тяжелыми, становым хребтом атакующих, сосредоточенными в центре. Пехота, стоящая за повозками, забрасывала щиты за спины и, держась за поручни, готовилась к быстрому подскоку. От них будет зависеть успех первой фазы атаки. Захватить повозки, выбить дыры в броне, что сберегает мягкое, трепещущее подбрюшье, открыть дорогу колесницам. А потом надеяться на то, что атака удастся, поскольку в противном случае их оттуда никто не заберет.
Удачи, негодяи.
От центра долины повеял ветерок. Вся шестерка почти одновременно втянула воздух, пробуя его на вкус, – и почти сразу же обменялась обеспокоенными взглядами.
– Лея…
Ему можно было и не говорить этого, девушка соскочила с седла и уже колола землю кинжалом и втыкала ладони в проделанную дыру.
– Йанне?
– Ищу, – парень прикрыл глаза. – Но поблизости нет ни одной ночной птицы.
– Лея?
– Уже… уже… уж-ж-ж-же… – выдохнула она. – Две мили… тяжесть повозок… шатры… люди… сто? Двести… ждут… пусто… пусто… сотня лошадей… пусто… Тюки соломы… сухих стеблей… вкус… холодного масла… Это ловушка!
– Нияр, Верия! Остановить середину! Карьером!!! Йанне, Ландех, за вами левый фланг! Лея, на коня и останови правый фланг. Вперед! Вперед! В карьер!!!
Они помчались. Колесницы находились на половине дороги, как раз переходя в легкую рысь, лагерь оставался тих и спокоен, но и неудивительно, принимая во внимание, что была это одна большая проклятая богами ловушка.
Им следовало догадаться, когда не увидали вокруг лагеря ни одного табуна. Но момент, когда они приблизились, был наилучшим для нападения, а потому мало кто начал задумываться, что тут не так. И только когда подул ветер… Тысячи шатров, десятки тысяч людей… На Востоке была пословица: если ты потерялся в степи, держи нос по ветру. На привалах разжигают костры из конского или коровьего навоза, маленькие и дающие совсем чуть-чуть дыма, но любой понимал, что почувствовать их можно за сотни ярдов. Большие лагеря, где жгут тысячи костров, можно почувствовать за много миль, причем еще долго после того, как пламя затушат. Прибавить к этому запах животных, людей, дубленых кож, приготавливаемой еды. Кошкодур знавал таких, кто похвалялся, что на основе этих запахов сумеет сказать не просто как далеко лагерь, но и насколько он велик.
Этот же лагерь не пах ничем. Был словно мертвым.
А потому они гнали теперь за удаляющимися верданно, крича и размахивая руками. Что бы ни приготовили для них кочевники, наверняка никто из тех, кто въедет в лагерь, не будет этим обрадован.
Кошкодур гнал за Леей, хоть его боевой скакун и не мог сравниться с ее мышастым коньком, и чувствовал подступающий к горлу ком желчи. Знал, что Нияр и Верия доберутся до центра лавы колесниц, им нужно было промчаться всего-то с полмили, а Фургонщики все еще шли неторопливой рысью, но вот фланги находились слишком далеко. Слишком далеко даже для легконогого демона ветра, каким обладала Лея. Если ни один из верданно не оглянется, не заметит несущихся к ним всадников и не сообразит, что что-то не так, они не успеют…
Не успеют.
Он придержал коня, соскочил на землю и побежал дальше. Огромный лев появился сразу перед ним, как всегда, когда было нужно. А с ним и воспоминания о широких равнинах, неисчислимых хребтах рогатых травоядных, теней, что прикорнули у корней раскидистых дерев.
Простите.
Лев присел на задние лапы, напрягся и прыгнул. В этот самый миг Кошкодур метнулся вперед, и снова стало так, словно они летели навстречу друг другу, чтобы пересечься на невидимой плоскости, которая их поглотила, превратила в ничто и выплюнула – и тогда-то у него уже было четыре лапы, желтая шкура, легкие, подобные мехам, и взгляд, который замечал мельчайшие подробности.
Бег. Надо бежать, чтобы задержать коней и людей.
Он промчался мимо одинокого всадника, чей скакун был и вправду быстр, почти так же быстр, как и он сам, появилась мимолетная мысль, мысль-гордость, мысль-тепло, что это член стаи и что если бы ему пришлось преследовать его на большее расстояние, то этому коню наверняка проиграл бы даже он. Но теперь, на короткой дистанции, он был быстрее.
Он почувствовал это: сильное, быстрое дуновение ветра за собою, мысль-счастье, мысль-радость, прыгнул в самую середину этого дуновения, послал вперед свой запах, запах бегущего, охотящегося хищника. Мысль-шутку: не так охотятся… И вторую мысль-шутку: охотятся вот так… и издал ужасающий рев, разрезая, словно алмазом, ночь.
Звук ударил в колонну и сразу же сбил ее авангард, рассеял, притормозил. Кони могли быть обучены для схватки с людьми и другими лошадьми, могли вынести удары саблями и копьями, выдержать дождь падающих стрел, но это рычание и идущий по ветру запах сыграли на инстинктах, от которых труднее всего избавиться. Несли они с собою обещание когтей, что разрывают тело, клыков, смыкающихся на горле, выпускаемых живьем внутренностей. Несли они записанные во плоти и крови воспоминания из времен, когда первые люди повстречали первых лошадей, когда огромные кошки свободно охотились там, где паслись травоядные. Возобладал инстинкт – не бежать туда, откуда доносился этот рык и этот запах.
Колонна сломала строй, голова ее свернула направо, как можно дальше от хищника, некоторые из животных пытались оторваться от остальных, другие – повернуть, возницы старались удержать расстояние, но на несколько мгновений даже боевые лошади верданно, с возраста жеребят обучаемые для битвы, отказали в послушании. Инстинкт оказался сильнее. В несколько ударов сердца вся стройная конструкция распалась и смешалась.
Он рыкнул снова, немного для развлечения, но более для того, чтобы люди обратили внимание в нужную сторону. Почти невероятно, чтобы они заметили его желтоватое тело, скрытое в тенях, но коня Леи и его всадницу, что орала и размахивала руками, они должны были увидеть. И лучше бы в этом отряде оказался кто с головой на плечах.
В несколько мгновений, после того как сотни лиц обернулись в сторону несущейся во весь опор девушки, раздались резкие посвисты, и вся колонна начала притормаживать, упорядочивая в движении строй.
Он глубоко вздохнул, нашел мужчину, сидящего на корточках под залитым солнцем деревом, и прыгнул ему навстречу.
Это был короткий обмен, едва на несколько десятков сердцебиений, и возвращение не сопровождалось смешением мыслей, как случалось, когда они подменяли друг друга на более долгое время. Порой, когда он оставался котом на несколько часов, мысли-ощущения, мысли-эмоции появлялись все реже, умение помнить и сопоставлять факты размывалось в эмоциях и инстинктах хищника. Кошкодур почти был уверен, что побудь он в заимствованном теле несколько дольше, и он – Сарден Ваэдроник – исчез бы, а по Степям странствовал, самое большее, огромный кот, которого порой навещали бы странные сны. Теперь же он чуть ли не сразу оказался в человеческом теле, в человеческом способе мышления и наблюдения за миром. Он глубоко вздохнул, сделал несколько шагов, глядя, как находящаяся в двухстах ярдах колонна колесниц упорядочивает строй и останавливается. Они успели.
Они – да, а вот Йанне и Ландех – нет.
Третий отряд Фургонщиков ударил в лагерь с противоположной стороны. Сперва не происходило ничего – какой-то отдаленный крик, нечто вроде звона железа, короткое конское ржание. А потом внезапно – дикий визг, такой сильный, что он пролетел над лагерем и донесся до них, – и топот тысяч копыт, что бьют в землю в убийственном галопе, а еще самый дикий и пугающий звук, какой Кошкодуру приходилось слышать в жизни: будто миллион яростных барабанщиков ударили в миллион металлических котлов.
Он сунул пальцы в рот, коротко свистнул, призывая скакуна. Конь шел боком и скалился, как обычно после подмены, но прибежал. В миг, когда Кошкодур оказался в седле, лагерь вспыхнул огнями.
Это не было пламя одного костра – но десятки огней, загоревшихся одновременно. Лея оказалась права, внутри осталось с две сотни людей, и теперь эти всадники делали то, что намеревались совершить верданно: носились по лагерю, размахивая факелами и поджигая все, что приготовили для чаемых гостей. Стога соломы, вязанки хвороста и фашин, а еще прихотливо уложенные и политые земляным маслом колоды.
Те из Фургонщиков, что ворвались внутрь, не имели ни шанса. Огни, разожженные в тщательно выбранных точках, отрезали им дорогу к бегству, как если бы внутри ползала пламенная змея, пожирающая собственный хвост; внезапно, буквально в несколько мгновений, круг огня отгородил весь центр и начал заворачивать внутрь. Пламя перескакивало с одной копны сушняка на другую, жрало специально приготовленные вязанки соломы, молниеносно перескакивало во рвы, наполненные кусками дерева и масла. Там, где огонь попадал на особенно вкусный кусок, он подскакивал в небеса на добрый десяток футов, посылая во все стороны снопы искр.
Внезапно над рыком пламени разнеслось отчаянное ржание, что издавали сотни конских глоток. Кошкодур однажды видал пожар на конюшне и слышал, какие звуки издают горящие живьем животные, но нынче ему казалось, что кто-то схватил и сжал самое его сердце.
Несколько возниц с остановленного фланга вырвались вперед, но резкие посвисты остановили их. Ничего нельзя было сделать.
Кошкодур подъехал к голове колонны, отыскал самого старого верданно:
– Кто тут главный?
– Он. – Фургонщик указал на молодого мужчину в кольчуге и стальном шлеме. Кошкодур его знал.
– Дер’эко! Эй! Посмотри сюда!
Старший сын кузнеца отвел взгляд от пламени, и на миг казалось, что он не понимает, на кого смотрит.
– Сарден… они… я…
В Кошкодуре проснулся офицер. Он знал такой взгляд, видел его у молодых солдат, которые в первой битве теряли друзей.
– Хватит! Им ты не поможешь! Время для печали наступит потом! Понимаешь?