Молодой гонец выпрямился снова и, все так же избегая глядеть на кузнеца, потрусил обратно.
Все уже знали. Весть, что эн’лейд потерял младшую дочку, разнеслась по лагерю, от фургона к фургону, словно пожар. Ав’анахо, язык жестов, позволяет слухам кружить с устрашающей скоростью.
Тысячи Фургонщиков в эту ночь потеряли своих сынов, отцов и братьев, но в истории маленькой девочки, которая, бегая под градом стрел, доставляла припасы в опаснейшие из мест, было нечто, что с каждым мгновением обрастало легендой. Верданно всегда любили такие рассказы, а анахо’ла только того и ждал.
Однако рядом с Анд’эверсом все вели себя с тем полным смертельной серьезности признанием, которое обвисает на плечах человека, словно пропитанный кровью плащ.
Раздался звук рогов, объявляющих, что середина лагеря готова в путь. Пять тысяч фургонов, в том числе и тысяча боевых, встали в гигантский прямоугольник длиной в милю, а шириной в четверть. Самая большая Бронированная Змея в истории мира должна была вскоре отправиться в дорогу.
– Как далеко хочешь за сегодня дойти?
– До Калеро.
– Двадцать миль? Не далеко ли для первого дня? С детишками, которые никогда не ездили в настоящем караване?
– Это их караван, и им нужно научиться. А завтра сделаем двадцать пять и остановимся под Санавами. Я хочу въехать в холмы при свете, поскольку не желаю пробиваться сквозь них ночью с кочевниками на загривке, а послезавтра утром, самое позднее около полудня, оказаться над рекою. За Лассой будет полегче.
За Лассой. Семьдесят миль отсюда. В эту пору года она разливалась от таящих в горах снегов и напоминала большую серо-коричневую змею, лениво ползущую по возвышенности. Не было способа ее миновать, а ближайший брод, достаточно широкий, чтобы лагерь Нев’харр не завяз на нем на месяц, находился ровно посредине холмов Санавы.
И все полагали, что именно там воды Лассы сделаются красными. Потому что уж за пару-то дней кочевники успеют собраться.
– Что-то еще? – Кузнец внезапно развернулся и заглянул Эмн’клевесу в глаза. – Ты пришел по конкретному делу или всего лишь желая увидеть старого дурака, который не сумел присмотреть за собственной семьей?
Этот голос. Проржавевшее железо и выгоревшие угли. Ничего странного, что все ходят на цыпочках. Боутану вернул взгляд:
– Ты ошибался.
– Что?
– Насчет колесниц. Они справились и вернулись.
Кулаки затрещали.
– Она – не Волна колесниц… а я должен был…
– Нет! – оборвал Эмн’клевес кузнеца: коротко, резко, как вот уже годы никто не рисковал говорить с Анд’эверсом. – Не начинай плакать! Эн’лейд не имеет права это делать. Возможно, тебе придется во время марша оставить кого-то на верную смерть или послать Волну в самоубийственную атаку. Это твой груз и твоя роль. Ты должен иметь каменное сердце, или же я созову Совет Лагеря и отберу у тебя командование. Те, что остались, не должны цепляться за твои колеса.
Кузнец сделал шаг в его сторону, склонился, завис над ним, словно падающая гора.
– Я не просил об этой чести, – процедил он медленно, акцентируя каждое слово.
– Я знаю. Я был среди тех, кто наложил на твою шею хомут. Но помнишь ли, отчего ты его принял?
Лицо Анд’эверса потемнело:
– Потому что не было никого другого…
– Да. Никого с твоим опытом. А твои дети поехали бы все равно. Ты бы их не удержал. Мои тоже вырвались на дорогу, все шестеро. Я оставил в империи восемь шорных мастерских, двенадцать магазинов и контракт на десять тысяч оргов на доставку седел Восьмому кавалерийскому полку. – Он вдруг улыбнулся с внезапной иронией. – Я мог бы заработать те десять тысяч, но ради кого? Ради глупого старика, сидящего подле фургона и спивающегося насмерть, которого я бы увидал лет через десять в зеркале? А кроме того…
Он поколебался, присел и вложил руки в переплетенья трав.
– Ты чувствуешь? – Он сунул под нос кузнецу измазанные черным пальцы. – Она взывает к моим костям. Едва лишь я встал по эту сторону гор… Я не вернусь к магазинам и контрактам с армией. Это моя земля.
– Они, – Анд’эверс медленно выпрямился и кивнул на восток, – говорят другое.
– Тогда пойдем и объясним им их ошибку.
Плен воняет.
Не страхом, потому что у страха есть свои границы и в какой-то момент он превращается в мрачный ступор, в котором человек не чувствует очередных пинков и ударов, а при виде обнаженного клинка только открывает горло, дожидаясь удара.
Не воняет также и кровью и – что скорее унизительно, чем отвратительно, – мочою. Она провела половину ночи и бо́льшую часть утра перекинутая, словно какая-то сума, через конскую спину, лицом вниз, с ногами, мотающимися в воздухе, и с лукой седла, втыкающейся в мочевой пузырь. И в конце она не выдержала. Пусть и слегка, но все же.
И не воняет он выправленной кожей, конским потом и потной ногой в кожаном сапоге, который время от времени больно цепляет ее за голову.
Нет, плен воняет влажной шерстью, грязной тряпкой, оторванной от тряпки другой, о чьем предназначении лучше не думать, и обернутой вокруг ее лица так, что она почти задохнулась. Воняет засохшим потом и грязью столь старой, что она наверняка помнит те минуты, когда Лааль Сероволосая отворила первым верданно дорогу на Лиферанскую возвышенность.
Ехали они на восток. Столько-то и могла она понять по тому, с какой стороны солнце грело ее спину. Первые часы они гнали попеременно галопом и карьером, в панике вцепившись в конские гривы, как молодой кот в клубок шерсти. Кей’ла ощущала эту панику лошадей, что передавалась им от всадников, и, хотя она уже считала себя мертвой, сердце у нее пело. Они вернулись. Дер’эко и близнецы вернулись с остальными колесницами и стерли нападавших с лица земли. Лагерь Нев’харр оказался слишком сильным даже для десятков тысяч кочевников.
Конечно же, она боялась: как и всякого маленького труса, страх хватал ее за глотку и забивал дыхание, но ей все равно хотелось смеяться во весь голос. Они вернулись.
И не важно, что ранее похититель, что-то вереща на своем варварском языке, с яростью кинул девочку на землю и несколько раз пнул, да так, что почка, в которую он попал, взорвалась огнем. Не важно, что он грубо связал ей руки за спиною, затягивая ремни с силой, что могла поломать кости, а лицо обмотал грязной тряпкой. Не важно, что бросил ее в круг своих товарищей, в круг, полный тычков кулаками, пинками и уколами клинков, что резали ее одежду и кожу. И не важно, что она умерла как дитя фургонов, как верданно в тот миг, когда ее перебросили через спину лошади, а похититель вскочил в седло.
Важно другое: что бы там кочевники ни запланировали для Волн, им не удалось, и теперь они бежали из-под Олекад, словно стая избитых собак.
По мере того как ночь укладывалась спать, уступая место дню, они ехали все медленнее, зато во все увеличивающейся компании. Могла она это оценить по грохоту копыт и далеким крикам, когда очередные группки всадников находили друг друга в степи. Вскоре вместо нескольких десятков лошадей их собралось как минимум несколько сотен, крики же стихли до грозного ворчания. Отец был прав: кочевников можно победить и разбить, но, если не перебить их сразу же, они снова соберутся в кучу, словно капли воды, стекающие по стенкам миски. Верданно выиграли битву, но наверняка не войну.
Похититель не обращал на Кей’лу большого внимания, как будто она была обычным узелком, набитым тряпками. Время от времени, когда она соскальзывала меж копыт, он грубо подхватывал ее за пояс и поправлял. Она не стонала и не плакала, что, казалось, крепко его раздражало, потому что при случае он несколько раз сильно ее дергал за связанные руки, будто желая выломать плечи.
Но, если не считать этого, в остальном он совершенно ее игнорировал.
Они остановились, когда солнце уже покинуло зенит. Она ничего не видела, но внезапно вспыхнуло яростное гоготание, и ее со всех сторон окружили гневные, перекрикивающиеся голоса, прерываемые дикими воплями. А потом, в миг, когда ей казалось, что теперь в дело пойдут сабли и топоры, раздались резкие свистки, и шум утих, словно обрезанный ножом. Кто-то взял кочевников под контроль, быстро и умело.
Всадник соскочил с седла и стянул ее на землю. У Кей’лы закружилась голова, и если б было чем, то сблевала бы, но все же устояла на ногах. Се-кохландиец схватил ее за плечо и повел. Она слышала сотни – нет, тысячи – лошадей, но голоса людей ограничились до тихого бормотания и редких коротких команд. Кто бы ни навязывал им свою волю, он не выносил сопротивления.
Мужчина остановил ее резким рывком, посадил на землю и привязал к вбитому в грунт колышку. После чего исчез. Она осторожно вздохнула, сбитые о седло ребра и живот болели, но давление на мочевой пузырь слегка уменьшилось, а потому был шанс, что она не обмочится. По какой-то причине в тот момент это казалось ей самым важным. Не обмочиться, не покориться, они могут ее убить, но не увидят лужи мочи под ее одеждой.
Болтовня вокруг пульсировала в своем ритме, кто-то крутился за спиною пленницы, сперва один, потом несколько, но никто не обращал на нее внимания. Лупили молоты, вбивая в землю деревянные колышки, шелестела материя, запахло дымом. «Лагерь, – поняла она. – Они разбивают лагерь».
Осознание этого заставило ее сердце сжаться. Лагерь – спокойствие и ощущение безопасности. Если кочевники ставят обоз, это значит, что они ощущают себя в безопасности, что нашим не удалось их разбить…
Нашим… Нет уже «наших». Эта мысль была словно горсть холодной грязи, которую кто-то пихнул ей за шиворот, и теперь она стекала вниз, замораживая все новые и новые части тела. Она ехала на лошади противу собственной воли, но наверняка не сделала всего, чтобы этого избежать. Могла драться, дать себя убить, но не позволить, чтобы ее забросили на седло.
«Дер’эко тоже, – пришла мысль, – тоже ехал верхом, но ведь его не исключили из семьи». Но Первый – это