– Это значит манейа?
– То есть ты подслушивала. Нет. Манейа значит невольница. Но не так, как это понимают меекханцы, манейа – это невольница, которая сделалась частью рода. Не настолько близкой, чтобы учить ее языку, но кем-то, кого, например, нельзя перепродать без ее согласия и кого нельзя отхлестать от скуки.
Кей’ла улыбнулась. Несмотря ни на что.
– Ты не знаешь их языка?
– Сахрендеи не учат чужаков своему языку. Некоторые пользуются меекхом, се-кохландийским или анавийским, но их собственный язык – только для членов рода и племени.
– Тогда тебе непросто учить их про Великую Мать.
Знахарка поглядела на нее внимательно.
– Я и не говорила, что это легко. И… Дитя, я живу с ними двадцать лет, а потому, конечно, понимаю большинство, но ни один из них не заговорит со мною на языке племен, а я должна притворяться, что я совершенная дура, иначе могу потерять собственный язык. Они, конечно, догадываются, сколько я понимаю, но тему эту не поднимают. Это такой… рассудительный подход к традиции.
Она улыбнулась тепло.
– Ну и поговорили мы достаточно долго, чтобы лекарство подействовало. Чувствуешь себя лучше?
Боль… уменьшилась. Была поблизости, словно та, что ноет в мышцах после целого дня тяжелых тренировок. Но если сравнивать с той, что терзала Кей’лу еще четверть часа назад, – то словно бы и не было ничего.
– Надолго?
– До вечера. А если повезет, то и до полуночи: люди реагируют по-разному. Не могу обещать, что добуду для тебя еще порцию. Мы готовимся к битве, а потому лекарства – на вес золота.
– Мы?
– Да. Мы.
– Против нас.
– Ты удивлена? Зачем вы вернулись? Плохо вам было за Амерет, в империи? Зачем вам эта война?
Ее поймал врасплох скрытый в вопросе гнев. Что эта женщина вообще знает об этих делах?
– Мои родители здесь родились.
– Удивишься, золотце, но большинство молодых сахрендеев – тоже. Лет двадцать уже половина Лиферанской возвышенности принадлежит им. Летом они пасут здесь стада и разбивают лагеря, зимой переезжают на юг, на тот кусок Степей, который им остался. Им некуда уходить, дитя. Вы зря вернулись.
Кей’ла приподнялась на локте:
– Это наша земля.
– Правда? Ты говоришь так, словно право владения землей принадлежит кому-то с рождения. Словно это – гранитный фундамент, на котором покоится мир. Не будь дурочкой. Сколько тебе? Десять? Земля – такое же добро, как золото, кони либо драгоценности. Ее можно получить или потерять. Сахрендеи утратили бо́льшую часть своих земель, когда сюда прибыли се-кохландийцы. Они оказались побеждены, потому что Отец Войны привел больше воинов и сумел лучше ими командовать. Некоторые рода сахрендеев уничтожили, другим предложили присоединиться к Вольным Племенам и вместе проливать кровь. Большинство согласились, хоть им и пришлось отдать лучшие пастбища новым господам Великих степей. Взамен они получили кусок возвышенности, и некоторые уже называли ее домом. А вы? Откуда вы прибыли, прежде чем ваши повозки принялись попирать ее колесами? Какие народы и племена вы отсюда изгнали? Вы хотя бы помните их имена? Чем вы от них отличаетесь?
Кей’ла чувствовала, как в груди ее поднимается гнев. Попыталась вскочить с постели, но женщина неожиданно положила ей на лоб ладонь:
– Не вставай. Хорошо… жара нету… несмотря на нервы.
– Что? Убери руку!
Ладонь отдернулась, а знахарка послала Кей’ле искреннюю улыбку:
– Все-все. Прости. Мне нужно было тебя расстроить, чтобы проверить, как ты реагируешь на испуг. Порой при сильных эмоциях появляется горячка, человек начинает потеть, а потом теряет сознание и умирает. Ты все выдерживаешь прекрасно. К тому же ты согласилась и на вторую попытку, помнишь?
Девочка упала на постель, внезапное движение стоило ей больше, чем она полагала, отозвалась боль внизу спины, а желудок скрутился в дикий узел. Теперь она чувствовала большую слабость.
– Но из того, что я сказала, немногое расходится с правдой. Однако наша Госпожа оценивает людей не по неизменным правилам, но лишь по тем, что они носят в сердце. Чувствуешь сонливость?
Кей’ла уже не имела сил ответить, а потому лишь кивнула.
– Тогда спи. Я загляну вечером. А если проснешься раньше, не выходи из шатра. Снаружи любой может тебя обидеть. И…
Остальное потонуло в водовороте света и шуме ветра, который как-то сумел ворваться в шатер. Кей’ла уснула.
Проснулась она в одиночестве, в тишине столь глубокой, будто Кей’ла оказалась на дне бездонного озера. Судя по багряной полоске, лижущей стену шатра напротив входа, солнце уже льнуло к горизонту, но опекунши ее все еще не было.
Минутку Кей’ла лежала неподвижно, всматриваясь в верх шатра, припухлость над левым глазом явственно уменьшилась, и тот уже можно было открыть. Лекарство все еще действовало, потому как боль не отбирала уже сознания, а может, она просто к ней привыкла. Для пробы девочка вздохнула чуть глубже. Кольнуло.
Она отбросила покрывало и осторожно уселась, а потом встала. Видимо, ее раздели, потому что лежала Кей’ла голышом, не считая повязок на ребрах, но это было даже лучше, поскольку она могла хорошенько себя осмотреть. Да, болело, хуже всего обстояло дело с левой ногою, потому что лежала она тогда на правом боку, а значит, в левую попало и больше всего ударов. И в левый бок. И в левую почку… все новые и новые места на теле напоминали о себе тупой пульсацией. Неважно. Сейчас хуже всего выглядело колено, оно походило на мешочек, наполненный водой, а бедро, казалось, покрыто было черной татуировкой. Живот и ребра приобрели странный сине-зеленый оттенок. Становилось больно уже от одного взгляда на них.
– Если я скажу, что жалею, что забрал тебя оттуда, ты посчитаешь меня зверем?
Кей’ла пискнула и бросилась в берлогу, натягивая толстую ткань под самую шею. В голове у девочки зашумело, а боль в груди почти отняла дыхание.
– Тогда я не думал о чем-то специально. Это были трудные переговоры, нет… не переговоры, на самом деле мы приехали за приказами, за приказами от паршивого ублюдка, сына овечьего вора, который с одной из тех ярок его и родил. Но мы должны его слушаться, поскольку, согласно перемирию, что заключено давным-давно, Сын Войны, происходящий из истинных се-кохландийцев, может приказывать Сыну Войны родом из другого племени. И его воинам. Таким-то образом наши племена потеряли всю молодежь в битве за Меекхан, послав их в первую атаку, между горами и садами. Та горстка, которая вернулась, рассказывала о бронированных шеренгах тяжелой пехоты, стоящих на вершинах холмов, которых невозможно было заманить в ловушку. И о том, что в первый день битвы а’кееры се-кохландийцев не сдвинулись с места. Ничего с тех пор не изменилось. С нами все еще говорят клятва или кровь. А мы – выбираем.
Только теперь Кей’ла нашла его взглядом. Сидел он между двумя кучами свертков, сам подобный неловкой, кое-как сложенной куче ненужных вещей. Выглядел он как тот, кого она видела, пока висела в седле. Коротко подрезанные волосы, черная борода, темная кожа, дикие глаза. Говорил он на меекхе, языке, которым она пользовалась издавна, хотя и со странным, каким-то знакомым акцентом.
И был он большим. Когда встал, то, казалось, вознесся головой под самый полотняный потолок. Даже повыше ее отца, хоть настолько же широкий в плечах.
– Я забрал тебя, – он стоял подле резного столпа, а лицо его кривила странная гримаса, – потому что приказали мне приехать в их лагерь без оружия и получить приказы, словно мы – не более чем банда рабов. А приказы давал козий ублюдок, который только в прошлую ночь получил по голове от банды савеньйо и должен был убегать от них добрых шестьдесят миль на восток.
Он скривился.
– Теперь-то он утверждает, что сделал это специально, что таков был его план, а бегство – лишь спланированная ловушка. Интересный маневр, после которого половина обоза и стад остаются в руках врага… Ничего не скажешь? Тсаэран утверждает, что ты свободно болтаешь на этом языке. Ты там была… Но не думаю, чтобы понимала в стратегии, верно? Дару Кредо пытался захватить себе как можно больше, словно та глупая дворняга, что вцепляется в ногу вола и полагает, что добыча уже ее. А теперь вол сошел с места и движется на нас.
Он послал ей улыбку, от которой у Кей’лы скрутило желудок. И дело было вовсе не в отбитых внутренностях.
– Да, они уже двинулись, весь лагерь, пять тысяч фургонов, три тысячи колесниц. Мы пропустим ваш обоз через холмы, а затем подождем, пока вы приблизитесь к реке. Потому что между рекою и холмами фургоны и колесницы окажутся в ловушке. Знаешь, зачем мы так сделаем? Потому что, хотя и легко было бы вас удержать у подножия Олекад, никто не отвергает гостей, приносящих богатые дары. Ваши фургоны, кони, золото и серебро станут нашими. А потом мы займемся следующей бандой, что сойдет с гор, и следующей, и следующей. – Он внезапно наклонился вперед и выдохнул: – Я всю жизнь ждал, чтобы встать посреди вашего лагеря и сказать, как назвала меня мать…
Он извлек откуда-то небольшой сундучок и обрушился на него так, что аж затрещало.
– Я забрал тебя, – продолжил он, – поскольку мог дать волю своему гневу, плюнуть им в миску, подразнить. Потому что радостно мне было видеть уважение на их лицах.
– Это не было уважение, – пробормотала она сквозь плед.
– Что ты сказала?
– Это не было уважение, – ответила она громче, – только страх. Тебя радует страх женщин и детей?
Кей’ла не знала, зачем она вообще с ним разговаривает.
– Те дети учатся метко стрелять, целясь в старых невольников, привязанных к столпам, а женщины лупят из луков и метают дротики не хуже мужчин. И были там еще и другие – старые воины, даже несколько полных сил, ты об этом знаешь. Как полагаешь, отчего они позволили вырвать у себя из зубов окровавленную добычу? – Он усмехнулся без следа радости в глазах. – Да, все дело в страхе. Мы ему научились, и научились также, что сами мы его не ведаем. Радуйся тому страху, потому что только благодаря ему ты все еще жива.