Кошкодур привстал в стременах и огляделся. Повозки плыли ленивой волной, очень неплохо удерживая строй, хотя Анд’эверс постоянно выглядел недовольным. Кошкодур же полагал, что если принимать во внимание, что едва каждый пятый из возниц обладает опытом в вождении караванов, то справляются они очень недурно. Несмотря на то что он себе напредставлял, внутри охранной границы, созданной из боевых фургонов, вовсе не было тесно. Жилые и транспортные фургоны шли в группах по сотне, где всякий имел предводителя и точное место в строю. Каждая такая группа ехала в колонне шириной в пять и длинной в двадцать повозок, а у ее возниц главным заданием было держаться своих. Между этими небольшими караванами оставалось порядком места, с широкими промежутками здесь шли колесницы, порой поодиночке, порой в больших группах, хотя изрядное их число создавало охранный кордон вокруг странствующего лагеря. Такой строй обеспечивал всему обозу подвижность и возможность молниеносно окапываться, как, например, вчера вечером, когда в полчаса походный строй превратился из гигантского каравана в огромный военный лагерь. Внешние стены, состоящие из трех шеренг боевых фургонов, сомкнули строй, образуя непроходимую преграду, меньшие группки фургонов создавали собственные защитные формации, внутри которых получали охрану как люди, так и животные. Всё вместе оно выглядело как город, с кварталами и разделяющими их улицами. Весьма четко и по-военному.
Утром – и тоже за полчаса – все они собрались и были готовы в дорогу. Кошкодур должен был признать, что такой навык устыдил бы даже меекханскую армию.
А Анд’эверс все равно выглядел недовольным.
Мимо них прошел отряд колесниц, возвращающихся – судя по состоянию, в каком находились кони, – из далекой разведки. Возницы приветствовали их, поднимая руки, кто-то свистнул. Он отмахнулся, показывая один из оскорбительных жестов, которым научился в последнее время. Ответили ему свист и хохот. Щенки. У них за спиной одна битва и несколько стычек, но они все еще банда детишек, играющих в войну.
После ночного приключения на юге, где Кошкодур и остальные из чаардана помогли избежать резни, сделались они в лагере чем-то вроде почетных гостей или талисманов. Каждый фургон стоял перед ними открытым, мужчины приветствовали их как ровню себе, а молодые женщины улыбались призывно и показывали, где будут ночевать. Нияр, Ландех, Йанне, да и – прости его копыта Лааль – сам он приняли не одно приглашение. Отчего бы и нет? Что делали Лея и Верия – он не знал, но и девушки не выглядели недовольными. «И отчего же, – повторял он сам себе, – отчего бы, проклятущее проклятие, и нет? Мы ведь едем этими проклятыми холмами на проклятую битву. У нас три тысячи колесниц, тысяча боевых фургонов и тридцать тысяч людей, а против нас стоят… Кроме сил Ких Дару Кредо, который наверняка собрал уже своих мясников, наверняка будут там сахрендеи».
Прошлым вечером верданно схлестнулись с несколькими разъездами, в которых бились бородатые варвары с лицами, раскрашенными белыми полосами. Якобы те начали так краситься перед битвой только в последние годы, но на востоке никто не сомневался, кто они такие. Белые Волки, элита сахрендеев. Весть об этом уже разошлась, и во всем лагере чувствовалось отвратительное напряжение.
Кошкодур понятия не имел, в чем тут дело, просто при упоминании о племенах Аманева Красного в глазах верданно появлялся странный блеск. Был он на войне и повидал всякого, в том числе и подобные взгляды – у людей, для которых не осталось никакого дела ни до чего, кроме мести и чужой смерти. Кошкодур знал и то, что хорошо бы иметь в отряде несколько таких отчаянных парней, которые без раздумий бросятся в самую безумную атаку или с радостью останутся на проигрышной позиции, только бы еще раз увидать кровь врага на собственном клинке. Но целая армия с такими глазами – это обещание не битвы, а резни. Не будет захвата пленников или договоров, не будет и шанса на мир или перемирие. Не то чтобы он на нечто подобное рассчитывал, но как командовать, когда твои люди желают лишь чувствовать вкус чужой крови во рту? Узнав, что Волки близко, несколько отрядов колесниц, невзирая на приказы, вырвались вперед и больше не вернулись. Никто не сомневался, какова была их судьба, но не это оставалось самой большой из проблем. Если уже сейчас у верданно не все в порядке с дисциплиной, то что будет позже? Когда они встретят шеренги ненавистных врагов, которые станут верещать и провоцировать, – сумеют ли удержаться тогда? Когда увидят, как враг разворачивается и бежит, даже если каждый сохранивший холодный разум будет понимать, что это – ловушка, послушаются ли они приказов и останутся ли на месте? Ненависть и презрение к врагу хороши в песнях и эпосах, но на поле битвы это обоюдоострое оружие. Войны надлежит вести так, как научили тому всех своих соседей меекханцы: холодно и расчетливо, просчитывая каждый шаг и не позволяя, чтобы результатом битвы управляло боевое неистовство. А позже пусть уж поэты пишут себе что захотят. Теперь же то, что пылало в глазах Фургонщиков, обещало проблемы. И проблемы будут у того, кто ими командует.
Командование, кстати, тоже давало повод для беспокойства. Как бывший офицер, Кошкодур любил простые и конкретные структуры: один командир, его заместитель, а под ними – расширяющиеся ряды подчиненных. Треугольник, на вершине которого находится вождь – генерал, атаман, Отец Войны, как ни назови, – а внизу новобранцы, чистящие копыта лошадям. Здесь было трое командиров: один для марша, другой для обороны и третий, от колесниц, с очень нечеткой позицией. Что они сделают, когда враг ударит в момент окапывания? Кто предводительствует в такой-то миг?
Неправильно без меры усложнять себе жизнь.
Кошкодур заскрежетал зубами.
К тому же Анд’эверс не выпускал их наружу. А внутри каравана они не слишком-то могли помочь. Йанне упоминал о большой массе людей, лошадей и шатров где-то над рекой за холмами, но талант его имел свои ограничения и не позволял дотянуться до разумов птиц, находящихся дальше, чем за несколько миль. Лея тоже подтверждала, что лагерь движется в сторону врага, но с такого расстояния она не могла описать, сколько там всадников: пять, десять или пятьдесят тысяч. Его люди должны отправиться вперед, час-два быстрой скачки – и приблизились бы настолько, чтобы узнать больше. Разъездов кочевников он не слишком опасался, не впервые ему играть с ними в кошки-мышки. Но кузнец был несгибаем. «Если вы поедете туда, – говорил он весьма рассудительно, – мне придется сообщить всем патрулям, что вы отправились наружу. Нынче все совершенно прозрачно: они видят всадников и принимаются стрелять и атаковать, но, едва вы покинете караван, мои воины могут заколебаться. А это опасно. Я стану впустую терять людей».
Впустую. Это слово говорило обо всем. Анд’эверсу и дела не было, кто перед ним. Ему не требовались никакие известия: пусть ждал его над рекою сам Отец Войны со всеми силами Вольных Племен, эн’лейд не свернет и не придержит ход. Наверное, не было у него выхода, ведь караван такого размера можно переправить только через достаточно широкий брод, через другие они протискивались бы месяц, – но, может, дело заключалось и в чем-то другом.
Кей’ла.
Тела не нашли, хотя искали тщательно, и все знали, что была она похищена и что, скорее всего, погибла. Среди Фургонщиков ходили фантастические рассказы насчет нее, и Кошкодур им нисколько не удивлялся: людям нужны символы, так что, хотя во время боя погибли сотни воинов, именно рассказ о маленькой девочке, которая спасла лагерь и заплатила за это наивысшую цену, сжимал сердца и приказывал рукам искать оружие. Говорили, что она сама вызвалась доставлять припасы и бегала под градом стрел, под защитой одного лишь щита; говорили, что была она ранена, но не отказалась от своих обязанностей; говорили, что она придумала фокус с фальшивым пожаром и во время штурма перебежала через поле смерти, а милость Владычицы Степей уберегла ее от вражеских стрел. Говорили, что она заставила командира пехоты нарушить приказ и бросить людей в контратаку. Проклятие, а прошло всего-то пара дней. Через пять девочка превратится в авендери самой Лааль, воплощение части души богини, которая лично вмешалась, чтобы спасти своих верных почитателей.
Кошкодур скривился и двинулся вперед, съезжая с холма. Это верно, такие рассказы хороши для армии и заставляют забывать о собственном страхе. И он готов был поклясться Черногривой, что сам ловил себя на том, что, слушая, чувствовал, как и у него перехватывает горло. Как любой из чаардана, он знал семью Анд’эверса по Лифреву, не раз подковывал у него коня, не один кувшин осушил с его старшими сыновьями и самим кузнецом. Порой даже приносил малой несколько печенек или какую мелочь, поскольку для ребенка своего возраста была она умненькой, и не любить ее оказалось невозможно. А если даже такой старый циничный сукин сын, как Сарден Ваэдроник по прозвищу Кошкодур, чувствовал эдакое волнение, то что можно было сказать о тысячах молокососов, идущих в бой?
Дер’эко, один из ее братьев, выводил свои колесницы дальше других каневеев и возвращался с дюжинами се-кохландийских трупов, привязанных за повозками. И лишь менял раненых лошадей, вырывал стрелы из бортов колесниц – и возвращался охотиться. На шест, прикрепленный к борту, привязал он пучок трофейных шлемов – боги ведают, откуда пришла ему такая идея, – другие это скопировали, и теперь Волна, идя в атаку, добавляла к грохоту копыт яростное бряцанье железа. Он выковывал собственную легенду, и было видно, что возницы его отправятся за ним в огонь.
А что сказать о самом эн’лейде, чьи сыновья пока что отделались всего лишь несколькими поверхностными ранами, а младшую дочь уже выкрал и замучил извечный враг? Кто вел их на битву: опытный воин или отец, ищущий мести и искупления?
И где, проклятущее проклятие, Ласкольник?
Несмотря ни на что, путь оказался непростым. Некоторые фургоны отставали – ломали оси или повреждали колеса, а в таких случаях Анд’эверс был неумолим. Коней выпрягали, необходимые вещи переносили в другие фургоны, а остальное сжигали, пусть даже то был и красивейший из родовых экипажей со стенами из резного дерева и со стеклами из хрусталя. Если какой-то из коней получал в битве контузию или раны, которые его замедляли, совершали короткий обряд и отдавали его «на милость Лааль», то есть на милость судьбы. Тут Фургонщики оказывались прагматичными – если сама Владычица Степей допускала, чтобы на ее землях жили волки, лисы, а порой даже горные львы, следовательно, таковы были ее намерения, и, если оставленное животное падет жертвой хищников, значит, такова ее воля. Кошкодур удивлялся тому, что, несмотря на собственные обычаи, они сражались с конницей, не колеблясь. Стрелы и дротики их положили уж