Да. Горький привкус. Он чувствовал его на языке и нёбе, словно кто-то угостил его настойкой на полыни.
Комок желчи подкатил к горлу, когда из шатра вышла светловолосая невольница.
– Сколько? – спросила она легко, а он в первый момент не понял, о чем она, будучи занятым размышлением о том, сколь многие среди окружавших его воинов заметили, что Йавенир выслал к нему невольницу.
– Сколько?.. – И потом вспомнил поручение старого гриба. – Где-то пять сотен. Они потеряли пять сотен колесниц.
На миг казалось, словно бы она прикидывала, будто – Кулак Молний! – от нее зависело, удовлетворителен ли этот ответ.
– Отец выслушает твой доклад. – Она отошла все же в сторону.
Йавенир посвятил ему несколько минут, сидя на волчьей шкуре, брошенной прямо на землю. Что означало, что ему, Ких Дару Кредо, пришлось преклонять пред ним колени, поскольку во время аудиенции голова Сына не может находиться выше головы Отца.
Существовали сотни способов согнуть непокорную выю, и Дару Кредо теперь казалось, что нынче придется испытать их все.
– Хорошо. Но в следующий раз тебе не удастся так легко оттянуть колесницы от каравана. Нынче тебе придется вести битву у стены бронированных фургонов, под градом стрел. Ты уже послал людей в атаку?
– Да, Отец. Следующие пять Крыльев.
– Хорошо. Насколько быстро идет обоз?
– Не быстрее марширующего человека.
– Многовато их, верно? Это хорошо. Слишком много фургонов, слишком мало опытных возниц. Не могут ехать быстрее, поскольку столь большой караван трудно контролировать и охранять одновременно. Когда одна сторона замедлится, вторая пойдет быстрее, и строй разорвется.
– Понимаю, Отец.
– Это хорошо, – вождь Вольных Племен задумчиво кивнул. – Мои жереберы говорят, что нынче дождя не будет. Пыль все время станет закрывать поле битвы.
– Да, Отец. Я отдам приказы.
Йавенир снова покивал:
– Хорошо. До заката солнца осталось где-то три часа. Тебе нужно уничтожить еще пять сотен колесниц, – сказал он негромко, улыбаясь в притворной радушности. – Поспеши, мой Сын.
Больно-больно-больно…
Дыхание становится невыносимой мукой, крюки превращаются в раскаленные до белизны клыки диких тварей, что вцепились в грудь и спину, пытаясь разорвать ее в клочья. Каждый вдох только дразнит их, провоцирует к следующим нападениям. Каждое дрожание мышц, судорожное, порой непроизвольное движение отзывается огнем в ранах, дергает внутренности, втыкает раскаленные клинки между ребрами.
У Кей’лы закрыты глаза, сцеплены изо всех сил зубы, ладони сжаты в кулаки столь сильно, что ногти, должно быть, проткнули кожу.
Она не станет кричать.
Она не станет смотреть.
Не на тот десяток округлых предметов, раскиданных вокруг ее треноги, словно брошенные шаловливыми детьми мячи.
Несмотря на сжатые веки, перед глазами Кей’лы все еще стояли всадники, возвращающиеся с первой битвы. Победившие, смеющиеся, перешучивающиеся. Даже те из них, кто, истекая кровью, покачивался в седлах, ехали с довольными лицами. За ними, на подступах к каравану, осталось несколько сотен колесниц, разбитых, поломанных, лишенных упряжек. Волна, пытавшаяся контратаковать, внезапно повернула и помчалась в сторону бронированных фургонов, словно бы в поисках защиты в их тени. Заметив это, лагерь за ее спиной взорвался криками и смехом, что жгли ее душу, словно капли кипящей смолы. Племена Ких Дару Кредо рассчитывались за ночной бой при рампе, а когда на стороне верданно не оказалось неожиданности, конница с легкостью победила их.
Последняя группа всадников остановилась и кинула в ее сторону некие округлые предметы. Кей’ла знала, что это такое, конечно же, знала, но сознание сопротивлялось тому, чтобы их назвать, словно придание этим предметам имени могло еще что-то изменить. Она выделила среди всадников своего «хозяина», того, кто ее здесь подвесил. Тот лишь ухмыльнулся и бросил ей под ноги еще одну голову. Она не посмотрела вниз, хотя косица ударила ее по ногам. И так знала, что до конца жизни не забудет выражения страдания, что застыло на лице, замеченное ею, пока катилась голова, – замеченное лишь на мгновение.
До конца жизни, то есть до вечера.
Может, до рассвета.
Может, он все же придет и… и даст ей отдохнуть.
Кей’ла видела все хуже, грани предметов размывались, подергивались красным туманом, сбегали в серость.
Потому она закрыла глаза.
Ничего не жаждала она так сильно, как уплыть во тьму.
Коротко вскрикнула, сразу же закусив губу. Удар попал ей в солнечное сплетение, заставляя дернуться, выпустить воздух, а потом резко вздохнуть.
Старший из стражников всматривался в нее, морща лоб в забавной гримасе. Видя, что она открыла глаза, рыкнул что-то и толкнул ее еще раз, точно попав в один из крюков – так, что по телу ее пошел огонь. Кей’ла крикнула – да простит ее Сероволосая Госпожа – крикнула, потому что ей показалось, что раскаленный прут пробил ее сердце. А стражник кивнул и указал на долину, выплюнув несколько слов на своем языке. Ей не нужен был переводчик, жест был понятен. «Смотри!» Тебе придется, иначе снова тебя ударю.
Потому она подняла голову и посмотрела.
Долина тонула в пыли. Если столкновение, случившееся перед тем, подняло тучу пыли диаметром с милю, то теперь казалось, что к земле, волоча по траве брюхо, припала грозовая туча. За десяток шагов уже ничего не было видно, на глазах колонна из двух сотен всадников въехала в пыль, и еще до того, как в нее погрузился последний всадник, первый уже исчез из виду. Выглядело так, будто кочевники решили сражаться вслепую, вот только они могли не переживать, что потеряют врага, – ведь нельзя потерять нечто размером с город.
Ох, на самом деле Кей’ла никогда не странствовала с таким караваном, но легко могла себе представить, что делается внутри. Кони сбиваются с шага, возницы пытаются удержать строй, видны лишь три фургона впереди и столько же позади, экипажи боевых фургонов всматриваются в серую стену, пытаясь разглядеть кочевников, прежде чем те внезапно выскочат перед ними, засыплют стрелами и исчезнут. Главное превосходство, имевшееся у арбалетчиков, – возможность бить врага с большого расстояния, прежде чем он успеет подобраться поближе, – исчезло. Колесницы… Кей’ла несколько раз наблюдала за тренировками Ручьев и Волн, уже перед тем как они двинулись на север, и знала, как много места нужно большому отряду колесниц, чтобы сражаться с толком. Куда больше, чем такого же размера отряду конницы. Как ребенок, выросший в приграничном городке, полном конных забияк, Кей’ла легко могла заметить разницу. К тому же ни одна Волна не сумеет сражаться, не видя врага. Дер’эко сказал ей однажды, что для командира колесниц самое главное – глаза, потому что нет ничего хуже повозок, что сталкиваются друг с другом, вместо того чтобы выполнять маневр.
А кочевники лишили их глаз. Причем простейшим из возможных способов, в чем Кей’ла убедилась, когда из пыли выехала галопом группка из десятка всадников, тянущая за собою привязанные за лошадьми ветки. Сделали круг, подняв тучу пыли, и исчезли.
Ох… Владычица Степей, пошли им дождь.
Караван истекал кровью. Вот только кровью были не боевые фургоны, а колесницы. Теряли людей и коней. А хуже всего было то, что они ничего не могли поделать. Дер’эко даже не знал, сколько у него осталось экипажей, поскольку Третья Волна растянулась вдоль правого бока Бронированной Змеи почти на милю, в трех колоннах, должных отгородить кочевников от обоза. Внешняя линия боевых фургонов пребывала где-то в пятидесяти ярдах слева, но и так – он едва замечал абрисы больших повозок. Его отряду приходилось подстраиваться под скорость всего обоза, которая все падала, и теперь он делал не больше полумили в час, дерганым ритмом, во время которого фургоны то и дело останавливались, чтобы не столкнуться, возницы кричали, а животные все больше нервничали.
Се-кохландийцы главенствовали на поле битвы. Атаковали с разных сторон, разным числом и с разной частотой. К тому же они вновь сменили тактику. На этот раз стреляли не только по лошадям, но и по людям, и многие Фургонщики убедились, что стрела, выпущенная с тридцати шагов, совсем неплохо справляется с кольчугой. В результате экипажи начинали бить из луков по всему, что появлялось в поле зрения. Чаще всего – в собственные видения.
Кочевники же не давали передышки, появлялись по нескольку десятков, засыпали колесницы стрелами и исчезали. Иногда просто возникали, чтобы сразу отскочить, исчезнуть, словно призраки. А порой… как несколько минут назад – бросались во фронтальную атаку, въезжая между колесницами, рубя саблями по головам лошадей и коля копьями в открытые ноги, сходясь лицом к лицу с экипажами фургонов, прежде чем лучники верданно успевали потянуться за другим оружием. И только оттого, что Волна формировала три линии обороны, до сих пор не прорвались сквозь них, – но та короткая схватка стоила им почти Ручья. Утверждавший, что неподвижная колесница – мертвая колесница, был прав. Еще несколько такого рода атак – и кочевники доберутся до боевых фургонов, а караван не получит ничего, кроме потери большей части колесниц.
Долго, долго, коротко.
Звук рогов звучал словно плач, словно признание проигрыша. Долго, долго, коротко. «Стой!»
Боевые фургоны останавливаются, экипажи выскакивают и выпрягают лошадей, другие, из внутренних рядов, въезжают в отверстия от запряжек, в последних футах толкая свои повозки вручную. В несколько минут возникает линия почти без разрывов, потому что хороший эн’лейд не забывает о своих колесницах. Через каждые полдесятка фургонов есть проход, блокируемый при необходимости щитоносцами. Третья Волна ждет сигнала возвращения, ухода внутрь лагеря, но время выстраивания Броневой Стены дольше, чем при спокойном путешествии. Люди и животные нервничают, кое-где ряды слишком растягиваются, в других местах – сбиваются в кучу. Именно потому караван редко ведут ночью – слепота вызывает не меньший хаос, чем атака целой вражеской армии.