На войне положено жить как на войне.
Из окна моего номера отлично виден силуэт черного всадника на черном постаменте, стерегущего площадь. Его фельдфебельское лицо под кавалергардской каской вдруг багровеет от недобрых всполохов — отблесков пожарищ, артиллерийских боев.
Правее, насупившись, глядит здание, забранное чугунными решетками, в мрачноватом темно-красном граните — тут помещалось германское консульство. Выглядит оно особенно зловеще сейчас и оттого еще, что вместо окон — темные впадины: здание необитаемо, стекла выбиты разгневанной толпой на второй день войны.
Ночью, в сумраке свинцовой балтийской осени, сама гостиница «Астория», ее серого камня фасад кажутся неожиданно похожими на мертвое горное селение, вырубленное в скалах.
Ни огонька, разве блеснет, чтобы тут же сгинуть, ниточка света в одном из наглухо зашторенных окон.
Когда спускаются сумерки — а в Ленинграде в сентябре они приходят очень рано, — горничные ходят по номерам и проверяют, опущены ли специальные шторы затемнения из синей оберточной бумаги. И если проникнет невзначай на площадь откуда-нибудь неосторожный лучик — свисток с площади, мгновение... и в номере сам разъяренный Шанихин, директор гостиницы, а с ним — такая же разъяренная официантка Нина с точеным, классическим профилем под пожарной каской.
Нина по совместительству заместитель начальника отряда ПВХО военного объекта «Астории».
Директор гостиницы — начальник объекта.
А чуть дальше по коридору бельэтажа, из приоткрытой двери — хрипатый, залихватский, кабацкий голос:
Моя Марусечка,
Моя ты милая...
Моя Марусечка,
Моя ты душенька...
Я, привыкший к аскетическому укладу линкора, в изумлении прислушиваюсь: кого это так разобрало?
Ах, пластинка! Я слушал этот разухабистый мотив в Таллине, в ресторане «Золотой лев», в апреле сорок первого.
Белоэмигрант Лещенко поет свою «Марусечку».
В дверях номера, откуда слышится песенка, — приземистый морячок. Чем-то похож на Всеволода Вишневского. Во флотских ботиночках, в расстегнутом кителе, а под кителем, конечно, тельняшка, морская душа — лихой подводник, комиссар, в финскую войну награжденный орденом Ленина, а кроме того, тяжелой простудой, перешедшей в туберкулез легких.
Болезнь прогрессировала, в августе сорок первого Военный совет направил его в тыл на лечение. Вручили ему командировочное предписание, дали аттестат, выпроводили из Кронштадта в Ленинград.
А дальше куда?
«Марусечку» сменяет «Татьяна», потом «Ваня», потом «Маша» — неутомим Лещенко, неутомим подводник.
Тут же, в прихожей номера, ящик с пивом.
Ревет сирена за окнами «Астории», к ней присоединяются свои доморощенные гостиничные трещотки и визжалки, по коридору летит грозный директор, нахлобучив каску, за ним — официантка с античным профилем; всем, всем, всем в бомбоубежище, всем, всем, всем!
Патефон в номере подводника ревет оглушительно, ему вторят зенитки с Исаакия, где-то, сотрясая здание, уже упал тяжелый фугас, а подводник у порога своего номера радушным жестом зазывает всех пренебречь бомбоубежищем и зайти к нему — на пиво и на Лещенко.
Так жил подводник в «Астории» сутки, другие, неделю, другую; наконец кончилось пиво, обрыдли пластинки; плюнул и уехал назад, в Кронштадт: полечился, довольно.
Так и пропал его славный след — от туберкулеза ли погиб, от глубинной ли бомбы; может, и жив-здоров по сей день?
Военным людям, которых тревога застигла в гостинице, кажется неприличным тащиться вниз, в бомбоубежище. Многие из них поднимаются вместе с бойцами ПВХО наверх, на крышу.
Сентябрьское небо Ленинграда — страшное и колдовское зрелище, его не забыть.
Пунктиры трассирующих снарядов оранжевые, фиолетовые, голубые тучи дыма, похожие на облака, неживой свет осветительных немецких ракет, озаряющий силуэты ленинградцев на крышах домов, зарева ближних и дальних пожаров и рычание моторов, вой бомб, артиллерийские разрывы...
Один из моряков, поднявшихся на крышу, показывает на цветную ракету, летящую где-то в районе Площади Труда: «Сволочь, подает сигналы!»
Да, с ленинградской земли подают из ракетниц сигналы немецкой авиации.
Кто? Откуда?
В августе, когда начался прорыв к Ленинграду немецких танковых армий, хлынул в город поток беженцев из области, из пригородов, из Луги, Новгорода, Пскова, Таллина, возвращались из лесов ополченцы разбитых и окруженных дивизий — никто не спрашивал документов, я сам с горечью убеждался в этом, возвращаясь в гостиницу из своих фронтовых командировок. Так проникли в Ленинград и эти, с ракетницами...
Отбой.
Можно спуститься вниз, в ресторан, поужинать.
Оттуда уже несутся, как ни странно, звуки музыки.
Как ни странно, в ресторане играет оркестр.
Оркестрантов забыли эвакуировать, забыли мобилизовать; что с ними делать, что им делать? Их включили в состав команды ПВХО «без отрыва от производства».
В тусклом свете полупогашенной люстры, к тому же еще обложенной все той же унылой синей оберткой для маскировки, лица музыкантов кажутся неестественными.
В ресторане кормят живущих в гостинице по талонам военного коменданта. Голода еще нет, но его приближение в городе все ощутимей даже тут.
Я прочитал уже в 1962 году книгу, из которой узнал то, чего не знал и не мог знать тогда. Это книга «Ленинград в блокаде», написанная тогдашним уполномоченным Комитета обороны по продовольственному снабжению Д. В. Павловым. Цифры, приведенные им, объясняют если не все, то многое.
12 сентября запасов зерна, муки и сухарей в Ленинграде было на 35 суток, крупы и макарон — на 30 суток, мяса и мясопродуктов — на 33 дня, жиров — на 45 суток и сахара и кондитерских изделий — на 60 суток.
А в Ленинграде, блокированном немцами, оказалось два миллиона пятьсот сорок четыре тысячи человек плюс 343 тысячи человек из пригородов, тоже замкнутых фашистским кольцом.
Вот с этих цифр и началась трагедия Ленинграда...
И еще цифра: детей в городе осталось четыреста тысяч.
В первые месяцы войны медленно поспешали с эвакуацией, потом было поздно...
Этих цифр мы не знали тогда, повторяю, и не могли знать. Но даже тут, в гостинице, меню сокращалось с каждым днем и наконец стабилизировалось на супе с зеленой травкой и пшенной каше с каплей русского масла.
Уже в октябре, когда стало вовсе голодно и по ресторану, некогда фешенебельному, бродили отощавшие, ребристые кошки, которых, однако, еще не начали есть, кто-то из бойцов ПВХО обнаружил в подвале, за горами пустой тары, ящик; в нем хранились забытые администрацией ресторана какие-то не то импортные, не то экспортные индейки — замороженные. Их с ликованием пустили в дело. Я вернулся только что из Кронштадта и получил свою микроскопическую порцию индейки, но не успел даже воткнуть в нее вилку: с пола вскочила кошка и потащила индейку вниз. Такие же прискорбные инциденты произошли и на соседних столах. Кошек лупили чем попало, но они продолжали налеты на индеек.
Бедные, они не знали, что через месяц их самих съедят голодные люди. В декабре я уже не встретил в Ленинграде ни одной кошки.
В гостинице возникают и исчезают самые разные люди. Вдруг меня окликает Абрамович-Блек.
Бритое лицо провинциального трагика, фигура борца.
Русский дворянин с нерусской, да еще двойной нерусской, фамилией, из офицеров царского флота, выпивоха, фантазер, забубенная голова.
Одного поколения с другими выходцами из царского флота, ставшими военморами революции, такими, как адмирал флота Иван Степанович Исаков или писатели Леонид Соболев и Сергей Колбасьев.
Это все гардемарины, и хотя все они совершенно разные, было в них нечто неуловимо общее. Морская косточка — это неистребимо.
Итак, 30 августа захвачена немцами станция Мга — разбомбленная, переходившая несколько раз из рук в руки.
4 сентября на проспектах Ленинграда разорвались первые артиллерийские снаряды.
5 сентября финскими войсками взят город Олонец.
7 сентября началось общее наступление войск фон Лееба на Ленинград.
8 сентября взят Шлиссельбург. Левый берег Невы до устья реки Тосно в руках немцев.
Финны наступают все активнее. Правда, 5 сентября их выбили контратакой из Белоострова, занятого накануне. Но финны теперь в непосредственной близости от Ленинграда. Да, не будь граница после войны сорокового года отодвинута на Карельский перешеек, неизвестно, как бы повернулась судьба города — близость с Финляндией, союзницей фашистской Германии, могла бы оказаться роковой. То, что в первые месяцы войны удалось держать финнов на значительном отдалении, сказалось решающим образом на осадном балансе.
Однако сейчас, в сентябре, финны тоже тут, на плечах Ленинграда. Соединятся с немцами — и конец.
Самый короткий путь в город через Пулково. И здесь идут кровавые бои.
Дело идет о бесконечно большем, обо всем, ради чего мы живем, чем дышим. И не только мы — все человечество. Ведь на карте в этом сентябре все-все: жизнь, революция, история, человечество, — жить ему или не жить, быть или не быть.
Идут на фронт новые пополнения — мобилизация коммунистов и комсомольцев, и снова как бывало в девятнадцатом году: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Уходят в бой рабочие батальоны.
Погибли в боях несколько писателей, знакомый профессор. Ушел на фронт университетский батальон.
Ленинградская интеллигенция отдает фронту своих лучших людей, как когда-то русская интеллигенция отдавала революции Желябова и Софью Перовскую, Александра Ульянова и Веру Фигнер.
Раздражают молодые эстонцы, живущие в бельэтаже. Они занимают сообща номер люкс из трех комнат. Там ночью курлычет гавайская гитара. Однажды заглянул в полуоткрытую дверь: полутьма, хозяйка на диване с фужером в руках, как полагается, зябко кутается в шарф, ноги калачиком, на столике «рококо» — шампанское. Танцуют, толкаются на мягких, бесшумных французских коврах молодые парни и молодые девушки в свитерах с оленями.