Она тихо указала. Прелестное лицо не выражало ничего, кроме печали, самой природой сложенной из бровей, лба, рта. Каплун сделал знак рабочему.
Опять щипцы с грохотом пронеслись у всех перед носами. Лязгнуло. Стукнуло. Загудело.
Гости и гостьи прильнули к окошкам.
Наверное, это был красноармеец. «Легкие горят», – авторитетно пояснил кто-то. Все ахнули, когда от жара труп скорчило и он сел в своей огненной могиле. Но ахнули – как ахают дети от страшной сказки или публика в цирке в момент смертельного номера.
«Все вышло, как вы хотели», – нашептывал Каплун.
«А чего я хотела?» – отозвалась пери со своим обычным отсутствующим видом.
Я отошла от них, от оконца. А там всё ахали. «Смотри, смотри, из глаз какой огонь». Побрела в полумраке, глазея – в темных углах мне мерещились наваленные кости. Болела голова.
Я толкнула дверь, чтобы выйти на воздух. Но вышла в другой зал. Не пустой. Два молодца в кожаных куртках замерли, увидев меня.
– Вы кто такая?
– Я с Борисом Гитмановичем, – ответила я голосом пай-девочки. Эхо вернуло какой-то писк. Те не удивились. Видно, Каплун здесь часто бывал.
Один повыше, другой пониже, а соединял их большой холщовый сверток. Ну как большой. Не большой. Угадывались ноги, бедра, плечи. Холстина развернулась и выскользнула рука. Белая. Женская. Оба выругались. Стали завертывать руку, выронили труп. Что-то легонько звякнуло.
Молодая женщина. С разбитой головой.
Наверное, я вытаращилась. Потому что один сказал:
– Тут это… неопознанные тела сжигают.
А второй пояснил:
– Которые на улице нашли. Невостребованные.
– Без документов. Или у кого родственники не объявились.
Как будто им было не всё равно, что я подумаю.
Я стояла, прикипев к плиткам. Они тоже остановились, и запинка эта пугала: в ней чувствовалась мысль, тяжелое обдумывание. Не прибавить ли сегодня печи еще одно мертвое женское тело: мое.
– Я с Борисом Гитмановичем, – напомнила я. Эхо. «Боже, неужели у меня правда такой голос?»
Имя шефа остановило вращение мыслей в их головах.
– Иди. К остальным, – недобро напутствовали. Опять завозились. Поволокли. Я сумела сделать шаг. Но тут же выронила шаль. Подняла ее. И то, что звякнуло. Вернулась в зал к печи. Там все уже завершилось.
– Четыре минуты! – показывал часы Каплун с видом именинника. – Всего четыре минуты! Восемьсот цельсиев, товарищи. А?
Я припомнила: точно-точно, об этом все газеты шумели – Каплун был одним из идейных вдохновителей и материальных покровителей постройки крематория. Первого в Петрограде. Современный советский человек выберет огненные похороны, а не неопрятный старый обряд, родившийся из суеверий. Гигиена современного города. И так далее.
Пока все ахали, я рассмотрела свою находку. Дутенькое золотое колечко с красным камешком-леденцом. Я надела его себе на палец. Сжала руку в кулак.
Гигиена в особенности, да.
Газету я увидела уже вечером. На стенде возле Петропавловки. Вернее, я издалека увидела фотографию – над заборчиком голов в кепках, шляпках, косынках и босых: все молча читали. И увидев, конечно же, подошла к стенду.
Потому что это была она. Я узнала немного монгольские скулы, круглое простодушное личико. Руки с коротенькими пальчиками, а на одном – дутое колечко, только камешек на газетной печати вышел черным. Это и была Лидочка Иванова.
Газета писала, что лодка, на которой Лидочка отправилась на прогулку с приятелями, в устье Невы столкнулась с катером и перевернулась. Надо же такому случиться: как раз накануне отъезда Лидочки за границу – на гастроли. Тело не нашли. Писали о горе родителей, которые надеялись воздать дочери хотя бы достойные похороны. Предсказывали, что его вынесет волнами в ближайшие дни: так обычно Нева поступает со своими мертвецами.
Но я знала: не вынесет. Ни в ближайшие дни, ни через год, никогда. У Ольги Спесивцевой больше не было соперницы.
Глава 8
Голубой бензиновый дымок растаял. Влился, как дыхание в толпе, в испарения улицы Красных Зорь. Опять в воздухе стояло солнечное щебетание, граждане сновали по тротуарам, подставляли лучам неизбалованные лица.
– Ввиду некоторых потерь в живой силе, – попытался Зайцев говорить беззаботно. Нефедов все смотрел туда, куда скрылся автомобиль. – Перераспределяем задания. А именно…
Нефедов и ухом не повел.
– Нефедов!
Повернулся.
– Ну что ты стоишь, как на выданье. Слышал, что я сказал?
– Их ведь не арестовали? – тихо спросил.
– Да нет. Что ты. Он выглядел как мудодон. Говорил как мудодон. Но всё в порядке… Именно поэтому он мудодон.
Сонное лицо Нефедова чуть посветлело.
– Невиноватых не сажают. Разберутся и отпустят. – И добавил: – Разобрались же и отпустили.
Зайцев хотел сказать: ты бы, Нефедов, не совал нос, куда не надо. Но вдруг мелькнуло: Нефедов не о нем говорит – о себе самом. «Его не перевели в угрозыск из ГПУ. Его сперва посадили. Сломали пару ребер. А потом перевели». И теперь уверены, что они вдвоем будут плясать на проволоке, прыгать через голову. И держать рот на замке. Без всякой подписки.
Думал Зайцев одно, а говорил другое:
– Нефедов, выбирай. В Большой дом – мебеля вызволять. Или соседей щупать.
Большим домом весь город называл новенькое – и правда очень большое – здание ГПУ на проспекте Володарского – бывшем Литейном.
– Крачкин, может, прав. Элегантные дамы прячут секреты либо под панталонами, либо под обивкой. Я в психологию не верю. Но я и в элегантных дамах царского режима ни в зуб ногой. Под панталонами мы не нашли ничего, кроме писем. Остается, стало быть, мебель. Хоть я и ума не приложу, как могут выглядеть ее мемуары пресловутые. Может, это гросбух – лежит в диване под подушкой и нас ждет. А может, она записки на папиросной бумаге вела, в шарики скатывала, а шарики в полую ножку стула запихивала. Тут простор! Кроме того, с соседями поболтать нужно. Да и комнатки остальные посмотреть.
Нефедов покачал головой.
– Чего гривой трясешь?.. Или я в Большой дом, а ты здесь?
– А здесь-то теперь что?
– Как это? Убита женщина. И поиск убийцы никто не отменял.
Нефедов явно хотел сказать что-то – например, что в Большой дом он ни ногой. С таким же успехом можно соваться в пещеру к людоеду: может, выйдешь. А сказал:
– Я мебель найду.
Развернулся и пошел к трамвайной остановке.
– Не торопись только! – крикнул спине Зайцев.
На него смотрела Варвара Метель. Кокетливо, грустно, холодным взглядом избалованной звезды. С улыбкой и без. Подперев щеку или закинув обе руки за голову в диадеме. В гриме для кино и в гриме для жизни. В шляпе, без шляпы, в купальном платье, в вечернем туалете с боа из перьев. Фотографии были развешаны веером и занимали всю стену. Некоторые были украшены бумажными цветами, лентами, за некоторые – заложены старые билетики, афишки. «Ничего себе иконостас», – подумал Зайцев, а вслух сказал:
– Красиво.
Наталья Синицына покраснела и убрала руки под фартук. «Чем она теперь занимается целыми днями? – подумал Зайцев. – Когда хозяйки, которая не жрет повидло, больше нет и не для кого бегать искать свежие яйца». Он в одно мгновение вобрал взглядом вязаную скатерку, фикус, стародевическую опрятность.
– Что ищете? – не выдержала хозяйка.
Прятать здесь было нечего – негде.
– Процедура, – ответил Зайцев. Он глядел на бесплодно голые – если не считать иконостаса – стены.
Большой серый кот вынырнул ниоткуда. Появление животного вызвало в Синицыной волшебное превращение. Она окаменела. Побелела. Кот потерся об соляные столпы ее ног. Направился за лаской к Зайцеву. Тот сделал вид, что не заметил паралича Синицыной. Присел, сперва дал кошаку понюхать свою руку – вежливость прежде всего. Кот поднес одну ноздрю, поднес другую, после чего разрешил: подставил под ладонь круглую спину с трубой хвоста.
– Не выдавайте, – очнулась, умоляюще зашептала Синицына, мотнула головой на иконостас актрисы. – Воротит ее от кошек.
Зайцеву стало слегка не по себе. От настоящего времени.
– Она простит, – деликатно заметил он. – Она была хорошим человеком.
Со свидетелями и кошками – деликатность прежде всего.
Синицына слегка заламывала руки, как наверняка делала хозяйка в одной из своих фильм.
– Они не простят. Что против воли ее пошла.
Панический взгляд на закрытую дверь, на коридор за ней, на подразумеваемые комнаты. «Соседи».
– Про котейку я молчок, – пообещал Зайцев. Та расцвела. Взяла кота под живот, подняла. Он сидел у нее в руках и поглядывал равнодушными лунными глазами.
– Вы мне, Наталья, вот что скажите. Не писала ли хозяйка ваша чего в последнее время?
– Это чего?
– Ну с карандашом или с ручкой вы ее не заставали?
– Как обычно.
– То есть?
– Письма она писала, это да.
– Письма?
«Точно. Переписка под панталонами. Свеженькая, значит».
Синицына выдвинула из-под кровати плетеную клетку. Кот запротестовал, но она мягко затолкала его, заперла дверцу.
– Не ори. Потом выпущу. Гости уйдут – и выпущу.
Зайцев отметил это «гости». Синицына задвинула корзину под кровать.
– Уверена, что письма это были?
– А что еще-то? Не стихи же.
– Ну не знаю. Вдруг стихи.
– Так она ж мне сама отправить отдавала.
Почта! Мог Варин мемуар улизнуть из квартиры вот так? Страница за страницей, по капле. Мог.
– А кому, не помните?
– Что я, шпионка? – с достоинством последовало.
– Я имел в виду: не обратили ли внимание случайно, что за адрес на конвертах?
Пожала плечами.
– В Ленинграде? По Союзу? В республики? – допытывался у Синицыной он.
Помотала головой: нет. «Может, врет», – не поверил Зайцев.
Другая тема интересовала ее:
– Вы про кошака только…
– Ни-ни, могила, – пообещал Зайцев.
Дома были и ближайшие соседи убитой – Ступников и Легри. Комната слева и комната справа от залы, в которой заточила себя актриса. Они интересовали Зайцева прежде всего: если кто что и слышал той ночью, то они.