Зайцев сперва постучал к Ступникову. Тишина. Несколько раз стукнул по двери ладонью. Потом поколотил кулаком.
Покосился. На двери справа – двери той залы, где жила убитая актриса, – белела недавно оборванная бумажка с его, Зайцева, автографом.
Бам-бам-бам.
Из двери напротив высунулась соседка – уже знакомая ему Елена Львовна. Теперь она стыдливо прикрывала папильотки надо лбом.
– Добрый день. Его что, дома нет? – удивился Зайцев. Синицына только что уверила его в обратном.
– Дома он, дома, – прошептала профессорская вдова. – Не стесняйтесь.
И пропала в своей комнате. Новый визит ее, похоже, не сильно удивил, отметил Зайцев. Или воспитанные дамы не выказывают удивления?
Вдова вынырнула снова – теперь на голове был платочек. Деловито пересекла коридор. Встала к лесу задом, к Зайцеву передом. И несколько раз лягнула дверь Ступникова каблучком. С силой, которую Зайцев не ожидал от профессорской вдовы и маникюрши. Казалось, что от пушечных ударов хлопнется вниз лепной потолок.
– Ну вот, – любезно улыбнулась. – Теперь ждите.
И проскользнула к себе.
Сначала не было ничего. Потом за дверью послышалось шарканье. Потом высокий немолодой голос спросил, звонко отделяя слово от слова:
– Кто там?
И дверь, не дожидаясь ответа, открылась. Ступников оказался гражданином лет шестидесяти: совершенно лысым, худощавым. Он приветливо улыбался. Делал пальцем приглашающие жесты к своему уху. А возле уха держал воронку.
В его комнате Зайцев ничего не нашел.
И опять в дверь пришлось тарабанить. Теперь уже в ту, что справа от Вариной залы. И опять высунулась Елена Львовна. Только папильоток уже не было: волосы были взбиты надо лбом по моде, когда рукава платьев подражали воздушным шарам.
И опять она решительно направилась к двери. Лягнула ее каблуком. И когда в открывшуюся щель показалась заспанная нечесаная голова, светски спросила:
– Милочка, вы опять переели вероналу?
– А веронал зачем? Служба нервная? – полюбопытствовал Зайцев, оглядывая в комнате рулоны бумаги, какие-то металлические острые щепочки, большой наклонный стол.
Гражданка Легри, Вера Ивановна Легри, не служила. Она работала на дому чертежницей-копировщицей. А веронал принимала с тех пор, как вернулась из Крыма в 1919 году.
Стало понятно, что убийце Вари не грозил чуткий сон соседей за стенами: слева глухой, справа – нервная женщина на веронале. «И это не просто везение. Он знал, что так и будет… Или она», – поспешил поправиться Зайцев, как будто Самойлов был здесь и настаивал, что искать надо женщину.
Занятно, подумал он: Варя не могла спрятаться от ока соседей, но она хотя бы спряталась от ушей – подселяя жильцов, обдуманно выбрала себе ближайших соседей. «А она не дура. Была».
У Легри он тоже ничего не нашел.
Соседи начали возвращаться домой после дневных дел. Каждый находил для него приветливое слово. То ли правда имели это в виду. То ли просто с манерами и выдержкой у всех было в порядке. Да, Варя определенно позаботилась, подбирая себе жильцов.
Зайцев глаз не сводил. Впустую. Ни обмена мимолетными предупреждающими взглядами, ни столь же красноречивых запинок, ни слишком внимательных глаз, ни слишком напряженных шей не заметил. Вели они себя так, будто мильтон в квартире был обычным делом. «Гостем», как сказала Синицына. Просты, милы, опечалены потерей. Живущие дальше. Так ведут себя либо невиновные, либо хорошо сговорившиеся и теперь непрошибаемо уверенные, что все им сойдет с рук. Либо полностью спятившие.
И мотива – не видел.
«Кошак?» Ему случалось видеть, как убивали и за меньшее. Допустим, нелегальная тварь брызнула под ноги артистке. Коты разрешений не спрашивают. Истерика хозяйки. Паника Синицыной. Прибежала из кухни. Не соображает – лишь бы прекратить ор – нож – бах! Потом одумалась, раскаялась. …Бред.
Соседи бы тогда узнали нож.
«Черт-те что, – думал Зайцев. – А я? Я, например, помню, что там у моих соседей за вилки-ножи на кухне?» Перед ним дымился чай. Он проголодался, и чай был кстати. Заботы о «симпатичном милиционере» переняла Легри. Она уже ожила и теперь заряжала себя кофе, чашка за чашкой. Елена Львовна ушла к клиентке – теперь уже пришлось заботиться о пропитании самой. «О, это такая важная дама». Зайцев навострил уши. И когда маникюрша вышла, на всякий случай записал и фамилию дамы, и адрес, и должность мужа.
Под категорию «водятся деньги» она уж точно подходила.
– Еще чаю? – веронал из организма Легри еще не весь вышел, а крепчайший, черный и масляный, как нефть, кофе еще не взял власть. Движения у нее были медленные, плавные. Как и взгляд, как и речь.
– Спасибо, – Зайцев подвинул к ней стакан. Она наклонила чайник, сперва пролила на стол, потом попала. Поставила чайник на самый край стола (чудом – не мимо) и лунатической походкой выплыла из кухни. Чуть не врезалась в соседа Гинкина, но тот движением танцующей баядерки из одноименной оперетты сумел увернуться.
– Товарищ милиционер, вас к телефону, – позвал он.
– Меня?! – изумился Зайцев. На один безумный миг ему почудилось, что он и правда давно здесь живет.
В коридоре взял черный рожок. Посмотрел на Гинкина. Тот извинился, испарился. Было слышно, как за стеной жужжит бормашина и приглушенно стонет пытаемый: там после работы принимал частных пациентов зубной техник Апфельбаум, и там же, за ширмой, жил.
– Зайцев.
– Мебели нет, – без приветствий доложил ничему не удивляющийся голос.
– Как это?
– Перевезли на склад ГПУ. Особым распоряжением.
– Ну, Нефедов, ну детский сад, епт… Так поезжай на этот самый склад. Не надо мне про каждый свой чих рассказывать.
– Я на нем, – уточнил Нефедов. – Здесь – нет.
С улицы Красных Зорь бывшее имущество актрисы пришлось вывозить на нескольких телегах и грузовике. Не иголка пропала.
– Продолжай.
Зашуршали страницы.
– Предметы мебели как не представляющие художественной ценности и ценности для розыскных мероприятий распределены по ордерам, – закончил читать Нефедов и добавил: – Среди сотрудников ГПУ.
И не удержался:
– Во дают.
Зайцев захохотал так, что за стеной остановилось жужжание бормашинки и выглянул сам зубной техник в опрятном белом фартуке. Зайцев махнул рукой: мол, все хорошо. Тот пропал.
– Вы здесь? – спросила трубка.
В ГПУ, как в любой большой организации, не только правая рука не знала, что делает левая. Как в любой большой организации, начальство и мелкая сошка преследовали каждый свои интересы, которые иногда сталкивались, но чаще – не пересекались.
– Быстро они… Закон природы, Нефедов. В очередной раз убеждаюсь. Чем мельче тварь, тем быстрее и проще она действует. Например, вошь.
Тот ждал распоряжений. Зайцев продолжил:
– Ты не обратил внимание, как звали этого чудилу сегодняшнего, в сапожках? Который наших с Красных Зорь в авто своем умчал?
– Нет.
– Проверка бдительности, Нефедов. Повнимательнее в следующий раз… Я обратил. А фамилия его Ревякин. Так вот, разыщи его. Пусть товарищ Ревякин поднимет задницу и вытряхнет Варины мебеля из своих шустрых воришек. Про художественную не знаю, а розыскную ценность они очень даже представляют.
Нефедов повесил трубку.
Зайцев не стал допивать чай. Посмотрел в своем блокноте план квартиры. План был нарисован им самим и, конечно, не мог подсказать, что где-то стеночка не доходила до стенки, образуя тайную пазуху. В прямоугольниках комнат были вписаны фамилии соседей: свидетели любят, когда к ним сразу обращаются по имени. Следующим, впрочем, был уже знакомый ему механик Петров Михаил.
Он осторожно вынул рамку из ящика.
– Это ее, – сухо пояснил Петров. – Варвары Николаевны.
Он покраснел. В рамке была не фотография, не картина, а кружевной платочек. Зайцев понял сухой тон: Петров боялся показаться сентиментальным. «Среди нас хлюпиков нет», – посочувствовал ему Зайцев.
– Обронила в авто.
Зайцеву вдруг стало неловко, что он шарит в чужих вещах. Трогает равнодушными, хуже – деловыми пальцами. Вдруг показалось, что у вещей в комнате Петрова есть свое мнение, что они чувствуют прикосновение, ежатся.
Сам Петров стоял, вжавшись спиной в дверной косяк. И только что на цыпочки не встал – чтобы еще больше уменьшить свое присутствие: не мешать следствию.
Это Зайцев тоже отметил. Все соседи говорили с ним с готовностью. Без звука распахивали перед ним свои комнаты: только ищи. Только найди, кто ее убил. «Либо уверены, что не найду ничего. А уверены, потому что знают. Либо… невиновны». Он всегда подозревал в людях худшее, но так же всегда помнил и признавал возможность второго.
В жизни бывшей киноартистки у Петрова была своя роль: чинить всё, что ломается.
Сухо:
– Найдите, кто это сделал.
– Постараемся.
Зайцев положил рамку обратно в ящик, задвинул.
– Она была в сущности хорошим человеком.
«Довольно странное замечание о красивой бабе», – отметил Зайцев. Но кивнул. Посмотрел на комод. На блестящую, в идеальном порядке решетку, что висела над комодом. На автомобильную эмблему – выгнутую крылатую фигурку. Блестящая хромированная решетка была единственным украшением спартанской чистой комнатки Петрова: так и хотелось сказать «стародевичьей». От всех комнат здесь, в той или иной степени, веяло чем-то стародевическим, подумал Зайцев. Им не нужна была собственная жизнь – им хватало жизни вокруг кумира.
Взгляд его так и стоял на хромированном блике.
– «Изотта-Фраскини», – подал голос Петров.
Зайцев не слишком разбирался в автопроме, кивнул, берясь руками за угол комода:
– Хороший агрегат.
Петров ему понравился. Более того. Обойдя, обстукав комнаты, перещупав руками их жалкое барахлишко, Зайцев готов был признать: ему все соседи показались симпатичными. Каждый, конечно, на свой манер. Нелепые, жалкие, деликатные, чудаковатые. Ни на ком Зайцев не разглядел зубов, жал, сосательных трубочек, когтей, которыми обыватель впивается в жизнь.