– Допрос откладывается до лучших времен, – жизнерадостно оповестил Зайцев, падая на сиденье. Мешок с сокровищами звякнул. Сколько стоило содержимое этого мешка, мог на глаз определить разве что товарищ Вайнштейн.
Нефедов глядел на дышавшее у его ног тело.
– Смотри, Зайцев, не вздумай прикурить, – заметил водитель, поглядывая на все это через зеркало. – Полыхнет и рванет к едреной фене. Хорошо отдохнул человек. Ну и выхлоп, – покачал головой водитель. Ответа не получил.
– Укокошил кого по пьяни? – продолжал балаболить водитель, выкручивая руль. Мелькали из-под закатанных рукавов локти да шлепали по рулю, цепляясь, пальцы.
– Крути-крути, – проворчал Зайцев.
– Ясно. Военная тайна, – не обиделся шоферюга. И машина запрыгала, переваливаясь, по разбитой набережной Обводного. Нефедов придержал ногой голову Гудкова – ее мотало по полу в опасной близости от железной рейки, подпиравшей сиденье.
Зайцев ребром ладони вытолкнул наружу треугольную форточку: дух от Гудкова и правда стоял густой.
– Вы ему возьмите пива, – предложил говорливый шофер, поглядывая на Зайцева в зеркало.
Нефедов чуть-чуть поднял брови: предложение его возмутило. Зайцев кивнул:
– Ага. Сперва только икры черной ему черту купим. И балыка. А на сдачу можно и пива.
– Дело говорю, – не отстал водитель. – По виду загулял он хорошо. Болеть будет сильно.
Над крышами домов торчали четыре круглые трубы. «Слон упал. Спиной вниз», – пришло на ум Зайцеву при виде этих труб. «…Он прав». Ждать, пока Гудкова переломает, было невозможно – допрос ждать не мог.
– Останови! – крикнул Зайцев спине, когда завидел в промелькнувшем проеме улицы сжатую жаждой очередь, киоск с надписью «Пиво».
Гудков пил, а Зайцев и Нефедов смотрели на его дергающийся при каждом глотке кадык. Бутылка показала донце, потом встала вертикально горлом вниз – как будто до того только пиво удерживало ее в нормальном положении. И только потом Гудков от нее отпал. На Зайцева и Нефедова обратилась ошеломленная рожа.
– Аж зашипело. Трубы горят, – пожаловался Гудков. Он был мягкий, податливый. И добавил: – Товарищ милиционер.
– Ты почему здесь, знаешь? – не стал поддерживать тему здоровья Зайцев.
– Манька сдала, – печально ответил Гудков. – Стерва. Получку отобрала. Из-за нее до жизни такой дошел.
Он разглядывал свои чернильные пальцы. Перед допросом сыграл на пианино.
– До какой такой жизни?
Гудков призадумался. Положил руки на колени. Видимо, мысли ворочались тяжело. Но к выводу он пришел:
– Это Афанашка меня сдал? Афанашка стерва?
Податливость улетучилась. Видимо, молекулы пива уже проторили дорогу в мозг, кровь и прочие части гудковского организма. Придали сил. Голос окреп:
– Да я поллитры эти ему отдам! Отдам! Пусть харю себе ими зальет. Сволочь. Сам не жрет, в мотню все сует, копит. Только людей растравляет.
«Да, этот мог, – подумал Зайцев. – …Грустно». Почти все ленинградские убийства имели общее слагаемое: алкоголь.
– Ты глотку не дери. На Маньку мне твою плевать. И на философию твою тоже. Говори, каменья у тебя откуда.
– Какие каменья?
Зайцев молча положил на стол твердое ожерелье.
– Не видал такого.
Зайцев так хлопнул обеими ладонями по столу, что подпрыгнули оба – и Нефедов, и Гудков. Последний тут же забормотал, зажурчал, точно из него вынули пробку:
– А, ну это… Не признал сразу. Худо мне. Потому и не признал сперва. В наследство мне пришло. От бабки.
Зайцев кивнул. Гудков повеселел.
– Бабку-то не Варварой звали? – недобро поинтересовался Зайцев, упирая на каждое слово. – Не Берг ее фамилия случайно? Или, может, Метель?
– Не знаю такой… – залепетал Гудков.
– Не знаешь?
– Никак нет.
Зайцев покладисто кивнул.
– Пока ты тут отдыхать прилег, мы в артели твоей справились. Вызов у тебя был. На Красных Зорь. Ну как? Просветляется в башке?
– Это лифт который в парадной чинить?
– Который лифт, да.
– Лифт был.
Гудков наклонил низкий лоб. Зайцев его не торопил. Пусть своим умом дойдет. Ума у Гудкова водилось не много – хоть он и молотил во всю мощь, за то время, что он соображал, можно было бы выкурить тоненькую папироску.
Гудкова увели.
– И маршрут трамвайный совпадает, – подал голос Нефедов. – Тройка. Артель их на Международном проспекте. Как раз тройка оттуда до Красных Зорь ходит. Билет трамвайный в лифте выбросил. Врет, думаете?
– Черт его знает, Нефедов.
– То есть не врет?
– Больно ловко врет тогда.
– Ловко? Это ж полная ахинея! Что это за черный лифт еще такой?
Но Зайцев был задумчив.
– Который не парадный. Типа черной лестницы. Для угля, дров, провизии, мусора, ну и что там в буржуазном хозяйстве еще вверх-вниз отправить надо. Простому рабочему человеку такое ни к чему, позаколачивали черные лифты давно к едреной фене. …Понимаешь, в то, что он в черный лифт от лени своей полез, этому я верю. Смотри сам…
Представить себя элегантной дамой Зайцев, может, и отказывался. Но ощущения и мысли Гудкова вообразил легко.
– Вызвали его на Красных Зорь чинить лифт в парадной. Лифт на верхотуре встал. Ножками Гудкову туда трехать не улыбалось. Потолки в доме высокие. Лестницы длинные. А здоровье у него не то. Человек пьющий, не физкультурник. Вдобавок утро. Духовной жаждою томим. Дернул: черный лифт не заколочен. С конструкцией он знаком поди. Раз слесарит и с лифтами работает. Глядит: лифт на ходу. Решил себе жизнь облегчить. Катит себе припеваючи. Вдруг в шахте щель – свет. Дверь в какую-то квартиру, значит, не заложена. Решил посмотреть: вдруг забыли добрые люди пузырь на кухне. Ну или стибрить, что плохо лежит. Хоть котлеты со сковородки. Вылез. На кухне чисто. Ты вспомни, кухня там в порядке содержится. Будто и не коммуналка. Пошел по коридору. Увидел приоткрытую дверь.
– Нет, товарищ Зайцев.
– Что именно?
– Стал бы я на его месте по чужой квартире шастать.
– Ты – нет. Поэтому ты здесь сидишь. По эту сторону. А не по ту. – Зайцев покачал головой. – Логика крепко пьющего человека непостижима трезвому. Но она есть. Виноватый бы придумал историю получше. Именно поэтому я склонен верить.
– Не такой уж он невинный, Гудков этот. Признаться, что цацки спер, и сесть за это – умнее, чем по расстрельной статье пойти. За то, что Варю укокошил.
– …и время не сходится. Убили Варю ночью, эксперт говорит. А Гудков в утренних потемках нарисовался.
– Он так говорит.
– Похоже на правду. Ночью он на Красных Зорь не попал бы – мосты разведены.
Нефедов кивнул.
Просунулся эксперт – махнул папкой:
– Зайцев. Пальчики готовы. Полное совпадение с отпечатками на рояле. Поздравляю. Взяли гада.
Папка легла на стол. Дверь закрылась.
– Не мог он знать, что цацки там. В рояле. Нефедов. Просто не мог.
Гудкова они нашли на привинченной к стене откидной койке. Лицом вниз. Запах в камере стоял густой. Алкогольные пары не спешили покидать измученное тело Гудкова. Зайцев провел ключом по решетке. Помятая рожа поднялась – глаза еще не проснулись, моргали.
– Вставай, музыкант, – неласково приветствовал его Зайцев.
Гудков спустил босые ноги. Лохматая голова свешивалась на грудь. В ней, очевидно, бил колокол набатный.
Зайцев и Нефедов вошли. Гудков шевелил нечистыми пальцами на ступнях.
– Да уж, амбрэ, – поморщился Зайцев. – Рассказывай, болезный, ты чего в рояль полез. Лунную сонату сыграть?
Зайцев покачал головой.
Гудков поднял мутные глаза.
– Кому?
– Женщине убитой.
– Не было там никого, говорю же тебе! Вот те крест: ни было.
Зайцев не поддался бессмысленному спору:
– А рояль – был?
– Был.
– Так какого хрена?
– За пузырем, – недолго раздумывал Гудков. «Как бы это ни выглядело, он невиновен», – подумал Зайцев: ответ был быстрым и слишком абсурдным.
– Откуда там пузырь?
– Не было пузыря, – вздохнул Гудков. – А у лабуха был.
В голосе чувствовалась обида на сюрпризы жизни. Зайцев и Нефедов переглянулись.
– У какого лабуха?
– На Литейной. Володарского то ись. Которому замок в комнате врезал. Лабуху то ись, а не Володарскому. В четверг это было. Ну да. В четверг. Он, сука, отожрал через горло и пузырь обратно в пианину сунул. Думал, я слепой.
– Ладно.
Больше Зайцев не нашел, что сказать. Гудков глянул на одного, на другого. Понял, что вопросов больше не будет, повалился на ложе. Когда дежурный запирал дверь камеры, оттуда уже рокотал густой храп.
Почему-то хотелось есть. «Странно, обедал же недавно». От волнения, должно быть.
Темнота была настолько глубокой, бездонной, что на миг Зайцеву почудилось, что нет у нее стен. Темнота и тишина.
– Нефедов, ты бы сопел хоть, что ли. Не по себе от тишины, честное слово.
Рука крутила рычаг. В такой темноте даже не понять – движешься ты или нет.
– Как это вы сообразили. – Нефедов заговорил, и оба с непривычки испугались: голоса, эха. Нефедов закончил шепотом: – …как эта штука двигается.
– Попадались, – так же шепотом ответил Зайцев. – Когда беспризорничал. Не везде еще заколочены были.
Вспомнил: адский скрип наконец стих, дверца распахнулась – белое, совершенно белое от страха Пашино лицо, белое лицо англичанки, губы прыгают. Это был первый и единственный случай, когда Паша их обоих выдрала за уши. Англичанка пыталась разнять, но Паша не понимала, что та ей кричит. Не педагогично. Вот что она кричала.
Нефедов шумно сглотнул.
– Жрать хочется.
Зайцев втянул воздух. Но тут же забыл: что-то отвлекало. Что-то было «не то». «О чем я только что думал?» Теперь слышны были шорохи, приглушенное позвякивание, отдаленное пение патефона где-то в недрах дома.
Лифт мягко, как в бархат, ткнулся. Зайцев попробовал крутить ручку: «застряли», была первая мысль. И вторая: «найдут два скелета».
Ощупал руками. Потолок.